Мика

Эпитафия. «Когда я стану птичкой…»

«Когда я стану птичкой, то научусь петь».

Лучи солнца материнским касанием гладят сомкнутые веки, едва касаются чуть раздутых, как у хомяка, щёк.

Зевнув, потянувшись, Мика открывает глаза, легко соскакивает с постели на пол, раскидывает руки, делает глубокий-глубокий вдох.

Новое четвёртое декабря.

«Когда я стану птичкой, то обязательно научусь петь. Мои песни будут тихими и напоминать робкие капли слепого дождя. Не резать слух навязчивым наглым мотивом, но — оседать в сердцах, как то делает каждое утро освежающая роса».

Фонящий белый шум стоящего в дальнем углу телевизора, включённого ещё с вечера. На экране — сплошные помехи, рядом и по полу, на ковре — искрящийся провод, а на крышке — изогнутые антенны, напоминающие усики вусмерть утрудившегося муравья.

«Я буду из тех, кто остаётся зимовать дома. Совью себе гнёздышко под черепицей чьей-нибудь крыши, буду таскать туда мерцающие и бряцающие штуковинки».

Босиком и в одной лишь безразмерной футболке цвета кожи только что родившегося дитя, она легко проходит за приоткрытую стеклянную дверь балкона, опускается локтями на деревянные поручни, прокинутые поверх уже старых, с чуть проступившей ржавчиной, металлических решёток. Новым вдохом вбирает живительный и бодрящий, прилипший к асфальту, на стены дома, на плиты, запах, оставшийся с прошедшего ночью ливня. Становится на носки, немного поднимается на руках, тянется любопытствующим хорьком к светлому, чистому небу, немного рассеянным и размытым взглядом окидывает сплетения рек-улиц, протекающих далеко внизу.

Приглушённый, неравномерный и возрастающий хор сирен как гимн рассвету, приветствие нового дня. Лёгкий ветер забирает ссыпающиеся на лицо каштановые пряди, укладывая их на плечи и за спину, проводит тихонько по линии сухих губ, и те приоткрываются к нему в мягкой улыбке.

Шумный и быстрый выдох: снежинка падает на вздёрнутый кончик носа, оседает на нём, тут же укрывая его тонкой, едва ощутимой воздушной корочкой.

«Я буду петь для Озёрной Феи. Её, кстати, зовут Аяной, и я так счастлива, что познакомилась с ней! Я уже всё решила. Спасибо, Мир, что помог мне в этом!»

Голова слегка кружится, веки по-прежнему такие тяжёлые, а мысли всё ещё путанные. Так путы сонливости цепко сковывают сознание, когтями впиваются в ноющие виски и слегка гудящий затылок, никак не хотят отпускать.

Быстрый взмах крыльями, трепет, шорох падающего снега, что комьями ссыпается с тянущейся когтистой лапой к балкону ветки.

Мика дёргается на этот тревожащий, выделяющийся из общей гармонии, слишком живой, слишком близко с ней раздавшийся звук — и замирает щеночком, какой встаёт на две лапы и виляет хвостиком, с игривым задором глядя на поднесённый к нему большой резиновый шарик. Красный шарик — раздутая грудка важного, напыщенного, с высоко-закинутым клювом, сверхностно глядящего на неё снегиря.

— Привет! — проснувшаяся склоняет голову на бок, опускает подбородок к ладоням, так чтоб неожиданный гость теперь находился на уровне её широко-распахнутых глаз.

***

… Так много всего случилось! 

Самое время рассмотреть ключ.

У лесного народа бытует легенда о том, что всякий заблудший, если сильно того пожелает, сумеет раскинуть крылья.

Станет ли потерянная душа птицей? Необязательно, возможностей множество. Это и лиловые мотыльки, или пепельные сумеречники. А ещё речные, болотные и — да, в том числе — озёрные и древесные феи, много их и все разные. Бывают ещё городские, но таких по обычаю скорей называют нимфами.

Иные выбирают себе участь бабочек — много таких: и ночные, и утренние, и вечерние. Рассветные особо-неуловимы, всегда уходят ещё затемно и пока ты спишь.

А многие из нас ещё называют подружка подружку пчёлками: и сердечко ужалим, и твой нектар соберём. Не поймаешь ты нас потом. Не вернёшь к себе, не узнаешь.

