Мика

Над болотом

Так-то, ночной лес полнится самыми разными звуками.

Прежде всего — шорохами листвы, шелестом множеств пар крыльев пепельных сумеречников, фосфоресцирующих бабочек, флуорисцентных лиловеньких мотыльков.

Насекомые — частые гости этой покинутой топи. На неё как посмотришь — и она мутная-мутная, то и дело заходится полупрозрачными пузырями. Эти пузыри хлопают — и тут же исходят парами, поднимая едкую дымку над и без того размытой поверхностью.

Конечно же, эта топь — лишь малая часть густого, дремучего леса.

Но сюда выйдешь только — и такое чувство, что нет у ней ни конца, ни края. Только узенький перешеек, два сходящихся, нет, отчаянно тянущихся друг к другу — и так далеко друг от дружки лежащих клочка земли. Выпирающих, осторожно сходящими к топи покатыми, утопающими краями в ней травянистыми берегами. Именно у их краешков и прокинут невысокий, по дуге, хлипенький деревянный мост.

Чуть дальше по прибрежной косе, частью корней утопая в вязком болоте, склонилась одинокая плакучая ива. В её лианах путаются серенькие и жёлтенькие светлячки. Оседают на ней, раскрывают крылья, уподобляясь маленьким, вибрирующим и мерцающим ночным цветкам.

Та часть ивы, которая утопает в трясине — она вся укрыта воздушными, пульсирующими не то оранжевыми, не то бурыми комьями. Они так раздуты, что походят на дрожащие шарики, внутри которых переливаются и вращаются вязкие, липкие, формирующие странные формы-фигуры субстанции.

То и дело эти комья сами собой лопаются, вот как те самые пузыри на прочей поверхности топи — и тогда недоформированные фигуры просто как есть вываливаются из них. Плывя в трясине, такие фигуры напоминают не то луковицы, не то слишком больших, непропорциональных червей, которые не столько плывут, сколько мерно ползут по поверхности. Достигают, быть может, где-то уровня середины моста — и там увязают, булькают, скрываясь под топью.

Сумеречники и мотыльки кружат над талой поверхностью. Робко и часто машут разноцветными крыльями, то и дело посыпая трясину переливающейся пыльцой.

Сама же поверхность, даже украшенная дарами-стараниями насекомых, настолько мутная, что полная луна, сияющая ярким окном в полуночном небе, вовсе не отражается в ней. Не отбивается бликами. Её лучи — как и всё вокруг — попросту растворяются, поглощаются вязкой жижей.

Местность здесь до пустого открытая. И это притом, что, если внимательно посмотреть на оба единственных берега, то в их чертах читается: некогда… Или очень давно здесь раскинулся уютный, цветущий луг.

Само же болото, судя по тому, как оно лежит между двух берегов, как обрамляет ещё не увядшую землю, скорее всего, раньше было быстротечным ручьём-рекой. Широким ручьём и глубоким. Скорее всего, именно к нему всякий лесной обитатель сбегался на утренний водопой. Об этом говорит даже сама трава, которая кое-где всё ещё лежит втоптанной в теперь грязный, вечно-рыхлый и влажный грунт.

А вот каким чудом покосившаяся плакучая ива всё ещё здесь не только держится, но и продолжает цвести — это и правда загадка. Но и вид у неё такой, что ты к ней только-только попробуешь прикоснуться — и она вместе с почвой всё-таки возьмёт — и отвалится. Лучше её не трогать. Если всё ещё здесь, то она точно заслужила своё право на место жительства.

Общая гармония нарушается чужеродными для этого места звуками. А именно — неспешное чавканье-шарканье резиновых подошв о мягкую почву — и то, как комья грязи сползают по обуви и шмякаются оземь, рядом с продавленными следами-оттисками. Шаг достаточно твёрдый, чтобы среди прочих деталей в них различалась печатка: кружочек и крохотная цифра 34 в нём.

