Найду тебя во тьме

17. Вакуум для двоих

Вечером следующего дня темнота Свата стала шумной и в чём-то ностальгически беспечной. В клубе грохотала музыка, привычно топотали ноги танцующих, шныряли официанты возле столиков, брякая посудой и нашёптывая всякие гадости про клиентов. А ещё тут по-прежнему происходили разговоры, слушать которые Сват любил и до того, как ослеп. Митька ещё не пришёл, и Бехтерев мог позволить себе превратиться в одно большое ухо… 

- Да, что-то не густо сегодня с контингентом. Одно старье. Никакого притока новой крови, - раздался голос, и кто-то уселся рядом за стойку. – Стасик, дюбонне с вишенкой. А ты что будешь? 

- Манхэттен, - ответил второй голос, и тут же раздалось шуршание шейкера и легкие позвякивания за стойкой бармена. – Как-то он меня расслабляет. 

- Кто? Малыш Гарри? 

- Вот ты бестолочь. Коктейль расслабляет, - сдержанный смех. – От Гарри х**н расслабишься. Он так напрягает, что потом хоть неделю в киселе отмачивайся – не поможет. 

- Не знаю, мне не нравится, он как дубина эбонитовая… 

Вот он, простой трёп, в котором когда-то участвовал и фотограф, иногда наведываясь в бар. Сват поморгал своей тьме. Знакомых голосов вокруг не звучало. Так что оставалось слушать тех, кого никогда и в глаза не видел… И не увидит, что самое забавное. Бехтерев чуть ощутимо улыбнулся, внимая повисшей на миг тишине за барной стойкой, куда пристроился минут десять назад. 

Звук шагов и щелчок пальцами и над самым ухом: 

- Секс на пляже, - Сват замер, выровняв спину. – Привет, девочки. Дежурим? 

- Приветик, милый. Хорошо выглядишь, - раздалось приветствие, и новый голос оповестил, что первые коктейли готовы. – Спасибо, Стасик. 

- Нет, я сегодня познакомился с одним зашибительским мэном. Сейчас отчаливаем к нему. 

- Везет же тебе, Мон. Ты всегда умел произвести впечатление… 

- Монро, твой «секс на пляже», - и на стойку с еле слышным глухим звоном поставили фужер. 

- Все, сладкие, я пошел. А то мой сейчас в панику ударится. 

А вот Монро Святослав знавал в своей прежней жизни. Правда, уже два года, как не виделись и не болтали. Правильно его охарактеризовали. Это лохматое чудовище всегда умело преподнести себя. Надо же, проигнорировал. Бехтерев удивлён не был. 

Десятисекундная тишина, и только негромкое посербывание напитков. И вновь всё те же голоса. 

- Вот сука, - зло и с придыханием. – Вата матрасная. 

- Когда вижу его, хочется зонт в его толстой заднице открыть. 

- Ага. И провернуть, - смех и звон фужеров. – За нас красивых. 

- За нас, доступных. 

Сват весело улыбнулся, представив картину с зонтиком. Интересно, о ком это они? Неужели о Монро? Или кого увидели на просторах забегаловки? 

Снова несколько секунд тишины, и сдавленное: 

- Смотри-смотри, кто пришел. Сученок Витька. 

- Хоть бы к нам не подошел, два весла ему в рот, - вздох. - Сейчас опять гундеть будет. Ну, что за мерзкий тип, – через несколько секунд тот же голос, но мягко и заигрывающее пропел: 

- Витюша, лапа, как прекрасно выглядишь, - чмоканье и шуршание. 

- Ой, мальчики, вы не представляете, как я устал, - новый голос был полон липкого манерничанья. – Мой меня ухадохал совсем, подгузник на подтяжках, блин. Только из Ниццы прилетели, так сразу в Берлин лететь хочет, видели те, на завтрак баварских сосисок захотелось. С его-то капельницами и катетерами. 

- Не мороси, Витюша. Главное, что кредитка у него работоспособная, да и сосисок хоть баварских попробуешь, небось, твой пузатик давно вегетарианец и сосисочкой своей не балует тебя, - смешок и хихиканье. 

- Ой, куколки, раз в году и палка стреляет. А мой шарпей ушастый раз в неделю, как штык. При чем, довольно воинственный. Благо доктор Вадя вовремя таблеточки подносит моему пупсику. 