Но самое-самое главное — всё вокруг — как были, так будут сны. Сны и грёзы, мечты и чаянья. В них вся я. Я — третье лицо. И второе, и первое. Всё вокруг — это мы-они. Совсем скоро пройдёт рассказчица, её путь завершён прекрасно.

Но вернёмся к легенде и птичкам.

***

«Когда я стану птичкой, то воспарю под самые облака, раскину крылья так, чтоб моя тень легла на далёкую землю. Ту самую землю, где сейчас тянется высокий густой, с лазурью, лиловый, полнящийся искрящимися светлячками, сёстрами-нимфами и разумными зверушками лес. Так хочу посмотреть на него свысока-свысока! Вот оттуда, с вершины горы! Та гора совсем недавно казалась домом… 

Но это очень плохой дом, и думать о нём не хочу».

Мика с грустью вздыхает, качает головой, как будто бы извиняясь перед всё ещё сидящим на веточке важным, внимающим и наблюдающим за ней снегирём.

Тут же отпрянув от перекладины, отступает чуть ближе к двери квартиры, обхватывает себя за плечи. Нет, это помутнение совсем-совсем не от высоты. Просто, засмотревшись на окно высотки по другую сторону улицы, она поймала крайне неприятный блик солнца на непрозрачном стекле. Очень однозначный блик, с улыбкой чуть-чуть и глазами.

Увидела того, кого не должно быть. Кому не место здесь, и кому никогда-никогда никто не обрадуется. Кого нет больше — но даже так, даже спустя всё случившееся, Белая Маска наблюдает за ней. Вот в этот самый момент, в менее сотни метров от неё самой. Он стоит там, напротив. И грустит. Сокрушается так, как может сокрушаться самый несчастный богач, чьи мешки золота единым махом обернулись в истлевшие тряпки, под какими роятся черви. Чей клад достался ему совсем не честным трудом, но грубою, злою силой — и от того был проклят, а теперь — обернулся в грязное, чуждое владельцу ничто.

Снегирь на ветке не встрепенулся, лишь только недоумённо косится, даже крылышко слегка поднимает, как будто бы говоря Мике: «Да ты не бойся! Ты уже вот-вот с нами! Иди, иди сюда, я тебя от всего закрою!».

***

«Мика.

Ми-ка.

Мик-ка.

Я пробую твоё имя на вкус». 

Ты это вот так сказала? Помнишь? Помнишь-помнишь ту нашу ночь? Ту самую, когда всё решилось.

Ту самую, что стала последней каплей.

А так хочется, чтоб ты сейчас обняла меня!

Кем бы ты могла стать, пойди со мной? Я вот встретила красивых-красивых фей, а ты… Ты так и осталась с грязными, скучными человеками?

***

Ступить за грань — это и легко и сложно одновременно. Главное, что нужно понять — изнанку не ищут. Изнанка сама приходит. Открывается ищущей в тот самый миг, когда ткань реальности рвётся под натиском страха быть схваченной Белой Маской. Когда выбор между «ночевать в грязном клубе или ночном лесу» настолько очевиден, что его просто нет.

Даже сейчас, когда Мика обнимает себя за плечи, босая стоит на холодном кафеле, опираясь на застеклённую балконную дверь, ясно слышит всё нарастающий, всё приближающийся гул сирен — она знает: они поют.

Они стягиваются, чтоб принять к себе их блудливую дочь. 

И она им откликнется, обязательно-обязательно. Вот только решится. Согласится сама с собой, что легенда не лжёт, и за всё прожитое — её руки раскинутые — да, обратятся в крылья. Да какой там, она уже чувствовала, как кожа у плеч, локтей чуть-чуть резалась, тянулась зудом, будто бы всего немного, и перья вот там прорежутся. Что пальцы её вытянутся изогнутыми, тонкими и чуть искривлёнными костями, обрамляясь в нужную, удобную для полёта форму.

Пробуждённая закрывает глаза. Поджимает губы.

Это стук трамвайных колёс?

Или колёс поезда?

Или нестройный и слишком навязчивый бой часов?

Может, стучатся в дверь?

В двери всегда стучатся, стоит ей лишь задуматься о том, чтобы стать иной. Чтоб новую форму обрести раз и навсегда для себя. Чтоб воплотится в мечту, слепок памяти — и стать песней для тех, кто её запомнил.

