Мика

Миканочество. Первое лицо

Когда я сама с собой, то раздеться — это всегда ритуал.

Мой алтарь не терпит грязи, не терпит тряпья, к которому липнет всё гадкое, связанное с миром за дверью. Связанное с тем, к чему касается Белая Маска. На что смотрит Кобра с головой грустной женщины. К чему цепляются оценивающие, въедливые взгляды левых, ненужных тел.

Прежде всего, перед тем, как сесть у края кровати, я делаю самое главное — расстёгиваю бляху, ширинку, вытягиваю ремень, за ним — наконец-то стягиваю с себя джинсы. Как же они меня бесят! 

Но я обязана их носить. Тугой пояс до боли стягивает мой и без того небольшой живот, а ткань цепляется к коже в обтяжку, становится словно кожа — и так же тяжело, нехотя, вот именно с болью отлипает от талии, бёдер, голеней.

Никогда их не складываю, просто бросаю на пол. Не достойны они хорошего, личного места.

Следом за ними уже аккуратненьким беленьким треугольником, на сиденье стула рядом с кроватью складываю трусы. Они нужны мне, они делают доброе дело и защищают. А ещё и с мордашкой кошечки, мои любимые, мои хорошие. Я их сама себе выбрала и очень дорожу ими.

Только потом, когда можно дышать спокойно, я опускаюсь на край постели отцепляю с себя носки. Они тоже меня раздражают, но меньше проклятых джинсов, Ещё и вонючие, и пропитаны потом, и вообще, чем свободней — тем всегда лучше. Им я уделяю немного времени, чтоб повесить на спинку стула рядом с кроватью. Всё-таки они нужны мне: эти стопы не для чужих глаз.

Моя вязаная красная кофточка — это моя броня. Мне так нравится, как она ощущается поверх голой кожи, что под ней даже и не ношу футболки. Ну, только в тех редких случаях, когда меня контролируют. Люблю-люблю эту колкость, эту щекотку приятную по всему телу. Она хоть немного сглаживает боль от тугого пояса. И волнительно с ней так! Игриво!

Для кофточки у меня всегда самое почётное место — рядом со мной на диване. Складываю её так, будто рядом лежит ещё кто-то. И рукава, будто руки, складываю. Спи-отдыхай, моя милая. Ты очень хорошо трудишься.

Простой белый лифчик я складываю одной чашечкой, рядом с треугольником кошечки. Получается как холмик — и стрелочка, указывающая на него.

И только теперь, когда все на своих местах — кроме джинсов, ремня, их место — там, где бардак, вперемешку с рюкзаком и прочим ненужным хламом — я закрываю дверь спальной. Полотно зашториваю окно. Выключаю настольную лампу.

Гашу в помещении свет.

Вот теперь — готово.

Время закрыть глаза.

***

Моя стопа подминает мягкие стебли травы.

По коже пробегают мурашки от лёгкого ветра.

Меня не знобит, моему телу тепло, а сердцу — сердцу спокойно, уютно. Лучи закатного солнца ложатся на плечи едва-ощутимым покровом. Я бы даже сказала, мантией. Мантией-невидимкой, единственной одеждой, в которой я прихожу сюда.

Ещё шаг — и под ногами влажный песок. Немного холодно, но приятно, в нём утопают ступни. Я не спешу, я пробую мягкую почву пальцами ног. Поднимаюсь на пятки — перекидываю вес на носки.

Вне зависимости от всего, в этом месте всегда пора лета. Даже не так: пора Литы, вечерней Литы, когда где-то неподалёку слышится треск веток в пока что тихом, только-только зажжённом к грядущей ночи костре.

Я не оглядываюсь, просто знаю: за спиной густой лес. Такой густой, что полон не запахами, парами хвои. Они липнут к лопаткам, облегают меня так, как будто бы обнимают.

Это место не терпит спешки. Это место не терпит шума.

Только тихонький треск костра. Только шорох травы от ветра. Только песок, давящийся под ногами.

Ещё шаг — и стопой ощущаю дерево. Неровная, колышущаяся поверхность.

Аккуратно, держа равновесие, я подаюсь вперёд — и только теперь позволяю себе глубокий-глубокий выдох.

Ложусь на спину, складываю ладони крестом на ложбинке поверх грудей.

Пространство чуть-чуть качнулось — и мир плывёт.

Я плыву в своей лодочке удовольствия. В той самой лодочке, которая не для лишних. В которую приглашу только самых близких, самых родных людей.

Здесь не бывает шумно, и тем более никогда — светло.

Поверхность лодочки всегда мягкая, как воздушное пуховое одеяло, которое облегает мои бёдра, плечи. На котором я вся распрямляюсь. На котором так уютно, так хорошо, так приятно, спокойно лежать.