- Ах, ты ж бидон дуста, - хохотнул один из парней. – Небось, в остальные дни наблюдаешься у доктора Вади? 

- Голуба моя, - манерный голос. – Этому Ваде с его-то кожаным шприцом, да кредитку дедули, цены бы ему не было! А так – голь перекатная. На одних чувствах и вазелине долго не протянешь. 

- Да, Витюша, по тебе хор калифорнийских геев плачет, - ухмылка в одном из голосов. 

- Что, такой я хорошенький? 

- Да нет, поешь складно, аж заливаешься, - явно с улыбкой. 

- Злые вы и грубые. Ухожу я от вас, старые прошмандовки. Чмоки-чмоки. 

- И ты береги себя, Витюша, - через несколько секунд: - В гроб тебе ведро помоев, старый кедик. 

- Да, таким кедом только подсрачники давать, - подхватил второй голос. – Вот же, едрён-армагедон, все настроение в жопу. 

- Ну, хоть что-то в жопу, - секунда тишины и взрыв смеха. – Как страшно жить, вокруг одни ушлепки. Куда нам красивым и свободным деваться? 

Звон фужеров и посербывание… 

Сват словно побывал в родном доме. И понял, как ему не хватало вот таких вот костомоечных разговоров ни о чём и обо всём. Снова прощёлкали чьи-то шаги. Один из сидевших рядом подал голос: 

- А это ещё кто? Сюда идёт. 

- Блин, новенький, что ли? – пробормотали в ответ. 

Шаги затихли возле Свата, потянуло слегка приторным парфюмом, а следом раздался знакомый, когда-то даже родной голос: 

- Ой, Сватик, прости меня, дуру грешную! Опоздалая я… Привет, Стасик, сделай мне Голубую лагуну. 

Сухой чмок в щёку заставил Бехтерева слегка дёрнуться. И фотограф проворчал, даже не дёргаясь повертеть головой в своей внутренней тьме: 

- Здравствуй, педалька. 

- Всё язвишь, родной? Смотри, гастрит наживёшь, - парировал невидимый рыжий. – И не вертись… Хочу посмотреть на твою постную рожу. 

- Как долетел? 

- Прекрасно крыльями помахали, - почему-то испуганно развеселился Митька. – То вниз с пакетом, то вверх с пузыриком коньячку. То в окно с зелёной мордой. Не поверишь, я так и не научился притворяться трупом в салоне самолёта.  

- Всегда умел качественно бояться, педалька, - кивнул Бехтерев, с наслаждением втянув в себя глоток холодной воды из стакана со льдом, поставленного перед ним невозмутимым Стасом, который только сдержанно поздоровался, когда Сват вошёл в бар несколько минут назад. 

- Как ты тут поживаешь, бака-чан*? – протянул митькин голос нить сквозь темноту. 

- Ах так, - Бехтерев криво ухмыльнулся. – Ты ж мой неко-тян**… Я же тебе уши-то оборву, не посмотрю на то, что ни хрена не вижу. 

Митька заржал, но и теперь в нём сидела натянутость, о которую спотыкались все эмоции Свата. Фотограф уже и не знал, радоваться или кривиться от приезда бывшего любовника. Сват спросил: 

- Какими ветрами всё-таки занесло на родину, педалька? 

- Может, хватит уже? – в голосе Митьки скользнула злая нотка. – Заладил свою педальку. Достал, честное слово. Не веришь, что действительно мог прилететь повидать старого друга? 

- Свежо преданье, Митенька, - Бехтерев снова приложился к стакану с водой, остужая пересохшую глотку. – А теперь говори правду. 

- Но я действительно прилетел повидать тебя, солнце, - дыхание рыжего коснулось щеки Бехтерева, а следом за ним кожи коснулись подрагивающие губы. – Прости меня за то, что не приехал сразу, как случилась беда. 

- Незачем было, вот и не прилетел, - спокойно ответил на это Сват. – А я ведь ждал. 

- Я не мог, - виновато ответил рыжий и глотнул из поставленного рядом с ним коктейля. – Боялся, что ты меня выкинешь с порога. 

