Лесник

2.13

За окном разостлалась туманом, промозглая осенняя ночь. Настасье не спалось. Когда тревожно на душе, то и сон не идет, а вот мысли дурные не выходят из головы. Казалось, что переделав за день все, самые важные дела, она должна была уже спать без задних ног, да вот только вымотавшись за день, она устала так, что не в состоянии была уснуть.

Покрутившись час, второй, ведьма встала и направилась в кухню. Достала из стола колоду старых, засаленных карт и принялась раскладывать. С захода начала выходить полная ерунда с двумя дорогами, с внезапными встречами и крестовым королем с одной стороны и могилой с другой. И, по всему выходило, что выбор ей делать придётся очень сложный.

— Что за ерунда?! — ведьма бросила карты на стол, поднялась, набросила на плечи расписную шаль и с тревогой уставилась в окно. А там вовсю господствовал туман. Промозглый. Ничего не было уже видно в метре от себя. Казалось, вот-вот в окно должна была постучаться костлявая рука мертвеца… Или…

Где-то по селу залились лаем собаки, будто кто-то шел по ночной улице, но из-за тумана ничего невозможно было разглядеть. В соседней комнате заскрипела распахнувшаяся оконная рама, заставив ее с тревогой посмотреть в ту сторону. Настасья вздрогнула, понимая, что уже поздно и бежать смысла нет. Этот противник легко прошел всю её магическую защиту. По телу пробежали мурашки, но ведьма была готова к непоправимому. Не мертвец, но лучше от этого не становилось.

— Будешь убивать, сделай это быстро! — вздохнула она, отворачиваясь обратно к окну.

В коридоре за ее спиной скрипнули половицы. Настасья беззвучно ахнула, когда в кухне погас свет, но в самый последний момент она-таки успела заметить отражение высокого силуэта и отблеск желтых глаз в окне.

— Нет уж, легкой смерти никто из вас сатанинских отродий не заслуживает, — горячая, вымазанная в грязи ладонь легла ей на шею, пальцы чуть сжали ее, оставляя темные отметины на гладкой, загорелой коже, — приведи хоть один пример, который заставит меня изменить свое решение?

— Не буду я ничего говорить, убей и дело с концом, — Настасья прикрыла глаза, — мне конец при любом раскладе. Не убьешь ты сейчас, убьет он завтра-послезавтра. Долго удерживать их я не смогу.

— Не дави на жалость! Посмотри на меня! — она с силой была развернута, а посеревшие от грязи пальцы с яростью сомкнулись на горле ведьмы, отрывая ее от пола. Задыхаясь и хрипя, она открыла глаза и уставилась в его светящиеся, желтые и бешеные. — Где твой дед, Настасья?!

— Карта в столе, — уже закатываясь, прохрипела она, — крестиком...

— Эко ты сговорчивая вдруг стала, — Герман, грязный, со слипшимися волосами, рыкнул, разжимая пальцы и ведьма, глухо охнув, упала на пол.

Он подошел к столу, порылся в тумбочке и достал старенькую, всю истрепанную карту. Развернул и стал с интересом ее изучать. Настасья вся подобралась на полу, встала, оправила задравшуюся длинную ночнушку, завернулась в шаль. Не убил сразу, это уже был хороший знак. Возможно, пощадит, оставит ещё на какое-то время коптить это небо. Хотя, зачем, действительно, не он, так Всеволод прикончит со дня на день, как раны залижит.

— Хм, занесло старого хрыча, — лесник положил карту на стол, — а ты?

— Что я? — Настасья посмотрела на него удивленно, но лесник прекрасно знал, какой эта женщина может быть хорошей актрисой.

Он снова оказался рядом и снова железная хватка пальцев сомкнулась на ее горле.

— Чего это ты у нас такая услужливая и добренькая? Где вся твоя предыдущая токсичность? Ты ж мне прохода не давала, чтоб не поклясть разок. А, Настасья, признавайся, не то начну пальцы по-одному вырывать. Ты знаешь, я не шучу.

— Не только ты переполнен местью под самую крышечку, — взгляд ведьмы посуровел, — он, после твоей трепки когда вернулся, у меня только чуть-чуть сил не хватило, его добить. Он же не человек! Дьявол во плоти!

