Время Волчиц

ГЛАВА 4. Ражея. С 10 по 11 день месяца Груденя, деревня Вожга

О волчицах известно немного. Некоторые подвергают факт их существования сомнению, но у нас нет оснований не доверять главному исследователю природы Серых Равину Острослову. Вот что он пишет в своём труде: «Женщины-волки либо очень красивы, либо чрезмерно уродливы. Они предпочитают селиться по одиночке в лесных домишках, или уходят в большие сёла и города и там успешно маскируются под травниц и знахарок, или служат наёмницами в охране караванов. А особо наглые особы устраиваются и королевские войска. Вычислить их бывает очень сложно. Оборотни женского пола редко меняют свой облик и стараются ничем не проявлять свою природу. Они научились сохранять единый цвет глаз, принимая какие-то настойки. Их рецепт, увы, не известен.

Ни один мужчина не устоит перед волчицей, если ей это потребуется. И этим они частенько пользуются на погибель честному человеку».

Выдержка из трактата «Всё об оборотнях и борьбе с ними»

Осеннее солнце капризно: то многообещающе манит и одаривает теплом, а то прячется за мутные облака, заставляя небо хмурится, а людей тосковать об ушедшем лете. Но в этот раз Ражея смогла договориться со своенравным светилом, и оно уже пару дней, с самого утра и до заката, освещало окрестности деревни неярким ласкающим светом. Ну, нравится ей жмурить глаза под солнечными лучами, волчица она ли кто? Но то днём, когда нужно что-то из себя изображать, кому-то что-то доказывать. А ночь существует для иных дел. Вот и вчера, едва Говен уснул, знахарка неслышно выскользнула из избы, наложив на входную дверь «волчью печать», чтоб никто даже не помыслил переступить порог дома и зайти на её территорию, пусть и временную.

До леса от края деревни всего ничего, верста, не больше. Но и это расстояние пришлось преодолеть в людском обличии. Глазастых тут много, болтливых ещё больше, а вдруг у кого из них бессонница вдобавок? А так, травница вышла за на охоту, то бишь, на сбор особой ночной травы, которую можно распознать исключительно в темноте, по запаху и неяркому, не заметному в дневное время свечению. И ведь всё так и есть, почти. Вот только тонкий аромат горчанки никто, кроме волчицы с идеальным обонянием обнаружить не сможет. А без неё исцеление бабки Агафоны, продли Вечный её годы и даруй честную смерть, не осуществить. И это, если лечить по-настоящему, так чтобы проняло и отпустило. Но раз сама предложила помощь, и человек дал своё согласие, отказаться невозможно. Таков неизменный закон.

Но первым делом, следовало сжечь вредоносный вёх, да так, чтобы дым от него не осел в селении. Для всех, кроме людей, животных, птиц, и насекомых, опасности он не представлял. За пределами деревни, возле самого леса, находилось огромное пространство сухой травы, которое летом мужики и бабы использовали под покос. Там-то, с помощью огнива и небольшой толики волчьей магии сухие пучки травы вспыхнули и рассыпались пеплом, оставляя после себя яркий и обманчиво приятный аромат.

Первое, самое простое дело сделано, теперь – в лес. Между деревьев мелькнул знакомы силуэт: а вот и Рыска! Ражея уткнулась носом мягкую густую шерсть рыси, здороваясь со старой знакомой. Та замурлыкала как обычная деревенская кошка, выражая искреннюю радость от встречи. И ведь не подумаешь поначалу, что она так умеет. Лесная красавица неизменно и незаметно следовала всюду за своей спасительницей, хозяйкой? Нет, скорее подругой. Пять лет назад травница спасла из охотничьего капкана маленького котёнка, который вскоре вымахал в мохнатую зверюгу. И с того дня они почти не расставались, и лишь в последние месяцы вынужденно пребывали в разлуке.