- Это с порога больницы, что ли? – наигранно удивился Бехтерев. – Ну ты и ушлёпок, рыжий. 

- А сейчас я прилетел, солнце, - заигрывая, сказал Митька. – И очень хочу вернуться к тебе. Я никогда не говорил тебе этого… 

В темноте повисла ожидаемая пауза, в которую пудовыми гирями рухнули слова рыжего парня, так и не ответившего два года назад ни на один телефонный звонок перепуганного ослепшего фотографа: 

- Я люблю тебя. 

Бехтерев поперхнулся, поймав на сердце непомерный удар чугунных слов, на которые обязательно надо было ответить… А рядом плыл на границе внимания продолжавшийся разговор давешних балаболов за стойкой бара. 

- А кто у нас здесь яйца высиживает, - новый голос зычно разносится и попадает глубоко в уши. - А, курочки? 

- Энжи, ты как мать Тереза, вечно печешься о наших бездомных яйцах, - смешок и чмоканье. – Или хочешь предложить нам уютные гнезда? 

- Фи, мальчики, я сводничеством не занимаюсь. 

- Энжи, как всегда? – голос того самого Стасика-бармена. 

- Да, только льда поменьше, а водки побольше, - громогласный Энжи кашлянул и продолжил: – Вы же меня знаете, если человек гандон, то и отношения с ним будут натянутые, а я этого не люблю. 

Стук по стойке, явно не фужер, скорее – стакан. 

От митькиных слов Свату стало смешно. Сначала это было мимолётное содрогание где-то внутри живота, эдакое фырканье муравья, но вот оно уже поползло в разные стороны толпой щекочущих лапок, заставив слегка поморщиться. А закончилось всё тем, что Сват фыркнул прямо в стакан с водой, откровенно расхохотавшись. Это наглое существо сидело где-то рядом, наивно полагая, что фотограф тут же бросится на шею, горько рыдая за свою погубленную жизнь и за то, как ему не хватает крепкого плеча, с которым можно идти дальше по слепой жизни?! Митька сердито спросил: 

- Я сказал что-то смешное? 

- Знаешь, рыжий, - вяло сказал Сват. – Два года назад, когда я в истерике звонил тебе в твои грёбаные США, убиваясь из-за слепоты, чего-то ты не спешил нарисоваться на горизонте со своей любовью. А ведь тогда ты действительно получил бы, что хочешь. 

- Ты хочешь сказать, что из-за моей глупости теперь готов послать меня на хуй? – голос Митьки стал плотным, глухим, злющим и растерянным одновременно. – Ты стал очень злым, Сват. 

- Нет, родной, я просто избавился от розовых очков. Я вообще избавился от очков. Они ведь не нужны слепому, правда? 

- Слава, - выдавил из себя рыжий, - не надо так… Я же на самом деле… 

- Что на самом деле? – поинтересовался Бехтерев. – Забудь, Матвей, пляши и пой. Ты мне теперь бесконечно далёк. Звучит пафосно, да? Но это так и есть. Не нужен ты мне, понимаешь? Я научился жить со своей слепотой. И при этом – без тебя. Ты для меня теперь просто человек, каких много вокруг. Оглянись и ты их увидишь. Этих самых многих. Я же их слышу. Но больше не хочу слышать тебя. Даже шагов. Тебе всё понятно? Если бы ты остался в своих пэмэжэ, иногда звонил там, всё было бы ровно. А ты прилетел… Бака***! 

Голос Стасика тут же поинтересовался: 

- Может, чего покрепче, Сват? 

- Точно, покрепче, - кивнул Бехтерев. – А дай-ка мне виски со льдом, двойной. Как ты умеешь, Стас. 

- Сей момент, - бармен отошёл, судя по движению воздуха. Бехтерев же прислушался к повисшей тишине, уловил сдавленное дыхание рыжего и сказал: 

- И больше никакой Японии, парень. 

Словно маленькая сфера вакуума образовалась вокруг Бехтерева и его собеседника. Но это был вакуум только для них двоих. А вокруг кипели страсти. 

Звон кубиков льда о стекло. 

- Видели мою новую го-гошу? Хоть и кулек самолетный, но на него ведутся, - смешок и опять позвякивание льда. 

- Что за го-гоша? – удивление. 