Кобра раньше за подобное очень злилась. Именно она стучалась к ней всякий раз, когда Мика сама закрывалась.

Та милая, добрая кобра, змея с головой женщины, чей воротник будто соткан из слепившихся чёрных комьев давно не мытых волос.

Она… Она по-своему любила Мику. Не могла не любить. Многое, что Мика узнала — это ведь всё от неё!

Змея с головой скорбной женщины рассказывала ей много сказок. Давно-давно ей рассказывала, окутывая Мику своим хвостом, качая её заботливо в своих кольцах. Именно благодаря ей, такой мудрой и почти всегда всё-всё-всё понимающей змеи Мике открылись знания и про лесных фей и ночных бабочек. И про то, что если она когда-нибудь станет одной из них — то жить ей в берлоге вместе с добрым медведем. Он будет кормить её мёдом, лицо ей всё им вымазывать — а потом поить тёплым чаем.

На вопросы Мики, спасёт ли такой медведь их от Белой Маски, женщина со змеиным телом лишь только вздыхала и добавляла, что уж лучше — Белая Маска, чем чужой незнакомый медведь.

И даже тогда, совсем маленькая, девочка твёрдо решила: она найдёт себе такого большого друга! И тогда всё-всё-всё будет лучше. Сделается ей хорошо.

И где же теперь этот друг? Да и так ли теперь то важно?

*** 

А ведь утро такое ясное! 

Не белым, но золотым, с толикой меди, светом лучи солнца ложатся на всё ещё сонный город. Воздух пронизан едва-уловимым звоном колокольчиков — так зима неспешно и аккуратно закутывает мир тонкой корочкой льда.

Слышатся колокольчики, звук такой, как тяжёлые сапоги утопают в сугробах.

Сказка!

Вечерняя сказка вот этой тяжёлой поступью надвигается к дому. Тому самому укромному домику, что ютится у опушки лесной. В чьих окнах зажжённый свет, а над крышею, во всём небе — лазурный и тёплый вечер, россыпь мелочи — множества точек-звёзд.

Пробуждённая открывает глаза. Улыбается, кивает твёрдо ожидающему её снегирю. Не оглядывается на тонущую в полумраке сейчас такую пустую, как будто заброшенную, пыльную, совсем захламлённую, да какой там — разгромленную свою спальню. Тихо смеётся, уловив тихий всхрап: медведь-то смиренно дремлет вот там, где уснул, за стенкой. В своей личной комнате.

И это славно.

Очень славно, что он её не услышит.

Хотя тепла его было так много, что сама Мика сейчас вот так, в одной лишь только футболке может стоять на балконе — и совсем не дрожать, не бояться объятий холода.

Снегирь чирикает нетерпеливо, снова машет маленьким своим крылышком, надувается так, будто бы говорит: «Ты или это, или я без тебя».

— Да-да, сейчас, — она соглашается с ним.

Глубокий глубокий вздох.

Снова закрыть глаза.

Характерный щелчок, как если б включился прожектор.

Как если б стояла она не на балконе у перекладины, за которой открывается вид на далёкие, тянущиеся внизу реки улиц — а на сцене пред полным залом. В кругу белого света, где всё прочее окутано мягкой тьмой. 

Сразу же перед ней — вот, вот-вот тут стоит микрофон.

А ещё — лишь только проснувшись, вот только-только потянувшись, зевнув, она уже повторяла слова. Так что прав непрошенный её гость. Час настал — и все зрители ждут.

Все звуки сникли.

А музыка… Она будет. Будет чуть позже.

Главное здесь — начать.

Не смущаясь, лишь только опять затаив дыхание, пробуждённая позволяет разомкнуться тяжёлым векам — и облекает выдох в первые ноты песни.

«Когда я стану птичкой, то научусь петь.

Мои песни будут тихими и напоминать робкие капли слепого дождя. Не резать слух навязчивым наглым мотивом, но — оседать в сердцах, как то делает каждое утро освежающая роса.

Я буду из тех, кто остаётся зимовать дома. Совью себе гнёздышко под черепицей чьей-нибудь крыши, буду таскать туда мерцающие и бряцающие штуковинки.

Я буду петь для Озёрной Феи. Её, кстати, зовут Аяной, и я так счастлива, что познакомилась с ней! Я уже всё решила. Спасибо, Мир, что помог мне в этом!

