Невидимый любовник

Глава 1: Пустота

Окно было распахнуто настежь, но воздух в комнате казался густым, словно застывшим во времени. Надя сидела на краю кровати, пальцы впились в простыню так, что суставы побелели. Каждое утро начиналось с этого ритуала — десятиминутное сидение в полной тишине, пока сознание медленно всплывало из липкой пустоты сна. Сегодня было ровно семь дней. Семь дней, как Антон ушёл, хлопнув дверью с такой силой, что с полки слетела фарфоровая кошка — подарок его матери на их трёхлетие. Осколки всё ещё лежали в углу, припорошённые серой пылью, которая клубилась из-под дивана при малейшем движении. Убирать их она боялась — словно эти острые черепки были последней материальной связью с ним, якорем, удерживающим её от полного погружения в безумие одиночества.

Работать она перестала на следующий же день. Заказ на иллюстрации к детской книжке — милые кролики в комбинезонах, собирающие морковку под радугой — теперь казался издевательством. Файлы с эскизами застыли в папке «Срочно», обрастая красными пометками «Просрочено» в календаре. Клиент сначала слал вежливые напоминания, потом перешёл на угрозы судом, а вчера прислал голосовое сообщение, где сквозь рыдания умолял вернуть аванс. Надя отключила уведомления, выдернула шнур роутера из розетки и теперь жила в цифровом средневековье, где единственным источником света был мерцающий экран ноутбука, подсвечивающий разбросанные по столу карандаши. Среди них, как артефакты погибшей цивилизации, валялись листы с набросками — перекошенные лица, искажённые перспективой интерьеры, абстрактные пятна, напоминающие кровоподтёки. И только один рисунок выделялся чёткими линиями: мужской профиль с резким подбородком, глаза, скрытые под тенью век, прядь волос, падающая на лоб. Антон? Нет. Антон носил очки в тонкой оправе, смеялся, запрокидывая голову, и на левой щеке у него была родинка, похожая на крошечную звёздочку. Этот человек был другим. Совершенно другим.

Она назвала его Михаилом.

Сначала это была игра — способ заполнить пустоту, которая разъедала изнутри, как кислота. В блокноте с чёрной кожаной обложкой, куда она раньше записывала идеи для графических новелл, появились первые заметки: «Михаил. 28 лет. Родился в городе, которого нет на карте — там, где трамвайные рельсы заканчиваются у обрыва, а в кафе на углу подают кофе с щепоткой пепла». Каждая деталь рождалась спонтанно, как вспышка на краю сознания. Она ловила их, как светлячков в банку, боясь, что если остановится, тьма снова накроет с головой. К концу второго дня Михаил обрёл привычку закусывать нижнюю губу, когда сосредоточен, предпочитать зелёный чай чёрному и ненавидеть звук будильников. К третьему утру у него появилась биография: сирота, воспитанный бабушкой-часовщицей, чья квартира была уставлена маятниковыми механизмами, тикающими на разных ритмах. Учился на архитектора, но бросил из-за войны в голове — той, что ведётся между прагматизмом и мечтами. Теперь он путешествует автостопом, спит в заброшенных домах с разбитыми окнами и пишет письма несуществующим друзьям на обрывках газет.

Надя рисовала его в разных ипостасях. Сидящим на подоконнике с гитарой, чьи струны вибрировали беззвучно. Лежащим в ванне с книгой Кафки, где страницы медленно растворялись в воде. Прищурившимся на солнце где-то на пустынной трассе, где асфальт плавился, образуя чёрные лужи. Линии становились увереннее с каждым эскизом, контуры обретали объём, а тени — глубину. Иногда, проводя растушёвкой по бумаге, она чувствовала странное тепло в кончиках пальцев, будто кто-то водил её рукой.

Но вечером третьего дня случилось нечто, что заставило её впервые усомниться в собственной адекватности. Заваривая чай (две ложки сахара, как любил Антон), она неловко дёрнула рукой, и тёплая капля упала на рисунок, расплывшись акварельным пятном рядом с нарисованной рукой Михаила. Надя замерла, наблюдая, как коричневая жидкость медленно впитывается в бумагу, образуя форму, поразительно напоминающую отпечаток пальцев. Её собственная ладонь непроизвольно потянулась к пятну, но в последний момент она одёрнула себя, словно обожглась.

— Глупости, — прошептала она, и эхо её голоса разбилось о стены пустой квартиры, смешавшись с тиканьем настенных часов. Те самых, которые Антон починил прошлой зимой, проведя три ночи за разборкой механизма. Теперь они снова остановились, стрелки застыли на 23:17 — точном времени его ухода.

