Фраер

2

Я пришел в себя уже в подвале тюрьмы. Моя душа как бы вылетела из собственного тела и с высоты потолка смотрела на людей в офицерской форме и какие-то инородные тела.

Словно куски отбитого молотком мяса, мы валялись на грязном бетонном полу, задыхаясь от густого запаха хлорки.

Изредка заходил тюремный врач. Зачем-то щупал у нас пульс, отворачивая лицо в сторону. Глаза у него были страдальческие, как у больной собаки.

Наши сердца были уже в прединфарктном состоянии, а всё новые и новые пупкари с красными околышами на фуражках заходили в санчасть как к себе домой и били, били нас всем, что попадало под руки- резиновыми дубинками, стульями, сапогами, инвентарём с пожарного щита, висевшего в коридоре. Слава богу, что на нём не было ничего кроме вёдер и огнетушителей. Если бы там висели топоры и лопаты, нас бы забили до смерти.

Больше всех усердствовал красномордый надзиратель лет тридцати, по кличке Тракторист. Его рубашка на груди, под мышками и на спине была мокрой от пота.

Потом прибежал тот самый выводной, которого мы закрыли в прогулочном дворике. Увидев меня, он почему то стал в боксёрскую стойку. Нанёс несколько ударов в корпус. Я почти не почувствовал боли.

При избиении присутствовал тюремный кум, капитан Хусаинов. Он и сам некоторое время помахал дубинкой, не забывая при этом задавать нам профессиональные вопросы:

-Сколько человек бежало? Кто был организатором побега? Где прячутся остальные?

Когда пупкари уставали и их воинственность затихала, они выходили, Женя Кипеш, мой товарищ по несчастью с трудом резлеплял разбитые губы: «Смотри ка, даже не убили. Не мусора, а сплошные гуманисты!»

Так меня ещё никогда не били. Ни до, ни после. И в тот момент я понял, что самое страшное – это отчаяние.

Побег, особенно c убийством, или с нападением на конвой, это всегда ЧП.

Объявляется тревога во всех подразделениях областного УВД. Бешено мигают лампочки на пультах дежурных частей. Разрываются телефоны, трещат телетайпы, рассылая по всем городам ориентировки с приметами побегушников.

Поднимается по тревоге личный состав районных отделений милиции, ОМОНа, СОБРа, исправительных учреждений. Громко хлопают дверцы милицейских машин, матерятся собранные для инструктажа участковые и оперативники.

Матёрые розыскники листают и перечитываю личные дела беглецов, выясняя адреса на которых они могут скрываться. Высокопоставленные офицеры УВД, матеря мудаков и разгильдяев, осуществляют общее руководство и контроль.

Не гнушаются они и личным участием в поимке и допросах.

Когда я уже был на грани помешательства от побоев и боли, приехали начальник СИЗО и какой-то милицейский генерал. С ними еще человек пять офицеров с большими звёздами на погонах. Руководство УВД изъявило желание лично увидеть задержанных.

Кипеш застонал. Он лежал рядом со мной и только что пришел в сознание. Кто-то из контролёров пнул его ногой:

-Живучее падло!

Открыв глаза я увидел над собой хромовые сапоги и полы длинной серой шинели.

Милицейский генерал что-то сказал и вышел в коридор.

Полковник внутренней службы Валитов брезгливо посмотрел на нас и сказал:

-Этих на больничку. Мне покойники здесь не нужны. Пусть там подыхают.

Нас поволокли по тусклому коридору. Потом перед нами распахнулись дверцы автозака, на запястьях защёлкнулись наручники.

На заломленных руках нас втащили в «воронок», бросили лицом в железный пол. Взревел мотор. Поехали.

Машину подбрасывало на ухабах, нас с закованными в наручники руками мотало и швыряло по кузову.

Минут через тридцать машина остановилась, подъехали к вахте. Кто-то приказал вытащить нас из машины. Когда тащили Женьку он застонал.

Кто-то сказал: "Смотри- ка, ещё живой". Было уже темно, на запретке горели огни.