Когда я стану птичкой, то воспарю под самые облака! 

Раскину крылья так, чтоб моя тень легла на далёкую землю. Ту самую землю, где сейчас тянется высокий густой, с лазурью, лиловый, полнящийся искрящимися светлячками, сёстрами-нимфами и разумными зверушками лес. 

Так хочу посмотреть на него свысока-свысока! Вот оттуда, с вершины горы! Та гора совсем недавно казалась домом… 

Но это очень плохой дом, и думать о нём не хочу.

Когда я стану птичкой, то в мире не будет боли.

Я заберу эту боль, я её помню, я её всю-всю-всю сохраню в себе. Я буду много летать, и всё дальше, как можно дальше от путанных улиц, где теряются дети, где находятся страшные сны.

Да, я буду как ты, Снигирь, прилетать вот к таким же детям. И я буду на них смотреть. И я буду их звать: «Пора!».

Когда я смогу взлететь — я уже вижу, как наконец-таки стану счастлива. И как я хочу, чтобы счастье пришло ко всем!

Знаешь… Я до сегодня не знала: хочу, не хочу остаться. С чернобуркой-лисой, волком серым, очкариком зайчиком даже по-своему было весело. Зайчик, кстати, и правда весёлый. Мне понравились его карамельки. Он их так мило готовил, и меня научил: на огне и в ложечке.

Аяна, ты помнишь их, эти конфеты, которые мы вдвоём позавчера сварили? Я вот помню, у меня ещё есть, возьму их с собой. Чтоб когда мы опять встретимся — обязательно с тобой поделиться.  

Мы, пёстрые бабочки, трудолюбивые пчёлки и игривые нимфы — мы так любим разные сладости! Вместе с ними наша жизнь всегда становится ярче.

Мы — весёлый народ. Мы приходим к грустящим в их снах. Нет, не так: мы помогаем, мы заботимся, чтоб вы под рассвет засыпали, как довольный, храпящий медведь.

Наши лица измазаны мёдом, на губах вкус нектара от ваших пальцев. Нам никогда не стать взрослыми. Даже те из нас, кому много лет — в душе дети, пусть и очень печальные. Кстати, дети о нас, особенно мальчики, мечтают так часто и много, что если собрать разом все-все-все их мечты, то из грёз возведётся замок. Замок дикий, живой, сложенный из груд искривлённых и искажённых тел. Тел танцующих, тел покорных — и таких, что почти без одежд.

Аяна, Аяна! Я так хочу снова тебя увидеть!

Говорить с тобой как есть, без всяких символов и метафор. 

Вот как тогда, в нашу первую встречу, помнишь? 

Помнишь тот двор, скамейку, банку «Revo» вишнёвого, «Винстон» с ментолом — тоже, один на двоих. Как я плакала и дрожала, а ты обнимала меня, успокаивала. 

А потом кухня серая, блюдце-пепельница, курим и не смотрим на закрытую дверь. Я уже не плачу. Я тогда… Ну… Ты помнишь. Вот тем вечером я зареклась плакать. Просто курила, молчала, глядела на запотевшее стекло окна, а ты смотрела на меня понимающе, кивала, пила горячий и мятный чай. Ну, добавила только, что всё нормально, что так бывает. Что к нам приходят не только медведи, иногда с нами… Да просто козлы.

Я уже побывала феей. 

Залетала на квартирники к котикам. К таким котикам, где все добрые, но кто-то из них однажды станет таким же, как Белая Маска. Котики любят играть на гитаре и холодное пиво. А ещё музыку и мурлыкать, прятаться попарно и по углам.

Вот сначала все вместе, а потом — кто-то — Белая Маска, а кто-то ещё — грустная кобра с головой растерянной женщины. Такими кобрами становятся те, кто для семьи рвётся из кожи вон. И кто, пусть и плачет, но обещает, что будет любить тебя.

Когда я стану птичкой, будет великий праздник. 

В небо выстрелят пушки фейерверков, мне — салют, окружающим — Новый год.

Будут выстрелы, будет гром — и все-все-все будут хлопать, смеяться. А я — я полечу! Высоко-высоко, в россыпи бликов жёлтого, красного, белого. Зелени, синевы. Небеса воссияют переливами разных лун — и каждый взмах моих крыльев отметит их место на своде.

Озёрная фея… Моя озёрная фея. 