Побегать по лесу – отдельное удовольствие. Снять одежду, поменять обличье – дело нескольких минут. Зато потом можно на время поддаться животным инстинктам, мчаться с бешеной скоростью, но без лишнего шума, сквозь хлипкие кусты и еловые ветки, на перегонки с Рыськой, и чувствовать себя одним целым с лесом и миром. А затем, когда первый азарт спадёт, просто побегать, послушать лес, присмотреться. Всё ли благополучно, нет ли где черной хвори среди лесной братии, не лютуют ли в округе браконьеры, не пропадает ли без веской причины деревенский люд в густой чаще.

В этот раз лес тревожился, но ещё не осознавал беды и не давал даже намёка. Это можно было заметить по напряженной перекличке косачей, суетливо машущих крыльями и копошащихся в кустах; едва заметным серым пятнам плесени на опавших листьях и жухлой траве; раскачивающимся с немым укором макушкам елей. Оживление, присущее лесному царству, было каким-то болезненным, наполненным внутренним смятением и неуверенностью. Ражея прислушалась. Ветер пел, легко скользя меж голых ветвей деревьев, оставшихся без листвы, и на мгновение застревая в мягких еловых лапах. Он говорил о злобе и невинной крови, жестокой охоте и подлости.

– Рыська! – дикая кошка неслышно подошла к сидящей на пеньке травнице и положила морду ей на плечо, а та наклонилась и зашептала в мягкое пушистое ухо. – Подруженька, разузнай что за напасть такая творится. Самой мне никак не управиться, да и ты сама всё знаешь, умница моя. Если сможешь беду укоротить, действуй, но осторожно, да моего совета спросив. Ты помнишь, я учила, как зов мне слать и силу брать для дела. Но если зло велико и конца-края не видать, не лезь, просто отследи всё, вплоть до мелочей. И назад! Прошу, не геройствуй, коли ноша не по шкуре.

Рысь с недоумением покосилась на травницу круглым песочного цвета глазом, тихонько мурлыкнула, мол всё пониманию, чай не дурочка, потёрлась шершавым носом о тёплую щёку Ражеи. А затем, всего через мгновенье, серой тенью неслышно юркнула в ближайшие кусты шиповника и была такова.

– Да будет охота твоя болью и радостью, концом и началом, а путь – полон добрых вестей, – старые слова древнего напутствия легко слетели с языка знахарки, но в груди тяжёлым камнем давило предчувствие непоправимого. – Может, и обойдётся, даже мне не дано знать судьбу, а пророчить беду и вовсе не годится.

Меж тем, следовало торопиться, каких-то пару часов и – рассвет, третьи петухи недавно проголосили, а в деревню лучше вернуться не замеченной. Горчанка, немного белого мха от жара и простуды, водяница от головной боли и сребролист, найти который надо было изрядно постараться, но волчий нюх творит и не такие чудеса, – были аккуратно завернуты в обрез белой холщовой ткани и уложены в заплечный мешок. Запасы, конечно, скудные, но пополнить их можно будет и днём. Знахарке положено собирать на зиму травы да коренья, вот она и займется этим промыслом в открытую. А что всё это ей без особой надобности, и чтобы исцелить страдальца от ломоты в суставах, лихорадки иль иной напасти, она предпочитает использовать более надежные и веками проверенные приёмы волчьей магии, никому и знать не надо.

На ступеньках крыльца, уткнувшись локтями в колени и обхватив ладонями лицо, сидел староста. Неужели что-то стряслось за время её отсутствия? Но почему не сработала «волчья печать», не предупредила, что в избе неспокойно?

Ражея неслышно подошла к мужчине и коснулась кончиками пальцев его плеча. Он тут же резко поднял голову, и стало видно, как тихое отчаяние во взгляде постепенно уступает место недоумению и упрёку. Красноватые прожилки на глазах говорили о бессонной ночи, смятении и усталости.

– А я уж было решил, что ненароком обидел чем, раз ушла, не попрощавшись… Как из дому выскользнула, кинулся следом как полоумный, добежал до края деревни, а ты, как испарилась, будто никогда и не было.