Густой тёмный лес, побережье — они отдаляются, да я и не вижу их вовсе. Затылком в перины, только теперь открываю глаза — и мой взгляд обращается к небу. Чистому-чистому небу, где пока что не светят звёзды. Открытая сизая гладь, по которой мерно тянутся облака.

Моя лодочка не раскачивается, тихо тянется по воде.

То ли озеро, то ли маленькая река. Я всегда представляю, что это такое судёнышко, которое отвозит меня в моё царство. Принимаются шутки, что это Харон везёт меня в Ад на оргию. Иногда это всё ощущается именно так.

Стараюсь дышать не только лёгкими, диафрагмой, но — всем-всем телом. Чтоб каждый вдох — это пропустить воздух через себя. Чтоб худой, вечно сдавленный тугими джинсами живот мог спокойно и вольно подняться, а вместе с тем — расправились плечи, выгнулась поясница. А потом выдох — когда, опять-таки вся, опадаю.

Вдох и выдох, выдох за вдохом — и всё дальше и дальше, по мутной талой воде.

Наконец, никуда не торопимся.

Наконец, никому ничего не должна.

Вдох и выдох, выдох за вдохом — и без звуков. Без лишних глаз.

Когда вдоховыдохов набирается много, я опять закрываю глаза, отдаюсь на размеренный дрейф.

То правый, то левый борт лодочки нет-нет, а иногда поднимается, немного покачивает меня то в одну, то в другую сторону. Поднялся — и я покачнлуась. Опустился — вместе с ним опускаюсь и я.

Чем дальше, тем всё меньше различных звуков, все они уступают единственному: пение тихой воды. У озёрной глади оно ведь очень своё. Характерное, ни с чем другим нельзя спутать — и никак по-другому не описать.

Я не вижу воду, но знаю — она понемногу краснеет. Совсем скоро на небо взойдёт луна, ознаменовав час прилива. Но это «скоро» наступит потом, не в этот миг, не сейчас.

Я и раньше отдыхала на лодочке, и приливов, отливов не было. Они начались недавно, а вместе с ними ко мне стали являться образы. 

Кстати, вот именно в этот момент моя лодочка проседает, вдавливается в упругую поверхность. Проседает под общим весом: моим и нимфы, проступившей из размытой синевы сумерек. Облачённая в дым, нимфа светлая. Умеет летать, хоть и лишена крыльев.

Сегодня она одетая в свитер, в лиловых тонах, разбавленных чуть-чуть белым. В свободных брюках, с фигурными дырами у колен. Эта нимфа всегда является прежде, чем озёрная гладь окрасится в бурый, карий. Она меня провожает в тёмный лагерь, где кровь и тряпки. Но пока мы не там, нам вдвоём всегда хорошо.

Я вся-вся вытягиваюсь, выпрямляю стопы, вдавливаюсь всей собой в мягкое дно моей лодочки — и совсем чуть-чуть развожу ноги, поднимаю их так, чтоб согнуть колени.

Моя нимфа ко мне опускается, протягивает светлую руку. Пальцы её такие длинные-длинные, а ногти — всегда аккуратные. Правильные ногти, очень-очень удобные. Такие, которые ни за что не будут мешать.

Вот и первые волны — и борт судёнышка поднялся, вместе с ним — поднялась, и я.

Костёр на том берегу — он уже и не маленький. Смелее, охотней горит!

Волна ухнула — и носик лодочки прокатывается как бы с горки, поток воздуха охватывает, мягко давит мне вниз живота.

Я качаюсь, раскачиваюсь на волнах.

Треск поленьев, что сжигаются на кострище праздника. На кострище, вкруг которого пляшут, гарцуют милые. Отбивают ладонями, стопами нестройный и вольный ритм. И нет для них музыки, кроме той, что сами своими телами, тенями, своим заливистым смехом складывают.

Дикарский танец и дикое пламя.

Неровная, неспокойная, не озёрная, а будто морская густая гладь.

Прилив захватывает, вновь возносит судёнышко, да так сильно что нос вздымается — и ухаю шумно, со всплеском, как будто в пике, головою вниз.

Моя лодочка выдержит бурю, она ведь для бурь создана. Бурь весёлых, заливистых. Чтоб взмываться — и с шумом падать. И опять, и опять — захлёстываться. Выпрямляться, стрелою, струной вытягиваться. Давить судно коленями — так пружинисто, так подхватывает!

Голова идёт кругом от шторма, мысли полнятся протяжными гимнами. Хлёсткие хлопки, гулкий топот босых ног о твёрдую землю, укрытую невысокой травой — и мы вместе, и мы качаемся. Я, а вместе со мной — моя нимфа. Я не даю ей имён, она всегда-всегда разная — и такая, какой я о ней мечтаю.