- Милый, ну ты тугой, - вздох, явно надменный. – Это новенький Энжи с гоу-гоу платформы. Ты как мальчик-колокольчик. Будто первый раз – не водолаз, - общий смех. 

- Все, я пошел отдаваться релаксу, - последний сербок и стук стакана по стойке. 

- Ну, ты пятиярусная попа, Энжи! Уже нового нашел? 

- Вротмненоги! Ты что городишь, детка? – громкий хохот. – Релакс, это не имя, а процесс. Ты хоть иногда труси изо рта доставай и тренируйся говорить умные вещи. Иначе, так и сдохнешь, думая, что консенсус, это мужской орган. Хотя, самая худшая часть некоторых мужских членов – ее обладатель. Все, ушел. 

Дыхание Митьки стало рваным, беспокойным и чрезвычайно обиженным. Но это Свата не побеспокоило. Рыжий прошипел: 

- Научился, говоришь? Или научили? С мальчиком живёшь, так теперь я уже в обноски списан? 

- Ну, почему же сразу в обноски… - ответил Сват. – Возвращайся к своей американской мечте. Ты заслужил сытую жизнь. 

- Этот супинатор себе другого нашёл, подешевле… Сука, - пробормотал Митька. Перед Бехтеревым дзенькнул стакан с «чем-то покрепче», и Сват тут же нашарил широкую ёмкость и глотнул терпкую дрянь, напоенную холодящим льдом. 

- Кстати, - ровным голосом сказал Сват, вернув стакан на стойку, - это ты про какого мальчика ляпнул тут? 

- Думаешь, я не знаю?! – рыжий бросился в другую крайность, чем ещё раз насмешил Бехтерева, окунувшегося в уже подзабытое ощущение митькиной истерики. – Думаешь, не шепчутся тут о том, что ты потрахиваешь детку? 

- Детке уже девятнадцать есть, если что, - Сват почувствовал, как в нём разгорелась хриплая ярость, пока сказавшаяся только на интонациях. – И я его не потрахиваю, Митенька. Тебя неправильно информировали. 

- Охренеть! – почти радостно крутанулся на месте рыжий. – Так это он тебя?! Сват, да ты совсем уже опустился! Это что, подстилка так хороша, что ты позволил ему трахать тебя? И как тебе, а? Как тебе оказаться на моём месте, скотина?! Он лучше, чем я? Моложе?! Чем он лучше меня?! 

- Не ори, не дома, - сморщился Бехтерев, ярость которого весело пискнула и убралась в закрома, подёргиваясь от икающего хохота, - и дома не ори. 

- Проблядище! Я тут к нему со всех ног из Америки примчался, а он! – продолжал причитать Митька уже больше для себя, чем для фотографа и публики. 

- Хорош истерить, - усмехнулся Бехтерев. – Прилетел, говоришь? Ко мне? Только после того, как твой кожаный наполнитель выставил за дверь, так ведь, родной ты мой? Чего притих? 

Рыжий молча заскрежетал зубами, встал с табурета и пропал с горизонта. Сват иронично скривил губы. Опять свалил в самый напряжённый момент. Как всегда. Интересно, вернётся? Бехтерев мысленно смахнул образ рыжего во тьму, зацепившись за митькин вопрос. Чем Степан лучше рыжего? А действительно, чем? И лучше ли? Фотограф нахмурился. Этот коврик посмел оскалить зубы на парнишку. Хорошо, что свалил. Сват понял, что на самом деле был готов вмазать рыжему, отправив от стойки в свободный полёт. А где-то рядом говорили о своём, о девичьем. И это немного успокаивало. 

Через несколько секунд озадаченно: 

- Вот же, сто центнеров простипомы тебе в сюрло… Ой, как он тебя, вот же педрило. 

- Он и так уже съел мой мозг! Теперь и ты стучишь ложкой по черепу и просишь добавки? Заткнись и не напоминай про этого засранца, - злое шипение. 

- А я что? Просто за тебя обидно, что какой-то транс в боа и с накладными буферами, оттрахал тебе мозг. 

- Он конечно жоподрот, но шоу у него классное. Такие бабульки гребет, что ой! Как говорится, не сосите на морозе! Я иногда и сам думаю, не обрядиться ли и самому чувихой, вдруг дела как по смазке заскользят? Как думаешь? 

