Здесь мы были счастливы

1.3

Вечерняя жизнь Владивостока похожа на разнообразие театральных постановок, с декорациями и актёрами. По улицам вышагивают щёголи в козырьках, как герои дешёвого вестерна. В портовом кафе жестикулирует хулиганьё, их пантомима блатная, разговоры – дерзкие. Спальные районы звучат лирическим плачем гитары, в то время как в скверах тоскуют брошенные накануне девицы – настоящая городская драма. Эффектный балаган заметен в окнах покосившихся бараков, зрелище комичное, часто грубоватое. Но в главных ролях выступают стражи порядка, сценарий им не писан, каждый следующий вечер – сплошная импровизация.

– Японская магнитола, шкурка соболя, треух и сахарница? – удивлённо перечислял старший сержант Ивушкин. – Вы простите, гражданочка, но тут уголовкой не пахнет. Скорее шпана местная подшутить решила. Вы как с соседями? Ладите?

Обескураженная Мария сидела на полу, прижав к груди дочь, и нервно покачивалась. Сон давно покинул её, но тягостный кошмар продолжался.

– В сахарнице все мои сбережения были, – всхлипнула она. – Всё до копейки.  

– Да уж, беда… Такие вещи обычно с огурцами закатывают.   

По квартире разнёсся гнусный смех патрульных. Они оставляли смачные куски уличной грязи на половицах и капались в шкафах, словно искали улики, а на деле – маялись. Под ботинками хрустели осколки фамильного сервиза. Домашняя библиотека неаккуратной горой сложилась в центре комнаты. Кто-то дымил папиросой.  

– Вы мне поможете? Найдёте хулиганов? – не унималась Мария. – На вас последняя надежда. Теперь хоть на паперть идти.

– Заявление я принял. Будем работать, – сухо ответил Ивушкин. – Но про деньги забудьте. Тот, кто сахар взял уже и чая хлебнул, и тортом закусил, – перед тем как оставить женщину в сущем бардаке, он фальшиво покаялся: – Извиняйте, служба.  

Убитая разочарованием мать не сразу за уборку взялась. Ещё долго дочь убаюкивала и молитвы шептала. Все, какие знала. Те, что останутся неуслышанными.

Большинство приезжих фамильярно называли город-порт «Владиком», но серьёзные парни с Чуркина не опускались до уменьшительно-ласкательных, подобное считали темнотой и с уважением звали гордый «Владом». Держатели района город свой чествовали, но к остальному относились с невежеством. Зайти без спроса в жилище нормой считалось, взять что глазу мило – регламентом, а похвалиться ворованным – честью. Ширпотреб и технику на рынках за гроши скидывали, за сахарницы споры устраивали, но в итоге по равенству делили: главному – деньги, шестёрке – рафинад.

Крепко сжимая тёплую ручонку дочери, Мария переступила порог Баржи. Усадила Есению за стол, вручила тканевого зайца, пледом укрыла, сама возле мойки склонилась. Раковина забилась от остатков пищи, а сердце – от бессилья.

– А ты у нас кто? – голос начальника, грубой плетью хлестнул по спине. – Я не понял, Мария? Правила!

Пусть Павел знал о грабеже, но в положение входить не собирался. Человеком он был мстительным, злопамятным и все отказы помнил.   

– Это дочь моя. Еся, – мыльные руки в мольбе сложились. – Позвольте с ней поработать. Дома оставлять опасно. Погубят, ведь.

Савчук кинул на девчушку прожигающий взор, отчего та вся съёжилась, и призадумался. В голове его мысли всякие крутились, но эгоизм сожрал сострадание.

– Моё предложение ещё в силе, – пробасил он. – Откажешься – ищи работу новую. Согласишься – жду к утру следующему. Компромиссов не будет, – мужчина нахохлился. – Где твоё здравомыслие, Маша? Я тебе на ладонях помощь, а ты мне по пальцам. Ты о дите подумай. Кушать ей где? Спать когда? Потерять её хочешь? Ни одни органы не позволят ребёнка по харчевням таскать. Если заметят, пеняй на себя.

Павел ушёл, а Мария голову опустила. В груди слёзная капель запела, по горлу ржавый ком скатился. Дочь оставлять она не хотела, но выбора была лишена. Люди чужие за ней присмотрят, пока та на сутках трудится; покормят, обогреют, развлекут, если грустно станет; Есения на мать обиду забудет, когда халвой хрустящей угостится – так и оправдывалась.

– Ты не плачь, мамочка, – пропищала Еся, словно силой себя из немоты вырвала. – Всё хорошо будет, как в сказке. Вот увидишь.

Женщине только посуду мыть оставалось и молиться. Окутанная волнением, она не сразу голос дочери за подарок приняла, лишь о тех людях думала, что теперь за Есенией присматривать будут. Какие они? Добродушные? Злые? Корыстные или по-божески живут? Детей любят или как помощников разводят? Изводилась.

Ночной Владивосток грустит под плотной шалью тумана, как неудачник в любви, весне он не рад. Знает, что вскоре циклонами накроет бесконечными и затопит улицы горбатые. В парках лишь ветер морской погуляет, а подъезды нюхальщиками заполнятся. Отсюда грабежи участятся. Статистика убийств возрастёт. По весне народ дуреет, за болгарки берётся. Нынешняя весна во «Владе» – как палач. И косит. И пугает. И голову сносит.