Но эти звуки хотя бы условно принадлежат жизни. А вот позвякивание металлического колечка-ручки о покатую крышку фонарика, мерное гудение зажжённой лампочки в нём и трение стержня раскрытого зонта о плечо и капюшон курточки — такого в данном краю уже давно не слыхать.

Мерцающий и покачивающийся приглушённый жёлтый свет худо-бедно озаряет размытую, размазанную тропинку, а насекомые, вопрекри их былым обычаям, срываются со стылой земли, отлетают куда подальше в укромную темонту. 

Раскрытый зонт то и дело шелестит о синтетическую тёмную ткань.

Запах вокруг такой, как будто — да, здесь совсем недавно прошёл тяжёлый ливень, а с ветвей плакучей ивы, с её низких, тянущихся к почве листков, то и дело стекают капли. Оттягиваются — и грузно падают к травянистому грунту — и приземляются на поверхность зонта. Шумно об него ударяются, разлетаются мелкими брызгами.

Новый возмутительный звук — скрип ступеней на хлипком мосту. Дерево очень старое, даже и не известно, как давно, и кем эта переправа была построена.

Шаг неровный и осторожный. Одним лишь только кончиком носка, чтоб проверить, выдержит или нет.

Всего чуть-чуть прогибается. Даже как будто бы даёт едва-уловимую трещину — но в целом, да, держит.

Новый шаг уже куда уверенней, всей подошвой — и, да, ничего не прогнулось, не надломилось. Только перегородка-поручень нет-нет, а всё же поскрипывает.

Тихий «бульк», «хлюп» следующий за ней — отвалилась какая-то щепка, острым концом угодила на вспенившийся на топи пузырь. Пузырь лопнул — и на его месте поднялось негустое облако сизого пара. 

Ничего, ничего, так бывает.

Восхождение не прерывается.

***

Вот жижистая поверхность густой, вязкой, исходящей на пузыри, бульбашки мутной топи.

Вот мотыльки, сумеречники, бабочки, парящие над болотом, посыпающие его переливчатой пыльцой-пеплом.

Вот комья, что облегают нижнюю часть перекошенной плакучей ивы, будто осаждают, растут на её стволе, выпирающих из почвы корнях.

Вот фигуры-субстанции, формирующиеся в этих комьях — и то и дело рвущие свои тонкие коконы, вываливающиеся в зыбучую жижу, дрейфующие по ней.

Вот два краешка, травянистые берега пока что живой, с подмятыми травами, влажной и рыхлой земли.

Хлипкий, невысокий, по дуге, мостик. Даже сейчас он хоть и чуть-чуть пошатывается — а всё-таки гордо держится.

А вот девочка, стоящая на мосту.

Чуть-чуть ладошкой, но куда больше — плечом и шеей, она придерживает раскрытый зонтик, по краям которого всё ещё стекают капли, подхваченные с листвы.

Ведущей рукой девочка держит простенький прямоугольный фонарик. Металлическая коробочка со стеклянными стенками, дверцей, чьё сердце — то и дело сбоящая, но всё же редко мерцающая, озаряющая ночь лампочка.

Девочка плотно закутана в тёмненький пуховик, а шея обёрнута бордовым, с белыми полосочками на концах шарфиком.

Ладошки в уютных красно-клетчатых варежках.

Плотные синенькие штанишки, красные резиновые сапожки.

Шапочки нет, за ненадобностью. Каштановые волосы забраны в две аккуратных косички-хвостика, теряющиеся в смятой густоте капюшона.

Девочка оделась и по местности, и по погоде. Так укутана, что из всего лица можно лишь угадать прищуренные, чуть-чуть приотомкнутые веки. И румянец на щёчках: всё-таки, да, здесь прохладно.

Девочка стоит на мосту и смотрит на вязкую, жижистую гиблую топь. Наблюдает за тянущимися по ней луковицами и червями.