И мы вместе в этом озере, какое становится шумным морем. Где спокойная гладь облекается буйными волнами.

Я выгибаюсь в спине — и мои веки плотно-плотно зажмурены, а вот воздух… Его я хватаю губами. Жадно-жадно дышу, тянусь к склонившейся нимфе. Перед ней я раскрыта, она давит ко мне коленом. Опускает ладони к моим плечам. Она не хочет, чтоб я закрывалась — и я… Я тоже так не хочу. Я хочу быть открытой! Свободной! Вольной!

И чтобы с ней!

И в нашем море великой, большой любви!

Я так… Я срываюсь на голос… И вместе с голосом рядом с правым бортом слышится шумный всплеск.

Быстро вскакиваю, кусаю губы, бью себя по губам. Падаю, хватаю себя за плечи.

Не смотреть, не смотреть на кобру!

По правому борту поднялся огромный и страшный змей.

Великий и грозный, он выпускает раздвоенный шипастый язык, а воротник его раскрывается — и там, поверх чешуи — яркие-яркие, горящие злобой глаза.

Голова змеи — как у женщины. Как утопленница, повешенная. Совсем немного синюшной кожи на щеках, у сухого, шершавого рта. Смоляные мокрые кудри липнут к зелёной коже. Пухлые раздутые щёки. Узкий разрез прищуренных, впивающихся, жрущих меня очей.

Не могу, не могу закрыться — кобра смотрит. Кобра гипнотизирует. Заставляет меня сидеть смирно — и всё тянет, тянет к моей тихой лодочке свой длинный, свой сильный дробящий хвост.

Хвост дробящий, потому что кольцами моё судёнышко обвивает. Вот уже оплёл нос, подтягивается к корме.

Женщина пристально смотрит — а всем телом вокруг проникает — и стихают волны. И гаснет пламя костра. 

Мы вдвоём на снова талой воде. Встали герой перед чудищем лицом к лицу.

Из звуков — только шипение. Только отчаянный стук моего же сердца. И сиплое дыхание змеи. И шорох, едкий шорох её хвоста.

Я бы хотела сражаться, но ничего не могу поделать. Это даже не скованность. Просто, перед её взглядом меня давит необъятная пустота.

Миг — и треск. Моя лодочка разносится в щепки — а я только руки вскидываю, в немом крике иду ко дну… 

***

Кобра с головой женщины… Я не хочу думать о ней, как о чём-то злом и неправильном.

Она… Она тоже плачет. Плачет даже чаще, чем я. Я-то почти не плачу. Ну, только тогда, когда точно знаю: рядом в принципе никого нет, быть не должно и не может.

Но и не злиться на неё не могу.

Она опять вторглась. Она опять всё испортила.

Я ведь… Я ведь хочу на тот праздник. Хочу однажды попасть к тому яркому, только слышимому костру. Но она мне не позволяет. Она сильно против дикарок, нимф, прочего лесного народа. Не позволяет мне о них думать. Злится, если замечает, что я о них вспоминаю.

Я сижу на краю кровати. Мои губы дрожат. Щека горит. Напоминает мне, какая я грязная и как не права.

Мерзкие джинсы аккуратно сложены на всё том же стуле поверх моих любименьких трусиков. А лифчика вовсе нет. Только чуть приоткрытая дверца шкафа.

Свет луны мягкими лучами освещает откинутое одеяло. Немного смятую простынь. 

Шторы не просто раскрыты, ещё и подвязаны по углам. 

Кофточка тоже убрана, висит на спинке стула. Носки, скорее всего, в соответствующей коробочке сразу под ним.

В моей комнате нет часов. Хоть это правило уважают.

Просто сижу, в чём была. Безразлично смотрю в размытый полумрак коридора. Дверь ко мне мало того, что открыта, ещё и держится на специальном настенном крючке. Крючка не вижу, но знаю, и так понятно.

Белая Маска в дальнем-дальнем конце. Он даже уже не скрывается. Высоким силуэтом вырисовывается из тьмы. Смотрит на меня своими вырезанными треугольными глазами. Никаких слезинок под ними, только милые звёздочки с блёсточками. И улыбка большая, я бы даже сказала, высокая.

Какое-то время проходит всё вот как есть. Я — сижу на постели, гляжу на него безразлично.

Он — вот там, рядом с дверью уборной. Мы просто играем в гляделки. Никто не решается нарушить застывший момент.

Наконец я сама поднимаюсь. Решительно направляюсь к порогу. Нажимаю на дверь, тем самым отцепляю проклятый крючок. Хватаю дверную ручку. Впиваюсь пристальным взглядом в Белую Маску, который наблюдает за мной и неслышно смеётся.

— Как насчёт «нет», — звучу достаточно громко. Дальше — намеренно, показательно, одним резким движением опять в сердцах закрываю дверь.