— Что же ты раньше-то его не трогала? — Герман отпустил ее и Настасья уселась на стул. — Таблеток храбрости переела или отварами своими ведьмачьими отравилась?

— Боялась, — выдохнула она, потирая шею. Задумчиво посмотрела на него и коротко вздохнула, — да и сейчас боюсь, вот только терять мне больше нечего. Он лишил меня всего. Самой жизни! Мне сорок, посмотри, что он со мной сделал!

Ведьма отошла в сторону, повернулась к леснику спиной и сбросила старомодную, с длинным рукавом рубаху до бедер. Герман, опешивший от такого, сначала и не понял, что видит перед собой, а когда понял, с трудом сдержался, чтоб не вскрикнуть. Так и сидел с вытаращенными глазами, не в силах оторвать взора от открывшегося ему вида. Вся ее спина была испещрена глубокими длинными рубцами, разной степени давности. Несколько свежих, кое-как зашитых и уже подрубцевавшихся ран еще темнели под правой лопаткой.

— Мне, знаешь ли, повезло. Если бы не лупил меня с детства, почем зря, пошла бы моя шкура ему на заплатки. А так, сам себе донора испортил, вот и пошёл по деревне новых искать, да не тут-то было. На Машке снова обломался, а потом к Ирке заглянул, ну, дальше ты сам знаешь. Вот только Ирина кожа ему не очень подошла, не родная кровь все же. У него теперь там всё гниёт и заживать будет очень долго. Так что найдешь его по запаху. Да и слабый он теперь.

— За что он тебя так?

— Против воли его пошла. Когда матери моей не стало, он сказал, что я теперь его жена и должна родить ему сына. Так, видите ли у них заведено было испокон веков. У него ни дочерей ни сестёр не должно быть. Только жены.

— Чего? — Герман сел рядом и бензиновой зажигалкой зажег свечу, стоящую на столе. В неверном ее свете стало видно, что глаза Настасьи мокрые от слез. — Он же твой дед. Как так-то?

— И отец тоже… дай сигарету.

— Я слышал предысторию, не повторяй, на рвоту пробивает, — Герман сходил в комнату и вернулся с рюкзаком. Ведьма приподняла глаза, узрев на его обнаженном торсе грубо зашитую рану. Приподняла бровь вопросительно.

— Ранен?

— Хлыстеныш попытался включить мужика. Земля, сучке продажной, арматурой! — Герман нарыл в боковом кармане пачку “самца” и протянул ей. Настасья выудила сигарету, прикурила от свечи и затянулась крепко. Закашлялась.

— Добегался подпасок. Туда ему и дорога. Остались пастухи.

— То есть точно не один.

— Минимум четыре, помимо него. Там целая стая. Половина, правда старики древние, пацан из соседнего села, хромой да недоделанный, и одна баба из нашего. Я не знаю, кто она, я видела ее только в шкуре. Серая волчица. Тварь быстрая, но неуклюжая какая-то. В повороты не входит нормально. Ноги заплетаются, как у пьяной.

— Твою мать. Час о часу не легче. — Герман помолчал, будто собираясь с силами для очередного, очень неудобного вопроса. —Скажи мне, хотя бы дай надежду, Марина — его дочь?

— Слава богу, нет. Она от егеря молодого…

— Это того, что дядькой тебе приходился, как люди говорили? — перебил ее лесник, закуривая. В кухне разостлался вонючий табачный туман.

— Троюродного! Мы любили друг друга, были молодые и с надеждой на будущее. Коля его звали, — из глаз Настасьи потекли слезы, — он был красивый, словно ангел! А этот старый выродок его убил! И Маринку всю ее жизнь ненавидел. Особенно, когда она с тобой загуляла. Обзывал мокрощелкой, со мной сравнивал. Упырь пристарелый.

— Да ты и сама ее неплохо гнобила всю жизнь.

— Мне обидно стало, что она бросила меня одну, на растерзание этого зверя. Да и страшно стало, что ты поматросишь и бросишь. Да много чего боялась. А еще не нравился ты мне.

— То есть, ты была бы не против того, чтоб он и над ней измывался? Насиловал?

Глаза лесника снова загорелись желтой яростью, но ведьма только засмеялась.