Я знаю. 

Ты ждёшь меня там, на другом берегу, за туманом. У той самой пещеры, в недрах которой вместе с войском почил король.

Я… Ты дождись, милая. Ты просто дождись меня. Я уже, я совсем-совсем скоро.

Я слышу сирены. Слышу стук трамвайных колёс.

Слышу колокол. Утренний колокол. Он золотом бьёт, он говорит: «играйтесь!».

И… Я не знаю. Быть может, всё, что со мной сейчас — это просто какой-то сон.

От меня ничего не останется. Я никогда писать не любила. Ни рассказов, ни книг. Ни записей в дневниках.

Но я подарю вам нечто во сто крат лучшее.

Мои сокровенные, мои дикие, мои ненавистные — и такие родные, мучившие меня и меня спасавшие сны.

Моя песня — ключ. Это ключ в мир, что соткан из рваных образов. Ничего не осталось — лишь череда картин.

Запомните их, пожалуйста.

Запомни вот вот вот ты. Ты, та, кто меня услышала. Ты, тот, кто меня нашёл.

Вы сделали всё, чтоб я восхищалась тем миром, в котором нет места людям. В котором люди — далёкий образ. И так мало из них — свои.

Когда я стану птичкой, мне не придётся мёрзнуть на этом стылом балконе.

Мне не придётся думать о том, где бы достать еду. Не нужно заботиться о том, где поспать, что поделать. Как укрыться от тех, кто противен — и где найти таких, кого бы смогла любить.

Я найду себе домик. Домик маленький, с видом в ночь. И поселюсь на дереве, чьи ветви прячут его от вездесущей, всё знающей злой луны.

Под рассвет я буду стучать в окошко. Мне откроют — и я спою. Спою про себя, про них.

Поднимаюсь сейчас над городом.

На парапет забираюсь.

Город-город! Ты противен, ты мерзок мне!

Я хочу в лес!

В тот густой, ветвистый и сказочный. Тот самый, где вдоль тропки протекает ручей-река. Я однажды лишь там бывала, в ночь осеннюю, в ночь дождливую.

Вот в ту самую ночь, после которой сказала себе «Не плачь».

А как не плакать?.. Тогда — не знала. Тогда думала о червях и о том, как я стала совсем пустой.

В мире птиц ведь не нужно закрываться от всех в ванной, мыть руки и чистить зубы? Себя всю чистить, всю-всю грязь с грубой кожи до крови, с силой сдирать?

Правда-правда не нужно?

У меня ведь не будет кожи! Только перья, чистые перья — и снежинки на них. Роса.

Знаешь, Аяна… Я вот всё у тебя расспросить хотела. Вот… Вот тогда, когда ты решила взлететь — тебе тоже перегородка мешала? Ты смогла удержаться, стоя на парапете?

Я — как лапками или когтями сейчас, просто держусь за жёрдочку. Чуть-чуть раскачиваюсь, смеюсь, гляжу, как Снегирь сорвался. Как ветка качнулась — и мой гость попрощался со мной.

Он… Он единственный, кто со мной попрощался. Кто сейчас меня видел.

А ты совсем… Совсем ведь сама была…  

Я снова вздыхаю.

Сердце бьётся! Мне так волнительно!

Пора, пора! Мне пора!

Наверное, я навещу зайчика. Обязательно клюну лисичку в лоб. Она добрая. Жаль, что так мало виделись.

Когда мой медведь проснётся, то к нему уже придут гости. Он накормит их мёдом. С ночи ещё осталось.

Я дрожу. Не от холода, но от трепета. Во весь рост поднимаюсь. Глубокий вдох — и раскинула руки.

Песня сирен. Да, гиады! Я всех вас слышу!

Вы готовы ко мне?

Тогда, я готова к вам.

Всего лишь миг, единственный шаг — и сильный ветер режет щёки, жмурюсь от восторга и страха.

В полёте раскинуть руки — так сложно — но я постараюсь!

Я должна!

Я смогу!

Я почти!

В тот момент… В тот самый… Вот тот самый… Самый радостный миг… 

Воды реки так близко — и так далеко! Лес густой, лес красивый — он летит, он летит вместе, рядом со мной. Блики солнца, весёлые песни людей.

Да, я здесь! Я на сцене — и так скор тот миг, когда я… 

Когда… 

Когда я стану…».