Вот новости-то! Заметить передвижение волчицы, даже толком необученной, если она сама того не желает, простому человек не по силам. Нет у людей нужного чутья, тонкости восприятия пространства. Да что уж там, и слух у них слабый и ловит лишь шестнадцать звуковых волн. Ох, не прост староста! Притворяется, не доверяет и нарочно выслеживает? Вполне вероятно, только странно, что она его не приметила, ведь направленное внимание всегда физически остро и неприятно ощущается во всём теле. А тут словно и не было ничего. Врёт, что искал? Но ведь искренне переживал, чувства – вот они, острыми иголочками покалывают кончики пальцев её ладони, что по-прежнему лежит его плече. Здесь и обида, и разочарование, и злость, и радость, и облегчение, и что-то ещё, тёплое и едва распознаваемое.

Похоже, что следующая ночь уйдёт на изучение хозяина дома. Ражея редко прибегала к «чтению» людей, слишком уж близко приходилось их тогда к себе подпускать. И чрезмерно горьким могло стать разочарование в хорошо знакомом человеке. Обычно при проверке волчицы ограничивались поверхностным слоем: считывали эмоции, чувства, намерения, общий настрой на «читающего». Но в её случае рисковать нельзя, и поэтому ей нужно было узнать о Говене всё: про его жизнь, суть, душу и то, что он, возможно, о себе даже не мыслит. И если староста по какой-то причине не сможет стать ей опорой и защитой, то изначальный замысел придётся менять. И сделать это лучше в ближайшее время, ведь до проведения обряда остаётся не более полугода…

– В лес я ходила за горчанкой, травой особой, что в темноте только найти с руки, светится ярко так, что сразу видать, – какая удобная сказочка -то, теперь можно хоть каждую ночь по округе гулять, пока снег не ляжет, никто и не попрекнёт. – А ты уж навыдумывал всякого. – Что с дитём малым разговаривать, что со встревоженным мужиком – всё едино. Знай только, голос да улыбку поласковее, взгляд в пол – и глядишь, он сам уже успокоился и на мирный лад настроился.

– Вот совсем баба сдурела! Ночью одна в лес?! А если звери дикие или люди лихие? Ещё неизвестно что хуже… – травница повернулась к мужчине и с искренним изумлением на него посмотрела. О ней никто не беспокоился уже лет этак двести. И не мудрено: рвать глотки, в любом облике, волчат учат с самого детства. А встречу с ней не переживёт ни польстившийся на слабую женщину разбойник, ни свихнувшийся хищник. Ведь ни одна лесная тварь в здравом уме на нападёт на первую в иерархии серого племени волчицу. Но простая травница, действительно, может стать лёгкой добычей. Ох, давно она не жила среди людей, отвыкла. Как бы не оплошать на пустом месте. – В другой раз, коли ночью куда соберёшься, с тобой пойду. Тебе, может, и привычно, одной по темноте гулять, но мне спокойнее. А так изведусь весь, пока ждать буду. – Говен смутился, опустил глаза и неуверенно продолжил. – Пойдём в дом, там соседка молоко парное принесла и хлеб, ещё совсем горячий. Про тебя ещё спрашивала.

– Это не Агафона ли? – Она самая. Сказывала, что ты обещалась глаз её подлечить. К полудню опять прибежит.

– Пусть приходит, – улыбнулась Ражея, – раз обнадежила человека, то помогу, не откажу.

Она незаметно погладила рукой прохладные доски двери, пропуская хозяина дома вперёд, и призадумалась. Волчья печать была целой и рабочей, то есть должна была среагировать на старосту и подать ей сигнал. Но ни ночью, когда он помчался её искать, ни сейчас, когда переступил порог, ничего не случилось. Печать молчала, как если бы Говен являлся частью племени и имел равные с Ражеей права. Даже если среди его предков были волки, это ничего не объясняет. Дети, не признавшие серую семью, лишались второго облика, становились обычными людьми, чуть более красивыми, сильными, чуткими, но людьми. И печать никогда не признала бы такого человека за своего. Что ж, придётся вкусить его крови, (оборотень она или кто?), чтобы до конца разобраться, кого это провидение ей послало в качестве защитника. Но это терпит до следующей ночи, которая обещалась быть уж очень насыщенной и интересной.