Ночью ей приснился сон. Михаил стоял у окна, спиной к ней, его силуэт растворялся в тусклом свете уличного фонаря. Он не поворачивался, но Надя знала — если он это сделает, под капюшоном свитера окажется не лицо, а вращающиеся шестерёнки, как в бабушкиных часах. Проснулась она с учащённым сердцебиением, пальцы впились в подушку, где рядом с её щекой осталось тёплое пятно, будто кто-то только что прижался губами к ткани.

Утром, готовя кофе в потрёпанной турке, она заметила на запястье красную полосу — как от туго затянутого браслета. Присмотревшись, различила тонкие линии, пересекающиеся под странными углами — точная копия рисунка, который она сделала вчера на руке Михаила. Надя резко натянула свитер с длинными рукавами, хотя на кухне было душно. Гул холодильника внезапно показался ей насмешкой.

Дни сливались в одно монотонное полотно, где краски выцвели до оттенков серого. Надя почти не выходила из квартиры, заказывая еду через приложение и оставляя сумки у порога, как подношения невидимому стражнику. Михаил становился всё более осязаемым. Она начала разговаривать с ним вслух, сначала шепотом, потом обычным тоном, обсуждая погоду за окном (дождь, всегда дождь) или вспоминая случай из детства, когда заблудилась в лесу и три часа шла на свет фонаря, оказавшегося фарой заброшенного трактора. Иногда ей казалось, что она слышит ответ — шелест страниц в другой комнате, скрип половицы под невидимой тяжестью, вздох, вплетающийся в шум вентиляции. Но каждый раз, когда она оборачивалась, в комнате никого не было — только тени, танцующие на стенах под мерцанием экрана.

Однажды, рисуя Михаила в полный рост, она добавила ему деталь — маленькую татуировку в виде летящей чайки на внутренней стороне запястья. Утром, смывая с лица ночной пот, она обнаружила точно такой же рисунок на своей коже — чёрные штрихи, будто нанесённые тонким пером. Надя тёрла мылом нежную кожу, пока не появилась краснота, но изображение не исчезло, лишь слегка поблёкло, как старая фотография. В аптечке нашла пластырь, заклеила «татуировку» и весь день ходила, постоянно поправляя полоску ткани, которая норовила отклеиться.

Сны становились ярче с каждым днём. В них Михаил был рядом — сидел на краю кровати, гладил её волосы, пока она засыпала, читал вслух отрывки из «Мастера и Маргариты», голосом, в котором звенели колокольчики. Однажды ночью он повернулся к ней, и вместо лица Надя увидела зеркало, где отражалась её собственная фигура, но с седыми прядями в волосах и шрамом через левую бровь. Проснувшись, она нашла на подушке серебристый волос, хотя ей всего двадцать два.

Постепенно комната начала меняться. Фотографии в рамках, где они с Антоном смеялись на фоне Эйфелевой башни (стоп-кадр из мечты о Париже, который так и не случился), покрылись слоем пыли. Зато на стене над столом появилась импровизированная галерея — десятки портретов Михаила в разных ракурсах. Утром пятого дня Надя обнаружила, что все рисунки повёрнуты лицом к стене. Перевернув один, она увидела, что обратная сторона испещрена надписями «ПОМОГИ» — её почерком, но дрожащим, как у старика.

К концу недели она начала шить. Старые вещи Антона — клетчатая рубашка, которую он забыл, кожаный ремень с пряжкой в виде якоря — превращались под её ножницами в странные гибриды. Рукава его свитера стали основой для кардигана, который бы подошёл Михаилу. Задрав шторы, она работала при дневном свете, впервые за дни, игнорируя дрожь в пальцах и песок под веками. Когда игла вонзалась в ткань, ей чудилось лёгкое сопротивление, будто она шьёт не по материи, а по живой коже.

Вечером седьмого дня, развешивая готовую одежду на спинке стула, она услышала первый звук — лёгкий щелчок, как будто кто-то провёл ногтем по гитарной струне. Воздух в комнате сгустился, запахло бергамотом — любимыми духами Антона, флакон которых она разбила в первую ночь после его ухода. Надя медленно обернулась, сердце колотилось так, что звенело в ушах. На стуле, где секунду назад висел кардиган, теперь сидела тень — очертания плеч, наклон головы, пальцы, сжимающие невидимый гриф гитары. Она зажмурилась, вдохнула полной грудью, и когда открыла глаза, там снова была только одежда, колышущаяся от сквозняка.

— Совпадение, — прошептала она, прижимая ладонь к груди, где под кожей бешено стучало сердце. Но когда через час она вернулась в комнату, на полу у стула лежал обломок гитарного медиатора — перламутровый треугольник с царапиной в форме молнии. Такого у Антона никогда не было.