За насекомыми, часто кружащимися над ними. Не дёргается на звуки лопающихся комьев у корней ивы — а лишь провожает спокойным взглядом всё новые, новые вываливающиеся на поверхность недооформившиеся фигуры.

Лёгкий ветер шебуршит листьями, перебирает тонкие ветви-лианы, похожие на длинные пряди, сбивает с них оставшиеся после дождя капли.

Кстати, о каплях.

Всё-таки луна закрывается густым серым облаком.

Нет ни грома, ни сильных порывов воздуха. Просто новое тихое «кап».

«Кап».

«Кап-кап».    

«Кап-кап-кап».

Девочка ведёт плечом, поднимает над собой зонтик. Прижимает к себе фонарь, чтобы скрыть его от нахлынувших с неба слёз. Слёз тихоньких и робких, но частых-частых. 

Великим множеством, маленьким водопадом, они падают всё больше к земле. Прибивают всё ещё, подобно их старшему брату-мосту, не менее гордо держащиеся одинокие стебли трав. Мешают с грязью и так размытые черты единственной здесь тропинки. Беспокоят топь нет-нет, а всё-таки частой рябью. Вбивают в зыбучую поверхность комки мерно-плывущих фигур.

Бабочки, мотыльки, сумеречники с шорохами и шелестами, частым мерным жужжанием срываются с насиженных мест, спешно стекаются к покосившейся кроне ивы, среди острых, режущих, плотных листьев ища приют от внезапно вылившегося дождя. Листья узорные, листья похожи на маленькие крыши-куполы, охотно дают убежище малому лесному народу, а светлячки на прядях-лианах мерцают опасно-красным, сигнализируя о недобром. Указывая на место пристанища.

Какое-то время девочка просто стоит, одна-единственная под проливным дождём. 

Укрывается непрочным зонтиком, а вокруг — слепящая темнота. 

Слепоты добавляет мерцающий под девичьей ладошкой фонарик. Он-то, конечно, немного озаряет раскинувшуюся перед ней поверхность, но всё, что вне круга света — как будто в болоте, утопает в густом, вязком мороке. Даже насекомые, и те как будто прекращают светить. Одна лампочка тухнет вслед за другой, с таким, неслышным, но чётко осознаваемым «щёлк!».

И только тянущиеся по зыбкой трясине неоформившиеся комья фигур продолжают сиять, робко фосфорицируют. Словно сами в себе, только вырвавшиеся в вязкий мир, они всё ещё держат в собственной искажённой плоти нерешительный, слабый свет. Они тянутся по поверхности топи, дрейфуют перед девочкой нестройным, смешанным рядом. За исключением их личного, телесного переливающегося свечения, их природного цвета не разобрать. Равно как и невозможно угадать в их чертах хоть что-то сколько-нибудь конкретное. Уже и не черви и луковицы, а что-то совсем размятое и расплывчатое, как будто густая масса — и так каждый. Один за другим, один за другим.

Дождь не усиливается, но и не добавляет шума. Он просто идёт, как будто бы мимоходом. Только, как будто бы, на зыбкой трясине начинают формироваться лужицы — да и то, совсем мутные. Даже те, которые попадают в круг света, остаются чёрными, без каких-либо отражений в них.

***

Девочка снова ведёт плечом, перехватывает зонтик чуть-чуть удобней, чтоб освободить и вторую руку.

Дальше — кладёт вторую ладошку поверх колечка-ручки фонарика. Тяжело поднимает его на уровень своей головы, ставит на бортик моста. Аккуратно и трепетно поворачивает его дверцей к себе.

Пристальный взгляд прищуренных глаз устремлён в сердце мерцающей слабой лампочки. Она то и дело вспыхивает и затухает. Мерно мигает частыми перебоями.

Новые, совсем уж неслыханные звуки, добавляются в это место. Звуки, на которые способны лишь только люди: возня, метушня, замешательство. Возмутительнейшее беспокойство! Оно волнует замерших насекомых, да так, что те не только светить, те копошиться под листьями перестали.