— Последний раз, когда он мог кого-то изнасиловать, так это меня через два года после ее рождения. Я после того случая родила мальчиков-близнецов, — Настасья спрятала лицо в ладонях и до него донеслось приглушенное рыдание, — Коля и Максимушка. Он дал мне поняньчиться с ними всего неделю, после унес в лес. К своему идолу.

— То есть он их…

— Слабые они были по его мнению. Он хотел сильного потомка. Такого, чтоб гордость брала, а не жалость, как он любил говорить. Да после того, как отдал их Чернобогу, так все, что до этого торчало, так и обвисло окончательно. Скорее всего, в наказание. И с тех пор стал он меня лупить, почем зря. Обвинял в своем бессилии и бил. И убивал всех, кто пытался строить со мной отношения, пока не пошла по мне слава роковой. Не понимал, выродок, что это уже старость в его ворота постучалась. И твое роковое проклятие — его рук дело. Включая Марину.

Герман поднял голову и пристально посмотрел ей в глаза. Сигарета подрагивала в его руке. О чем-то подобном он догадывался уже, да только даже мозг не мог принять подобного факта.

— Что? — голос его стал похож на хрип.

— А ты думал, кто еще мог ее у***ь. Неужели бы в ту дерьмовую подворотню она пошла с незнакомыми людьми? Маринка. Ты же знал ее. Дикарка она у меня была. А тут сама, без сопротивления.

— И все равно, откуда ты знаешь? Мне нужны доказательства.

— Его слова подойдут?! — Настасья затушила сигарету в пепельнице и поставила греть чайник. — Сам мне сказал недавно, когда я лечила его, когда неудачно пыталась отравить. Он слаб был, я попыталась воспользоваться случаем. Не вышло. Учуял старый выродок отраву. Хорошо, что сил у него не хватило на полноценный бой. Хотя, я сама не лыком шита. Не вышло с отравой, попыталась подручными средствами. В итоге, он убежал, я едва не заколола старого хрена вилами. Правда теперь сплю в пол глаза. Защиту навешала вокруг всего дома. Да ты видел, наверное, пучки трав, да подковы висят по стенам. Он же не обороток, как ты, колдун, его у***ь легче. Да и в дом ему войти тоже легче. Жаль, что добить у меня его не вышло. Только слегка потыкала его во все мягкие места, пока пыталась разузнать всю правду о его злодеяниях. Много чего узнала. И много чего теперь могу сделать. Да только он найдёт способ избавиться от меня. Он умный.

Лесник пригнул голову, сверля взглядом потемневшие от времени доски старого стола. Глаза его светились желтизной. Он слишком много сегодня узнал. Слишком много такого, чего мозг совершенно не хотел знать.

— Так что же ты только сейчас все узнавать начала? Отвара из мухоморов нажралась что ли? Режим берсерка включить решила?

— А теперь он не может без последствий для себя на меня порчу навести, — ведьма ухмыльнулась, вытирая слезы, — у него был мешочек с моими волосами и кровью. Я его выкрала, наконец. Да и ему самому кровь пустила и собрала немного, ровно столько, чтоб, в случае чего, он у меня по самые помидоры огрёб.

— О, так теперь ты драконишь меня и травишь на него. Молодец, очень хорошо все продумала. Взбесить волка, чтоб он на медведя пошел. К сожалению, вынужден просить у тебя убежища. Кто-то из них шел за мной по следу. Но я запутал его в лесу, они отстали, но всё же.

— И решил подвести под монастырь меня. Молодец. Ну, да ладно. Иди в ванную, смой с себя запахи, а я пока кое-что сделаю, чтоб мрази не унюхали. Надеюсь, пока ещё не поздно.

И Герман пошел. На самом деле, за все то время, пока он жил в деревне волков, очень скучал по обычной ванне и душу. Баня, это, конечно, тоже очень хорошо, но как же порой хочется постоять под старым, добрым механическим дождём! А когда горячие струи коснулись его кожи, едва не потерял сознание от удовольствия. Налипшая грязь сползала грязными ручейками да комочками, а свежая еще, рана, саднила нестерпимо. Лесник шипел от боли, промывая ее, да удостоверившись, что целостность шва сохранена и в рану не попала грязь, когда дверь в ванную комнату скрипнула и женская рука положила на край умывальника свежее полотенце. И исчезла, оставив в двери едва заметную щель.