Бабка Агафона явилась незадолго до полудня, и вместо того, чтобы сразу заявить о своём приходе тихим стуком в дверь, почти полчаса ходила вокруг избы, заглядывала в окна, с осуждением косилась на сваленные в кучу дрова и развешенные сушиться, да забытые хозяином, рыболовные снасти. Разве что в выгребную яму не успела проверить. И проверила бы, если бы волчице ни надоело играть в игру «я тебя не вижу и не слышу».

Ражея вышла на крыльцо, облокотилась на перила и ехидно усмехнулась. – Агафона Тиховна, доброго здоровья! – бабка едва не подскочила от неожиданности, услышав мягкий голос травницы. Та отвлекла её от очень важного занятия: подсчёта чужих кур и цыплят.

– Ох, это ты девонька, а я уж и не приметила, думала дома - то никого, – оскалилась старуха, надевая на себя маску лицемерного дружелюбия. У неё во рту не хватало не меньше половины зубов, и от этого улыбка выглядела слегка зловещей.

– Да как же никого? Мы ещё вчера договорились бельмо ваше извести, али подзабыли? Я жду вас, вот травки разные готовлю. А если память подводит, то и от этой беды управа найдется. – Ещё как найдется, всё у меня вспомнишь: все мысли чёрные, все грешки и страстишки, что до сих пор бронзовым якорем тянут ко дну и не дают дороги ни сожалению, ни раскаянию, ни прощению, всплывут на свет. Знай их только, вылавливай, рассматривай, очищай да отпускай восвояси.

– Нет-нет, на это не жалуюсь, – поспешила оправдаться старуха, – тьфу-тьфу, голова-то ещё работает. ­– Ага, работает и ничего не забывает. Ни сколько яиц снесла по утру соседская несушка, ни почему муженёк приложил Саньку- страдалицу кулаком промеж глаз, ни отчего у Ярыги сынок совсем на него не похож…

– И то радость, в вашем возрасте да в здравом уме быть – дай, Единый каждому, – и в этом она ничуть не лукавила. – Пойдёмте в дом, у меня уже всё готово.

Волчица усадила бабку за стол, на котором стоял большой глиняный горшок. В нём была заварена травяная смесь, и от исходившего от неё пара начинали слезиться глаза и кружилась голова.

– Нужно будет немного посидеть, не закрывая глаз, а потом я приложу специальные примочки, что облегчат… – фух! Вырубилась, наконец-то, крепкая, однако, женщина, уважаю таких. – Ражея аккуратно уложила пациентку на скамью, а сама пристроилась рядом на полу и положила ладони на её лицо.

Агафона видела себя маленькой девочкой, лет пяти, скакавшей босяком в большой луже посреди двора. Прыжок, ещё один – она падает прямиком в грязь, и ее новое платьице тут же пропитывается коричневатой водой и становится похожим на половую тряпку. А мать будет ругать, точно будет! И понимая это, она с рёвом бежит в избу и вопит: «Меня Лёнька соседский толкнул, это не я!». А мальчишку потом ни за что порет розгами отец, наслушавшись от уважаемой Варвары, какой его сынок пакостный вредитель и шалопай, и не давая тому шанса оправдаться. Два дня тот лежит в горячке, а на третий – у него отнимаются ноги. Калека на всю жизнь. Нахлынувшее чувство вины изматывает Агафону и не даёт глубоко дышать, и даже приходит в сны. И когда она спотыкается в лесу о древесный корень, падает, испытывая острую боль в левой ноге, а затем начинает хромать (и эта хромота потом останется с ней на всю жизнь) – ей немного легче и почти спокойно.

