At the wrong time

1 глава

Мать Чонгука нашлась без сознания лежащая на террасе западного крыла дома. Эта часть особняка, построенного столетиями назад и соблюдая все традиции японской архитектуры, была полностью отдана пользованию первой леди Якудза, коей являлась мать Чона. Несмотря на необъятный масштаб владения, первая леди в силу своего тяжелого нрава очень закрытого от окружающих человека, не подпускала людей, даже из числа персонала, поэтому ее нашли непозволительно поздно.

Узнав весть о состоянии матери Чонгук, сорвав тренировку, помчался в дом, прекрасно зная, что, кроме него, никому не стать опорой ей — младший брат был в Корее, но уже был по дороге назад в Токио, а отец и в этот раз не отличился бы вниманием по отношению к ней. Доводы его были правдивы, мать скончалась на его руках, сыскав в них последний покой после минутной агонии. Юный таро всего Якудза никак не поменялся в лице, когда хрупкое тело матери после борьбы за жизнь, продлившейся недолго и без особой старательности, перестало двигаться. Он некоторое время спустя аккуратно опустил ее на постель, на которой, прижимая к груди мать, стал свидетелем последнего вздоха, сорвавшегося с ее посиневших губ. Волосы, обрамлявшие безмятежное лицо Чон убрал заправил за ухо, не слыша себя, шепча, как он любил ее и как не уберег.

Выходящего из покоев первой леди Чонгука первым встретил Ким Сокджин, верный слуга Таро, вознесенный в своих двадцати пяти лет от роду до чина сато, мрачная тень, лишенная всякого права осуждать или оспаривать слова таро. Под стать своей незаметной фигуре на игровом альянсе семьи Якудза, сато был одет простое кимоно, без единого отличительного знака или элемента. В темноте ночи его шаги тихи, как несуетливое дуновение ветра, его темные глаза блекло матовые, отнятые всякого проблеска жизни, черты непривычно красивого лица утонченные, правильно симметричны, но лишь непосильная угрюмость, что граничила нелюдимой ненавистью по отношению всему живому, притупляла этот благоговейный восторг от неземной красоты сато. Только завидев заострившие от горя и нервов черты лица таро, Сокджин понял, что первой леди не стало. Всегда с прямой осанкой и отрешённостью в глазах сопровождающий помощник не нашелся, что сказать. Даже в глазах устрашающе спокойных проскользнула некое подобие боли в паре с растерянностью.

— Готовьте ее к погребению, — первым разрушил тишину ночи Чонгук. Как и ожидалось от великого сына Отца, он и в этот раз отличился внутренней непоколебимой силой духа. Сато расслышав его слова, произнесенные спокойствием, что прочно прятало бушующий тайфун внутри Чона, силился не прогнуть колени в низком поклоне в знак неописуемого уважения. Помощник смог только кивнуть, до побледнения сжимая ножны меча в руках. — Объяви семье о похоронах, хочу видеть каждого на коленях перед ней, откажутся — отсекай голову без слов, — выговаривая каждое слово четко, без единой запинки приказал он.

— Будет выполнено, — несвойственным баритоном ответил помощник. Чон, бесшумно ступая по отполированному дереву, вышел из комнаты, Сокджин проводил его с глубоким поклоном.

Выйдя, даже не успев спуститься со ступенек, Чонгук заметил в глубине сада фигуру брата, поспешно идущего по тропинкам. Сердце сжалось от тоски, Чон решительно не хотел сообщать о смерти матери младшему, но он должен был быть тем, от кого брат услышит это. Младший остановился, не достигнув начала лестницы. В этих дранных джинсах и черной футболке он выглядел на свои четырнадцать, видно, торопился. Чонгук, привыкший к появлениям брата в придающих мужественность кимоно, даже позабыл настолько тот еще молод.

— Что с ней? — смотря сверкающими волнением глазами, спросил он Чонгука. Чону было дурно под этим взором. — Таро, ответь.

— Переоденься в черное, — после долгого молчания, тяжело произнес Чонгук. Младший, услышав его, в миг поник. Второй сын дома перестал беспокоиться и спешить туда, куда он уже опоздал. Он не выдавал своего пагубного состояния, как поступал Чонгук. Скорбь, утрата и боль — все было надежно спрятано под холоднокровной маской выдержки. Младший молча стоял долго, не решившись предпринять хоть что-то. Страх не сдержаться был велик. Чонгук его прекрасно понимал и делил сокрушительную боль с ним, стоя под открытым ночным небом.

— Яд нашли на дне чашки первой леди, — несколько дней спустя, после похорон доложил сато. Чонгук тихо налил в чашку саке, которую одним глотком опустошил потом. Он не говорил, ждал продолжения. Помощник никогда не рвался докладывать без полной картины. — Утром того дня к ней приходила мать Кайоши. Они в последнее время часто пили чай.