Герман скосил глаза в ту сторону и увидел зеркало, в отражении которого явно промелькнул силуэт ведьмы. Будет теперь пялиться, сучка старая. Хотя, не такая уж и старая, как он понял. Ей было что-то около сорока с маленьким хвостиком.

— Сука, — выдохнул он, вставляя нить в иглу. Шов все-таки разошёлся на одном из уголков. Такой сам зарастать будет очень долго. Надо было зашиться. Иначе против серебряной раны его силы, как не каламбурно звучит — бессильны.

Игла с трудом протыкала кожу. Лесник скалился от боли, продолжая грязное дело. После же наложил на рану стерильную повязку. Поглядел на себя в зеркало, отмечая, что невероятно зарос за это время. Настоящий дикарь из лесной чащи вылез. Родственник лешего.

— Могу бритву дать, приведешь себя в порядок, — Настасья стояла в дверях, сложив руки на груди. Герман посмотрел на нее через зеркало и заметил тот самый взгляд, от которого в последнее время становилось так не по себе. Взгляд суки возжелавшей кобеля. И эта туда же. Просчитался только слегка — эта подглядывать не стала, как он думал. По ходу, решила идти на таран.

— Нет уж, — пробурчал он, мысленно взывая ко всем богам, — не в этом доме. Не с этой бабой.

Настасья медленно подошла к нему и нежным движением коснулась рельефного живота лесника. Невольно кожа его в месте прикосновения пошла мурашками. Пальцы ее, хоть и грубые, прикасались очень нежно. При других обстоятельствах ему бы даже понравилось.

— Теперь понимаю, что так привлекло мою дочь. Я бы тоже не устояла от такой красоты.

— Настасья, не гневи беса, — прохрипел Герман, потуже затягивая полотенце на бедрах, чтоб скрыть невольную реакцию организма, — мне это сейчас надо, как зайцу пятая нога. Да и разницу в возрасте никто не отменял.

— А ты закрой глаза и представь того, кто тебе люб. И тебе ничего будет, и мне приятно. Знаешь, ведь, как тяжело женщине одной, тем более когда не один год одна.

— Да уж, догадываюсь, — невольно вспомнились ведьмы-волчицы из затерянной между мирами деревни и он сглотнул.

Герман повернул голову набок, рассматривая ведьму с нескрываемым интересом. И было от чего. Невзирая на страшные шрамы, сквозь эту ночнушку выделялись достаточно аппетитные формы. Молодой организм реагировал соответствующе, от чего к горлу подкатывал комок омерзения к самому себе. Повёлся, на эту...

— Знаешь, — он поднял руку и погладил Настасью по подбородку, — в Марине всегда меня привлекали губы. Они у нее были настолько чувственными и нежными, что я получал удовольствия от поцелуев едва ли не больше, чем от секса. Губы у вас очень похожи. Да вы вообще очень похожи.

Лесник нагнулся и максимальной нежностью приник к ее губам в поцелуе, ошеломив ведьму до глубины души. Целовал он страстно чувственно, вырывая из ее груди невольные вздохи. Едва ощутимо покусывал губы, поигрывал с ними языком, доводя едва ли не до исступления. Настасья попыталась обнять его за шею, зарыться пальцами в длинных, разметавшихся по плечам, волосах, притянуть к себе ближе, чтоб прижаться всём телом, но он вдруг отстранился так резко, что она одурманенная таким резким отступлением, едва не свалилась с ног.

— К сожалению, сходства меж вами только внешние. С тобой мне холодно и воротяще. Прости, Настасья, не лежит моя душа к тебе. Точнее не стоит. Как представлю, как ты меня охаживала, с души воротит. Скажи лучше, где у тебя поспать можно, чтоб не спалиться?

— Да не спалишься уже, отвела я зверье от дома. Иди в бывшую комнату Маринки. Как знала, постлала у нее чистое белье.

— Вот спасибо тебе, никогда твоего добра не забуду.

— Думаешь, я забуду, ага. Ну, ты и сучок.

— Не спорю, но, хотя бы честный, — и довольный хоть и мелкой, но гадостью, с чистой совестью пошёл спать.