А вот горит сарай, в котором спрятались от сверстников, играя в туки-та, ненавистная Галка с младшей сестрой. Агафоне тринадцать. За пятнадцать минут до пожара, она подпирает снаружи поленом дверь старой постройки так, что изнутри не открыть, и уходит. Хочет напугать вредную девчонку, чтоб та не сильно задавалась и не бросалась обидным прозвищем «козлорожая палка». А в сарае темно, и Галка достает припасённое огниво, разжигает; рука дёргается от яркого огонька, и искры пламени летят на охапку сухого сена. Пожар мгновенно завоёвывает пространство, глаза слезятся, и не хватает воздуха от едкого дыма. Девочки отчаянно бьют кулаками в дверь, но та не поддаётся…

Два мотылька улетают на небо, а невольная виновница несчастья, стоя на пепелище и размазывая грязной рукой по лицу бегущие слезы, даёт себе зарок – провести три ночи подряд в чтении молитвы Единому, стоя на коленях у могилы Галки и Вальки. А если не сдюжит и трусит – не видать ей счастья. Мать застигает её на пороге избы в первую же ночь, и несмотря на мольбы дочери, запрещает шастать в темноте по кладбищам. И заприметив за ней это навязчивое намерение, весь следующий месяц усердно караулит и не даёт даже малого шанса исполнить зарок. За это время внутри неё что-то окончательно ломается и заново срастается, поломанное и израненное.

В семнадцать лет Агафона – сутулая и тощая девица с непослушными соломенного цвета волосами, хмурым лицом и нежными голубыми глазами. Она считает себя уродиной, и никто не спешит убедить её в обратном. Но глядя на веселое лицо Корнея, её губы невольно спешат повторить его улыбку, а в груди упрямо ускоряет бег сердце. Она влюблена в своего жениха, и кажется, взаимно. Сын мельника красив, силён и нравится всем без исключения: родителям, соседям, и её сверстницам на выданье, беззастенчиво с ним заигрывающим даже когда она рядом. Это немного беспокоит, но с ней он мил, добр и обходителен. И Агафона до поры до времени убеждена в искренности его чувств. Пока случайно не видит, как Корней тискает на сеновале пухлую и румяную дочку кузнеца: «Я на эту «палку» уже смотреть не могу, на воблу похожу, даже ухватиться не за что, везде плоско!». Агафона нервно сглатывает подступивший к горлу комок, делает судорожный вдох, и медленно идёт в сторону избы. Слёз нет – давно разучилась плакать.

Она отчетливо понимает, что свадьба всё равно состоится. Жених на мели, а за ней приличное приданое дают, какой дурак откажется? День празднеств уже назначен, гости приглашены, а её желание никого и не волнует. В первый раз за многие годы Агафона решается поделиться своим переживанием с матерью, не надеясь ни на понимание, ни на поддержку. А та неожиданно грустно смотрит на неё, кладёт ладонь на её голову, легонько гладит и тихо говорит: «Женская доля такая, доченька: я также жила, и мать моя, и бабка – не было у нас любви с мужьями, не даровал Единый. Лишь терпение, смирение и принятие. Никогда не показывай, как тебе плохо, улыбайся, даже если хочется завыть. Тогда, может, и муж не будет серчать и тебя обижать». Что ж, совет как совет, лучше, чем ничего.

И вот именно тогда, в день торжественного свадебного обряда, на её лице впервые появляется та особенная улыбка, больше похожая на оскал.

А потом всё идёт по накатанной, как у всех. Корней пьёт, бьёт жену, ходит по соседкам, обвиняет в первом выкидыше и слабом здоровье единственного сына, не любит сопливых дочерей и по – хозяйски ревнует её к каждому мужику моложе пятидесяти. Агафона вспоминает Леньку, Галку и Вальку – и это придаёт ей сил жить и терпеть. Но своя ноша привычна и неинтересна. А как у других? Она словно раздваивается: одна её половина, по сути, уже давно мертва и бесчувственна, другая – маска деятельной, ушлой и любопытной бабёнки, лезущей не в свои дела – привычна и удобна, да и держится так крепко, что не отодрать. Эта личина необходима как воздух, сорвешь её – а вдруг вместе с ней станет оживать, болеть и выворачиваться всё её естество? Но то равносильно окончательной смерти, а допустить этого никак нельзя – у неё трое детей, и старший часто болеет. Она им нужна, хотя бы им…

Дальше Ражея «читать» не стала. Агафону слегка потряхивало, по вискам струился пот, а дыхание стало хриплым и тяжелым. Маска было сорвана, а без неё женщине было невыносимо и мучительно больно. Теперь пациентку следовало успокоить и погрузить в исцеляющий сон. Травница взяла её за руку и еле слышно протяжно запела колыбельную, которая всегда помогала заснуть даже самым неугомонным волчатам. И главный секрет тут был не столько в силе слов и особом смысле песни, сколько в магии, впитавшейся в каждый звук, слово, строчку и находившей дорогу в любое, даже самое черствое сердце.