Среди ночи, солдаты и зэки из обслуги приволокли нас в каменный бокс.

Штрафной изолятор, ночь. Где- то вдалеке лаяли собаки.

По коридору, позвякивая ключами, бродил дежурный контролёр. Сержанту скучно и хочется спать. Он напевает себе под нос из репертуара Аркаши Северного:

Мне приснилось я в Париже, я в кафе,

И подходит парень рыжий в галифе.

Говорит он, между прочим «миль пардон»

В углу камеры из ржавого крана капает вода. Падающие тяжёлые капли гулко бьют по поверхности раковины. Кап! Кап! Кап!

Словно пролитая кровь.

В свете тусклой электрической лампочки я увидел рядом на полу скрюченное тело. Это был Женька. Он с с трудом открывал глаза и что-то шептал разбитыми губами. То ли плакал, то ли молился. Глаза у него были тоскливые, словно у умирающей суки.

Я пробовал забыть о том, что случилось за последние сутки– не получалось. Мне казалось, что я чувствую запах собственной крови. Было больно и страшно.

У меня сжалось горло. Я целиком состоял из жестокости, боли, тоски. Только под самым сердцем почти неслышно, но постоянно скулила все та же беда.

Превозмогая боль, я снял с себя рубашку и оторвал от неё несколько широких полос. Сплёл верёвку. Отбитые пальцы слушались плохо.

В голове пустота. И тишь.

Я пока жив. Но скоро засну....Насовсем…И уже не будет ничего. Ни звёзд над головой...Ни боли.

Пробую верёвку на прочность. Через секунду просовываю голову в петлю.

Верёвка натягивается. Сознание меркнет.

«Прости, мама...»

Внезапно я валюсь на пол, пытаюсь приподняться, но в дрожащих руках нет сил.

Вязкий, как глина страх, обволакивает тело и нет сил кричать. Я лишь корчусь на полу от боли и беспомощности. По моей щеке покатилась какая -то тёплая, влажная капля.

Через много лет я на выходные буду прилетать в Париж и сидеть в ресторанчике на площади Бастилии.

Париж живет в полной гармонии со своими жителями — весело, деловито, чуть суетливо, не замечая окурков на тротуарах, как говорят парижане, «нон шалан».

Много лет назад жители Парижа ворвались в самую неприступную крепость -тюрьму Франции. Земная жизнь самой страшной тюрьмы Франции закончилась бесславно. Сегодня о ней напоминают лишь контуры тюрьмы, выложенные на мостовой.

Может быть именно поэтому парижане так открыты, искренни и свободолюбивы?

Я буду смотреть в окно на гуляющих парижан, пить кофе с круаcсанами и апельсиновым джемом и удивляться своей памяти. Было ли всё это со мной? Или это был сон?

* * *

Я не помню сколько дней или часов плавал между бредом и явью. Я никогда ещё не был в таком странном положении. Я видел перед собой серое поле. На растрескавшейся, как от атомного взрыва земле, гнулась под ветром одинокая былинка. И во мне жило осознание того, что былинка это я. И я остался один на всей планете. Один! Моё сознание кричало- «Я не хотел этого».

Боже мой, как же мне было страшно и жутко в тот момент!

Потом какие-то странные звуки стали доходить до меня.

Это лязгнул засов и в конце коридора хлопнула входная дверь. По бетонному полу коридора загрохотали тяжёлые шаги. Заскрипела дверь.

Прапорщик с повязкой на рукаве вошел в камеру. Я увидел освещенное лампочкой крупное бледное лицо с красными от недосыпа глазами.

За его спиной стояло несколько зэков с носилками.

– Этих, на выход!

* * *

Из ШИЗО нас подняли в лагерную больницу. Стояла утренняя тишина, синие лампочки зловеще освещали коридор. В воздухе висел стойкий запах карболки. По локалке прогуливались остриженные наголо мужики в серых застиранных кальсонах и байковых халатах. Блатные и козлы щеголяли в белых брюках, пошитых из украденных простыней.

В палате стоял запах гноя, который никого особо не беспокоил.