— Говорят, шлюхе нет места в семье, — снова потянувшись за выпивкой, наконец сказал Чонгук. — Она даже не из гарема отца, настоящая портовая шлюха. О чем отец думал, приводя ее под нашу крышу? Не глупец ли он, понадеявшийся, что жена и любовница уживутся в одном доме?

— Глупец, — тихо согласился помощник, уважительно понизив голос.

— Объявляй о казни, — в гнетущей тишине сказал Чон. Его черные глаза беспрерывно смотрели на гладь стола. —  Моя мать была единственной точкой соприкосновения Якудза с Корейским Домом: ее больше нет, мира между кланами тоже. В скором времени начнется война и, чтобы не допустить этого, я должен занять свое место оябуна. Это единственный путь, чтобы успокоить деда. Утрата его велика, как и его желания похоронить моего отца, —  Чонгук размял мышцы плеча, недавний вывих давал о себе знать. И встав с места, произнес: —  И я не могу простить женщине из борделя смерть матери, — в этот момент он не говорил, как таро, как наследник преступного клана, не вещал, как истинный внук самой криминальной личности Кореи, он даже не выступал, как сын отца, в нем бушевала боль ребенка, у которого отняли самого близкого человека – мать.

Через сутки вся семья стояла в строю. Во дворе особняка стоял Чон, а перед ним, буквально в десяти шагах, на маленьком коврике сидела женщина удивительной красоты. Ее идеальное лицо ничего не выражало, словно перед ней стояла не чаша с ядом, а кувшин с водой. Она не ползала на коленях, не умоляла о пощаде. Ее маленький живот под белой одеждой был почти незаметен, однако все присутствующие знали о ее положении. Из-за этого в глазах присутствующих Чон казался еще более бесчеловечным. Но никто из них не знал, что кровная мать Чона тоже носила под сердцем нового члена клана.

Где-то в недрах особняка, у себя в кабинете смиренно сидел отец, ожидая финала. Двое охранников силой пытались остановить Кайоши, сводного брата Чона, который рвался к матери. Спустя некоторое время женщина наклонилась и подняла сосуд с коричневым, почти черным, ядом. Увидев его, она слегка улыбнулась: «Хоть это будет длиться недолго», — подумала она. Ее длинные пальцы крепче схватили керамику и поднесли к губам. Яд оставил неприятное послевкусие на языке. Спустя минуты она почувствовала головокружение, и голос орущего Кайоши стал превращаться в непонятный звук. Женщина оперлась обеими руками на ковер и подняла глаза на Чона. Он стоял с нечитаемым выражением лица и смотрел на нее. Его могучее тело, строгий взгляд, стальная сила воли и жесткие черты характера, принадлежащие лишь настоящим мужчинам — всем этим женщина сильно восхищалась и тайно мечтала о таком сыне. Но, увы — одно неправильное решение подорвало все планы.

— Это сложно, — промолвила она, смотря прямо в глаза Чонгука. Язык ее почти не слушался, конечности уже ослабевали. —  Сложно жить без любви, знать, что любимый любит другую, думаю, невыносимо. Первая леди знала… — женщина замолкла на время, а потом снова заговорила, — Ей было невыносимо, она знала, что я добавляю ей в чай..., но продолжала принимать приглашения на чаепитие. А потом стала вместе со мной завтракать, потому что ей было невыносимо, — руки женщины бессильно повисли, и она упала на коврик, без умолку повторяя слово «невыносимо», захлебнувшись собственной кровью.

— Похороните ее как предателя. Пусть каждый узнает, что будет с собакой, осмелившейся кусать кормящую руку, — обращаясь ко всем свидетелям казни, сказал Чонгук. Кайоши, услышав это, почти до срыва голосовых связок закричал.

Чон подошел к телу на земле, опустившись на корточки, вытащил из аккуратной прически покойной резное украшение. Сжав в руке вещицу, он поднялся.

— Эта смерть — цена моего вывоза действующему отцу всего Якудза. В скором времени я займу свое законное место оябуна, — все находящиеся во дворе присели на одно колено и опустили голову. Это касалось и охранников, поэтому, как только их хватка ослабла, Кайоши вырвался и подполз к телу матери, самозабвенно шепча слово «мама». Чон наблюдал за ним молча, периодически сжимая укрощение в руке, все ещё чувствуя тепло его хозяйки.

Приказав убраться, он ступил на дорожку по направлению к особняку. Отец его заждался. Мужчина сидел перед низким столом в полутьме комнаты, слегка хмельной. Чонгук положил отобранную у покойной вещь перед ним.

— Можешь приступать к завещанию, — так и не дождавшись слов отца, первым заговорил он. — И определись с моим кровным. Если твой выбор падет на Кайоши, то, уверяю, первое, что я сделаю, став оябуном — подарю тебе его еще бьющееся сердце. Будь рассудительным, отец, — и поклонившись, он покинул родителя.