По дубраве бродит сон, Улыбается несмело. Красотою поражён Он зелёного надела.

Волшебством раскрасит явь,

Бросит в омут старой сказки,

И не надо ему клятв,

Спите звери — сбросьте маски…

Голос Ражеи теплой волной струился вокруг тела женщины, создавая своеобразный кокон. И каждый звук по капле наполнял его покоем и тихой радостью, смывал с души въевшуюся сажу, исцелял раны, оживлял мечты, дарил свет и утешение. Агафона глубоко вздохнула, черты её лица отчётливо смягчились и расслабились, а из глаз потекли слёзы. И вскоре она сама погрузилась в спокойный сон, без видений и потрясений.

Проснулась бабка ближе к вечеру. И не мудрено, столько всего из неё пришлось повытаскивать, и молодому бы не просто пришлось. А той уже шестой десяток пошёл. Открыла глаза, с удивлением посмотрела на Ражею, словно впервые видела. Недоумённо моргнула – а все -таки ушло бельмо, не зря силы потрачены – и начала оглядываться по сторонам, постепенно вспоминая, кто она и что здесь делает.

– Не обманула, стало быть, излечила, – даже голос изменился, ушли лицемерно-приторные интонации, и теперь он звучал естественно, и даже казался приятным.

– А как же Агафона Тихоновна, как и обещала! Это всё примочки из горчанки, прямо чудеса творят, – травница указала на горшок с заваренной травой и влажные тряпицы, которыми она отирала лицо пациентки во время сна. Агафона рассеяно скользнула по ним взглядом, но интереса не проявила.

– Ох, не уж то вечер на дворе? – бабка взглянула в окно и от изумления приоткрыла рот. – Что ж не разбудила, красавица? – Ого! Теперь её «повысили» до красавицы. Глядишь, скоро и до «умницы» дело дойдёт.

– После лечение спать надобно, чтобы силы восстановить. Да и больно вы уж крепко почивали, видно совсем за день умаялись, жалко было будить.

– И то, голубушка, верно, – даже ведь не стала спорить и на своём не настаивать. – Ражея внутренне напряглась: звериной ипостаси очень не понравилась внешняя покладистость Агафоны, которая отнюдь не была дурой и вполне могла бы понять, что невесть откуда появившаяся в деревне травница не совсем человек… – Пойду я до дому, а то и тебе прилечь не во вред, и мне хватит чужие пороги отирать, – она медленно поднялась с лавки, встала и неуверенно доковыляла до двери, обернулась и пождала губы. – Завтра приду. – Сказала, как припечатала, и поспешно вышла.

Похоже, что волчье чутьё не подводило, и Агафона и впрямь заподозрила что-то неладное… Вот только что? За колдовство уже давненько никого не сжигали, хотя, зная дремучесть и необразованность деревенских и фанатичность служителей Единого, можно ожидать чего угодно. Ведьмы и колдуны с давних пор считались родственниками серого племени, но, по сути, в большинстве случаев таковыми не являлись. Но небыль всегда идёт бок о бок с былью. Самые смелые и талантливые из них находили дорогу к Волчьему кругу, и, если Совет мудрых разрешал им остаться, с головой погружались в изучение волчьей магии. Вот поэтому на них, как и на разноглазых, сезон охоты никогда не прекращался.

Даже Мудрая иногда ошибается. Но в этот раз права на ошибку она не имела. Поддалась невесть откуда взявшейся жалости – помогла человеку, и теперь под угрозой оказался весь обряд! Эх, Агафона, оставаться тебе без памяти! А что бельмо внезапно рассосалось, так не иначе Единый, наконец, услышал твои молитвы, даже если ты и вовсе не молилась.