- У каждого свое отверстие и шире забора не пролезешь, - философская размеренность в голосе. – Хотя, можно вбухать банку вазелина и протиснуться, - смешок. 

- Да еще руками помочь, - явно повеселевший голос. – Как говорят, нет предела совершенству и анусу гея, - дикий хохот и звон фужеров. 

Чем он лучше? Это же очевидно… Сват с алмазной яркостью понял здесь и сейчас, что Стёпка Мороз действительно стал для него намного большим, чем ворчание по утрам, чем тычки в дверях ванной, заботливые руки, всегда вовремя подхватывавшие, если случалось неудачно запнуться, чем безумно дурманящие запахи с кухни и шлепки полотенцем по хребту, когда руки сами тянулись цапнуть очередную вкусняшку из-под рук повара… Этот парень стал частью тех запахов, что пропитали квартиру Бехтерева, стал дыханием, носящимся по странной чёрной жизни фотографа. Практикант стал всем, что можно было вообразить. Бехтерев замер с поднятым ко рту стаканом виски, ощущая, как волна жара расцветила лицо сполохами пробуждения. Сват зажмурился, а потом отчётливо сказал сам себе, своим привычкам, своей слепоте, давно уставшей нести на себе ношу его обид на окружающий мир… «Я люблю его. Вот чем он лучше». И сказанное было правдой, мгновенно запустившей свои иглы в каждую клеточку ознобевшего тела. Бехтерев залпом опрокинул в себя остатки виски. Митька не вернулся. А компания где-то рядом и не думала унывать по этому поводу. Как и по всем вокруг. Им было хорошо.

Зуммер телефона и тут же шиканье и затихший смех. 

- Мой обмылок звонит, - тут же любезность в голосе: - Аллёо? Да, пусечка! Конечно! Прямо сейчас? И как еще? Что иметь? Ты не один? Как скажешь. Бегу, милый. Захвачу. Хорошо, одену. Да, пристегну. Конечно! Уже лечу! Чмоки! – зло и с негодованием: - кабысдох долбанный. Достал в усмерть. 

- Так оставь его, - удивление. 

- Иди пустыню пылесось! Соображаешь, что мелешь? От такого куска счастья не отказываются! За его щедрость и хороший инструмент, многое простить можно. Подумаешь небольшой ф***ш с кожаной амуницией и редкие тройнички. У каждого свои слабости. 

- Ой, везунчик ты. Удачки тебе, милый. 

- Спасибо, дорогой. И тебе урожайного вечера. Цёмки, - звуки поцелуев и тишина. 

- Вот же паскуда везучая, - еле слышно со злостью в голосе. – Такой дешевке и такой упругий фарт. Что б у тебя рот порвался, напиться мне в Новодворскую. Не жизнь, а ассенизаторская машина… 

«И не говори», - согласился молча Сват с невидимым автором афоризма, сполз с табурета, положил на стойку купюру наугад, нашарил трость и двинулся к выходу из бара. Фишку он сегодня благоразумно оставил дома, на попечении Стёпы. На улице Бехтерев уселся в вызванное Стасом такси, назвал свой адрес и сказал водителю: 

- Если доедем быстро, плачу двойной счётчик. 

Интересно, мелькнуло в голове, а сколько он заплатил за стакан воды, а потом виски? Надо будет в следующий раз спросить… И вообще, не важно. Сват улыбнулся, купаясь в пробудившемся где-то в теле солнечном тепле. Он всеми силами хотел оказаться дома, услышать топот собачьих лап, голос своего практиканта, схватить мальчишку в охапку и зацеловать до потери пульса, а потом… Что потом, Сват даже не представлял, хватило мысли о тёплом крепком теле в объятиях. 

Путь от такси до двери своей квартиры занял у Бехтерева намного меньше времени, чем обычно. Словно и не был он слепым. Сват не сразу попал ключом в скважину потому, что руки начали трястись мелкой непривычной дрожью, словно он – совсем молодой парнишка, а впереди у него – первое в жизни свидание. Давно потерянное состояние дополняло хаос, царивший в голове. И сумятица эта тоже грела. 