А всё почему.

Открыть дверцу, не стягивая варежку, оказывается не такой уж лёгкой задачей. На это требуется какое-то время. И это притом, что второй ладошкой девочка придерживает тыльную стенку фонарика, чтоб тот никуда не упал — а плечом и шеей не забывает про то и дело норовящий выскользнуть зонтик.

А варежка — не перчатка. Там только большой палец, остальные все сложены плавником-крылышком. И дверца у фонарика не простая, а с ловким, хитрым замочком, в который ещё надо попасть.

Как бы чего не вышло!

Девочке уже вовсе не холодно, скорее жарко. Щёки совсем раскраснелись. Не только глаза щурятся, но и морщится лоб. Ткань шарфа заходится складками, как будто она то и дело его кусает.

Но всё-таки да.

Всё-таки победное «клац!» — и дверца фонарика открывается словно сама собой.

Дальше — матерчатая ткань варежки перекрывает робкий дрожащий свет. Мягко, без нажима, без натиска обнимает неровно закреплённую лампочку.

Дальше — не то скрип, не то лязг. Такой пронзительный и визгливый, что и мост прогнулся, и свернулись редкие стебли травы. Ещё лязг, и ещё. Протяжный, протянутый, шершавой поверхностью по ржавой грубой резьбе. Режущий уши лязг. Выбивающий слёзы лязг.

… «тук».

… и вокруг — темнота.

Только потухшая лампочка на ладони. Основание покрыто комьями, грязью и шелухой.

Девочка уже не держится за опустевший фонарик, просто оставляет его стоять на неровной перегородке моста.

А вот лампочку над собой поднимает. 

Подносит её к спокойной поверхности топи.

Закрывает глаза.

Ладони расходятся.

Не было даже «плюха». И никаких прочих звуков.

Потухшая лампочка влипла в вязкую топь. 

А потом потянулись искры.

***

Кутаясь в пуховик, придерживая обеими ладошками скользкий зонтик, девочка стоит на хлипком мосту, прячась от проливного дождя.

Перед ней, за ней и повсюду раскинулась широкая вязкая жижа волнующегося болота.

По поверхности вокруг мостика мерно дрейфуют крохотные фонарики, а светлячки, мотыльки, бабочки, сумеречники покидают листву-купола, презрев тяжёлые капли, всё слетаются, слетаются к ним.

Кстати, ливень, тем временем, затихает, укатывается-уходит вместе с дрейфующим облаком-кораблём, и на небе вновь открывается бледное окно луны.

Слабенькими тонкими лапками, насекомые хватают ручки-колечки фонариков, и лампочки за стеклянными стенками вспыхивают то лиловым, то жёлтеньким, то синим, а порой и зелёным светом. Иногда ещё белым. И сереньким, будто пепел.

Самые отчаянные группки бабочек — к ним на помощь приходит моль — поднимают светящиеся коробочки, тянут их над размытой гладью.

Вот теперь ночной лес действительно полнится звуками.

Прежде всего — звуками то гаснущих, то вспыхивающих разноцветных, маленьких огоньков.

Конечно же — есть жужжание и шелест множеств пар крыльев.

И позвякивания колечек о металлические покатые крышки.

Гудение лампочек. Тихий треск искорок.

Шорох листвы на ветвях-лианах ивы.

Хлюпанье пузырей и шипение пара.

Но ещё к картине добавился самый главный звук. Звук, которого не было здесь едва ли не испокон веков. Звук, сугубо жизненной, истинно человеческой сущности. Звук искренний, сказочный по своей сути. Родом из далёкой страны мечты — и хорошо знакомый всякому. Понимаемый всеми прекрасно и однозначно.

Вспыхнув единожды, он останется над болотом. И никогда не увязнет, какой бы тягучей не обернулась поверхность под ним.

Звук улыбки.