Илона на шпильках

Глава 2

Я прохожу мимо соседнего зала, кажется, там преподают актёрское мастерство, но мне оно не надо. В мою светлую головушку взбрела занимательнейшая мысль — пойти на курсы ораторского мастерства. Все мои «Я», аплодируя стоя, низко кланяются и говорят: «Спасибо тебе, детство, за травмы, спасибо!».

Дело в том, что я навсегда запомнила своё первое детское выступление на публике, точнее отсутствие оного. Мне исполнилось три годика, эх, прекрасный возраст, пора первой влюблённости...мой одногруппник в детском саду Семён или просто Сёмка, мы с ним по-детски целуемся за беседкой…а дальше дружно идём в актовый зал, там у нас «Весенний праздник», звучит пение птиц, я выхожу на середину, открываю рот, чтобы начать читать стихотворение «Снег теперь уже не тот» и вижу, как этот...ну гад же...Сёмка обнимает Ирку...ту, которая ходит с короткими волосами, как у мальчика, и называет из зависти меня лохматой ведьмой, потому что мне мама всегда из моей копны светлых волос заплетает красотищу. Я пытаюсь вымолвить хоть слово, но напрочь забываю...стих Самуила Маршака, бледнея и краснея. Зал злорадных детишек заливается оглушающим хохотом, мне кажется, что громче всех смеётся Семён, крепче прижимая к себе Иру. Я убегаю из актового зала в слезах и начинаю истерично икать. Мамины уговоры и попытки воспитателей меня успокоить ещё больше меня распаляют, и я реву сильнее, и истеричнее икаю, после чего заявляю маме и держу своё слово, что никогда не буду петь, читать стихи, как бы она меня не просила, вот при всей своей к ней любви не буду и всё тут. В детском саду было терпимо, меня не трогали и не травмировали, зато я с присущей мне детской философией рисовала жёлтые круги, синие квадраты, серьёзных угловатых, разноцветных дядь и тёть не хуже Казимира Малевича и постоянно что-то сочиняла, писала, пыталась улучшить и изменить, возможно, поэтому и стала директором по развитию.

Ах, да, я вам не сказала! Меня зовут Илона Белозёрова. Мне тридцать четыре года. Я занимаю пост директора по развитию в одном научном журнале. Мои часики тикают, годы идут да так быстро, будто я марафон бегу на шпильках, аж вся запыхалась и ноги стёрла, а в спину продолжают дышать молодые, но им...всё равно до меня далеко. Я своё не упущу и не отдам, зубами, когтями и шпильками вцеплюсь, поэтому и продолжаю с большим энтузиазмом активно искать, нет, не возлюбленного, а себя, своё место под солнцем и призвание в этой жизни, потому что не хочу только и делать, что развивать, развивать журнал и жить от зарплаты до зарплаты, скрещивая пальцы, чтобы научное издание, кое пока ценит мои труды, мозги и амбиции, не закрыли, ибо многих уже поглотили глянцы покрупнее да порасторопнее, да и кризисы разные нынче, того гляди, и зацепят.

Эххх… Пока предавалась воспоминаниям, разволновалась, хорошо, что у меня новая водостойкая тушь, и двери в моём кабинете, затемнённые, не видно, как я пустила слезу...ладно...расплакалась, посыпалась, расклеилась. Я — девочка — мне можно и побыть слабой. А ещё я хочу на ручки, и чтобы кормили мороженым с ложечки как маленькую. А вообще надо бы внести в расписание поход к психологу, хотя, когда мне?! У меня, итак, столько дел, столько дел. И часики тикают, и снег уже не тот, прямо как в том стихотворении, что я забыла на «Весеннем празднике» в три года, но при этом почему-то помню его сегодня, будучи взрослой тёткой:

Снег теперь уже не тот –

Потемнел он в поле,

На озёрах треснул лёд,

Будто раскололи.

Облака бегут быстрей,

Небо стало выше,

Зачирикал воробей

Веселей на крыше.

Всё чернее с каждым днём

Стёжки и дорожки…

Вот вроде детский...стишок...а мораль-то взрослая. Треснул лёд — так это про наши разбитые сердца, что раскололись то ли от неразделённой любви, то ли от предательства, да много от чего. И вот плывут эти льдинки по течению судьбы, прибиваются друг к другу и отталкиваются, пока не соединятся со своей отколотой льдинкой в одно целое. Всё чернее с каждым днём — дорога жизни и правда стала уже, а свет впереди будто брезжит всё дальше и дальше, а нас на дороге всё больше и больше, и мы расталкиваем друг друга локтями, пыхтим, раздуваем ноздри, лишь бы самим не сойти с дистанции и добежать до едва уловимого лучика счастья. Только думается мне, может, наивно, конечно, что вместе, я даже не говорю про вдвоём, это было бы слишком слезливо с моей стороны, вместе добежать, дойти, доплыть до света, там, где стёжки и дорожки счастливее, веселее, быстрее и проще. Как говорится: «Один в поле не воин».