Когда они со сверх обрадованной Фишкой буквально ввалились в зал, Бехтерев на миг замер, прислушиваясь. Степан был тут, похоже, валялся на раскладушке, читая какую-то макулатуру. Бехтерев счастливо улыбнулся и сказал: 

- Привет, Стёпка! 

- Сват, что случилось? – подал голос парнишка, давая фотографу возможность определить, где именно дислоцировался практикант. Сват и не думал распускать руки, но было что-то в голосе Стёпы такое неожиданно томное, с хрипотцой, поманившее, что Бехтерев в две секунды добрался до раскладушки, опустился перед ней на колени и положил руку на живот парню, на миг порадовавшись своей меткости. Практикант вздрогнул, а фотограф уловил тот неровный звук втягиваемого воздуха, о котором старался не мечтать. Степан почему-то пробормотал, зашуршав страницами то ли журнала, то ли книги: 

- Я Фишку выгулял… 

- Это хорошо, - выдохнул Сват и уверенно провёл ладонью от его живота к шее, бесцеремонно собирая в складки тонкую футболку. Степан вдохнул ещё глубже, но не ринулся прочь, не свалился с раскладушки, не замахал руками. Чтиво студента брякнулось на пол. А Бехтерев почувствовал, как тело под его рукой задрожало. Морзе испуганно и напряжённо спросил: 

- Что ты делаешь? 

- Это я хотел спросить у тебя, - ответил Бехтерев, перебираясь ближе к изголовью раскладушки, поближе к стёпкиной голове. – Что ты делаешь… Что ты делаешь со мной, парень? Почему я так хочу тебя поцеловать? 

Сват наклонился к лицу практиканта, провёл пальцами по его щеке и спросил: 

- Ты позволишь? 

Тишина в ответ продержалась недолго. Намного дольше падает осенью лист с дерева, безмерно дольше горят в атмосфере падающие звёзды… Тёмная тишина ответила Свату сдавленным словом: 

- Да. 

И на ожидание, заключённое в этих звуках, Бехтерев мог ответить только одним способом. Его губы принялись изучать лицо, расцвеченное оттенками темноты в воображении фотографа. И каждое прикосновение словно вливало краску в образ парня, поселившийся в его сердце. Сват читал лицо Стёпы и жадно, и кротко, боясь, что чудесные мгновения вдруг оборвутся по мановению мысли в голове парнишки. Но с каждой секундой вероятность такого исхода таяла в неведомой пустоте вакуума, окружившего мирок, в котором фотограф неожиданно для себя оказался с парнем, занявшим за две недели все свободные уголки его души загребущими частями своего существования. Сват уже смелее подался к Степану, давая волю рукам и губам, и втягивая в происходящее студента. В какой-то момент он ощутил на своей шее руки парня, который ответил с неожиданным порывом. И ответ ворвался в тёмное сознание фотографа яркими спиралями невидимых красок. 

Дальше всё произошло вне обыденного вечера, в стороне от каких-либо мыслей и прочих бредней, способных разрушить что угодно. Одежда медленно растворилась, оказавшись на полу, горячая кожа смешалась с дыханием сплавом ощущений и прикосновений… Четыре ладони прикосновений оказались тлеющей истомой, пытающейся заполнить бездонный колодец жадной мýки. Пылающие вселенные тел медленно растворились друг в друге, укачиваемые размеренными движениями, и всё было лишь частью этого. Горячечное дыхание неопытного парнишки, нервы Свата, тёплый бархат, охвативший естество, и волны, раскачавшие ковчег, на котором нашли исступлённое забвение их сердца. 

Крики вырастали в рычание, жар выпадал каплями пота, мокрые волосы не хотели убираться куда-то в сторону, возвращаясь, чтобы помешать ВИДЕТЬ Свату любимое лицо, на котором каждая черта обрела свой оттенок тьмы. И плевать было двоим на ночь за окном, которая уже знала: эти двое нашли заветную тропу друг к другу. И в этот момент им не было важно, что принесёт новое утро. Утро последнего дня степановой практики.

------------------------------

*бака-чан – дурачок (искаж. яп.)

**неко-тян – котёнок (искаж. яп.)… кто знает тонкости, поймёт игру слов и особенности такого обращения от парня к парню.

***бака – идиот (искаж. яп.)