Через полчаса по коридору забегали шныри-санитары, в зэковской робе, с лантухами- повязками на рукавах. Пришёл какой то человек в белом халате.

У меня были переломаны обе ноги. Сломан позвоночник. У Женьки переломан таз.

Человек в белом халате присел на краешек койки. У него тщательно подбритые усики, морщинистое лицо, печальные еврейские глаза. Под халатом топорщатся погоны.

– Давай знакомиться. Я – твой лечащий врач, Бирман Александр Яковлевич. Плохи твои дела. Надо оперировать.

Я разлепил пересохшие губы.

– Ходить смогу?

– Сможешь!

– А танцевать?

– Думаю, что тоже... Сможешь!

– Странно, а раньше не мог...

Бирман встал. Тон стал официальным. Сухо бросил.

– Готовьтесь. Встретимся в операционной!

Женьку тут же утащили на операционный стол. Спустя несколько часов унесли и меня. Оперировал капитан медицинской службы Бирман. Перед тем как вдохнуть в свои лёгкие эфир, рядом со мной возникли глаза хирурга, глянули зрачки в зрачки. Я увидел печальные еврейские глаза поверх повязки.

Хирург что-то сказал. И вдруг стало легче на сердце.

В первую ночь после операции не спалось, да и в последующие тоже. Ныли ноги, проткнутые металлическими спицами Илизаровского аппарата.

После побега моя личная карточка переместилась в картотеку для склонных к нарушению лагерной дисциплины. Начальник режима лично нарисовал на деле красную полосу, такую же, как на тунике римских всадников.

Красная полоса на обложке личного дела или прямоугольный штампик "Склонный к побегу"на первой странице, словно тавро на шкуре жеребца. Так метят чрезмерно вольнолюбивые натуры, за которыми Администрация должна была надзирать неусыпно.

Это правило соблюдалось неукоснительно. Каждые два часа в палату заходил ДПНК, чтобы удостовериться в том, что я нахожусь на своём месте. Несколько раз за ночь, стуча каблуками заходили контролёры, светили фонарями в лицо.

* * *

Самым известным врачом на областной больнице был заведующий хирургическим отделением, Михаил Михайлович. Между собой зэки, как водится, звали его Мих- Мих.

Фамилия его была... Нет! Не скажу. Каждому человеку надо оставлять шанс на покаяние...

Мих- Мих был известен тем, что тех, кто ему не нравился, он резал на операционном столе без наркоза.

Тяжелобольному за курение в палате мог объявить, что лечить его не будет и выписать обратно в лагерь.

Только что прооперированных, отправлял в ШИЗО.

Ещё в хирургии было три медсестры. Работа в зоне считалась престижной.

Государство доплачивало им за женский риск в мужской колонии. Называлось это «за боюсь». Хотя в лагере вряд ли кто посмел бы их обидеть.

Дежурили медсёстры посменно.

Татарка Фаина была красивой восточной женщиной и такой же злой. Молча вкалывала укол и выходила. Второй была Раиса Ивановна, толстая женщина предпенсионного возраста. Третья была, Татьяна Ивановна, Таня. Высокая, стройная, лет тридцати, с пучком рыжих волос.

Лицо у нее было очень милое, с ямочками на щеках, а глаза с синевой, цвета сапфира, миндалевидной формы, слегка удлиненные карандашом. Она казалась похожей на добрую фею.

Медсёстры нравились, как нравятся любые женщины в подобных условиях. Из тридцати пяти человек лежащих в хирургическом отделении, все тридцать пять, включая педераста Яшку Ушастого томилось похотью.

Держала Таня себя довольно уверенно и свободно, говорили, что она не замужем. Одна воспитывает дочь. До этого служила медсестрой в Афганистане. Там платили чеками. Деньги ей были нужны. У дочери было редкое заболевание, сопровождающееся повышенной ломкостью костей- несовершенный остеогенез.

Когда я после наркоза пришёл в себя, то увидел женские глаза, смотрящие на меня. В этих глазах была Вселенная.

Таня смотрела на меня долгим, добрым, правда, чуть-чуть с горчинкой взглядом.

А мне, несмотря на боль, хотелось погладить пушистую гривку её волос.

* * *

Мои ноги были закованы в металлические аппараты, состоящие из четырех стержней, которые соединяли несколько колец. В кольцах были туго натянуты перекрещенные спицы. Крепили конструкцию гайки и болты.

Сломанные кости, протыкались металлическими спицами под углом девяносто градусов, туго натягивались и фиксировались.

Когда тебе протыкают кость спицей — удовольствие небольшое, но выбора нет. Либо терпеть, либо хромать всю жизнь.

Ноги болели так, словно у них были зубы, с которыми только что поработала бормашина. Я по прежнему не мог ни сидеть, ни стоять.

Через две недели зашёл доктор Бирман. Потрогал, как натянуты спицы. Что- то подкрутил гаечным ключом.

Выгнал всех ходячих из палаты. Сказал:

-Вижу, что настроение не ахти. Всё понимаю. Но пойми и ты. Тебе надо вставать. Заставлять себя стоять и ходить. Иначе инвалидность. И ещё...Запомни. Если ты сейчас уступишь, считай, что тебя уже нет.

Говори себе эти слова, когда тебе будет страшно. Или когда захочется просто лечь и ничего не делать.

Тогда ты не просто выживешь, но и останешься человеком!

Через неделю я начал уже начал делать небольшие прогулки к туалету. По дороге несколько раз останавливался, прижимаясь спиной к холодной стене.

* * *

Рано утром в палату принесли доставленного по скорой пожилого зэка.

Пока готовили операционную, он пришёл в себя. Лёжа на кровати- закурил.

В палату ворвался Мих Мих, морда красная, злая. Из под белого халата выпирает пузо, обтянутое форменной рубашкой. За спиной маячит капитан Бирман. Зав отделением спрашивает отрывисто:

-Кто курил? Больной зэк, с отсутствующим лицом измученного болью человека, медленно загасил окурок. -Ну я? Заведующий отделением ошалел от такой наглости.

-Борзый?..По жизни — кто? -Вор- я.

-Кто-ооо?

Назвавшийся вором человек, с трудом приподнялся в кровати, сел, демонстрируя спокойную уверенность в себе и чувство собственного достоинства.

-Вор!

Палата заволновалась.

Сыграть роль вора невозможно. Его выдают манеры, нажитые годами. Вор ведет себя как законник, лишь переступив порог СИЗО или колонии. К тому же зэки обязательно узнают о его прибытии еще раньше. Это - закон преступного мира.

Но объявить себя вором без всяких на то оснований было смертельно опасно. Это всё равно, что сесть за катран со смертью. Конец всегда будет один.

Зэки начали подниматься с кроватей, чтобы разглядеть законника.

Мих Мих крутанулся на каблуках. Побежал к выходу. Бросил.

-В операционную его!

Пожилого арестанта звали, Вадик Резаный. Пока его оперировали прибежал человек от смотрящего.

Кровать перенесли в отдельную палату. Застелили новым постельным бельём. Набили тумбочку чаем, сигаретами.

Пока Резаный отходил от наркоза, с двумя сопровождающими, пришёл сам смотрящий, Мирон.

Заглянул в окошко. Затем зашёл в палату. Вид у него был задумчивый и скорбный.

Коротко глянул на спящего человека, назвавшегося вором. Ничего не сказал. Вышел.

В бараке шли тихие разговоры. Вор или самозванец?

Если вор, тогда почему не было прогона, о том, что едет вор? Почему его не встретил смотрящий?

Если самозванец, почему его не заколбасили прямо в палате?

Утром, моя полы, Яшка Ушастый сказал, что ночью Вадика Резаного спецэтапом вывезли за пределы управления.

- И с тобой не попрощался? — спросил Кипеш.

Яшка, что- то пробурчал.

Заматеревший на лагерной службе Мих Мих вздохнул с облегчением, нет человека, нет проблемы. Кем бы не оказался Вадик Резаный, вором или самозванцем, это была лишняя головная боль.