Что-то я увлеклась, так, с чего мы начали? Ах да, я пошла на курсы ораторского мастерства, потому что до сих мне трудно выступать перед публикой, а по работе это приходится делать часто. Мало того, что я забываю подготовленную речь, так и истерично икаю...да, да, да...по-прежнему. А реклама курсов гарантировала, что я уже после первого занятия начну ораторствовать, что не остановить, вот и повелась. Но увиденное в зале актёрского мастерства меня остановило, заворожило и…

Им по незнанью эта боль смешна.

Но что за блеск я вижу на балконе?

Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!

Стань у окна, убей луну соседством;

Она и так от зависти больна,

Что ты ее затмила белизною.

Я всмотрелась в лицо Ромео. О, Боги, вот это мужчина. Удостоила Джульетту оценивающим взглядом...юная красотка...ничего не скажешь, у меня язык не повернётся гадость сказать, хотя хотелось. А когда «актриса» заговорила, я вовсе почувствовала себя...дамой не первой свежести, у меня никогда не получалось столь трепетно, сладостно и музыкально говорить. Мой голос — та ещё труба, горн, который в лагерях обычно детей будит, что они со страху подскакивают на кроватях. Правда, я умею говорить весьма и очень сексуально, особенно, когда спокойна или обнажена...в постели можно соблазнительно открывать рот по-разному, например, беседуя о погоде.

Кто-то подталкивает меня в темноту зала, и я оказываюсь у самой сцены, где репетируют «Ромео и Джульетта».

— Альберт Лаврентьевич, служитель Мельпомены и режиссёр, к вашим услугам, дорогая.

— Оооо, — я пребываю в шоке, мой словарный запас явно иссяк и состоит сплошь из междометий.

— Представьтесь пожалуйста. Смелее, я вас не съем, обещаю, только понадкусываю. — режиссёр ловко берёт меня под локоть и усаживает в первом ряду партера.

— Илона Белозёрова, блондинка на шпильках, не умею выступать на публике, забываю слова и икаю. — я выдаю это ровным голосом, настолько уверенно и спокойно, что обалдеваю от себя и оглядываюсь по сторонам с немым вопросом: «Это сейчас я сказала? Точно?».

Альберт Лаврентьевич логично смотрит на мои ноги в лакированных лодочках-хамелеонах, отливающих разными умопомрачительными блестящими цветами, и инстинктивно сглатывает. Ножки у меня, что надо, не худые, в теле, но длинные, и красивые...правда красивые...поэтому я и подчеркиваю их. Я могу выйти не накрашенная, с кульком на голове, но никогда не покажусь на людях без каблуков! У меня и тапочки домашние на каблучке. Режиссёр преклонного возраста приводит своё дыхание в равновесие, ослабляет бабочку на шее, ещё раз смотрит на мои...туфли...и наконец-то поднимает на меня глаза. Ох уж эти мужики, одно у них на уме, но лично я не против, пусть созидает прекрасное, за просмотр денег не беру. Да и мы, собственно, женщины не проходим мимо искусно слаженных мужских тел, и я не о кубиках пресса, а про груду подтянутой плоти, широких, крепких плеч, явно выраженных сильных ладоней, таких, что точно пушинку тебя на плечо закинет и унесёт в пещеру...чтобы ты мамонта разделывала.

— А у вас хорошая дикция, Илоночка. — режиссёр говорит это с переполненным ртом слюной, чуть не выплёвывая на меня, и шепелявит. А я про себя кривлюсь, но виду не подаю, и разочарованно думаю: «Моя-то дикция хорошая, а вот над твоей надо бы поработать. И чему ты только можешь кого-то научить, милый старичок со зловонным запахом изо рта?».

— Хотите леденцы мятные?

— Эммм, голубушка, зачем? — мой вопрос явно ставит Альберта Лаврентьевича в тупик, и я не удерживаюсь, прыскаю со смеха.

— Очень освежает дыхание, милейший.

— Ну знаете, Илона Белозёрова! Это, это...невежественно с вашей стороны говорить подобное почтенному человеку.

— Невежественно брать с людей деньги, чтобы потом им демонстрировать неправильную работу органов пищеварения, вам бы галитоз подлечить, и заявлять о собственной почтенности, плохо артикулируя при этом, и к логопеду заодно. — я намеренно глажу свои ножки, поднимаюсь и, гордо выпрямив спину, выхожу вон из зала служителей Мельпомены в поисках нужного мне мастера ораторского искусства.

Влад — тот самый мастер — оказывается куда приятнее старикашки, и, не потому что значительно моложе «именитого» режиссёра или из-за приятного запаха изо рта. От него реально веет уверенностью в себе, во мне, во всех, кто пришёл на пробное занятие. С ним я успокаиваюсь постепенно, незаметно и начинаю что-то декламировать со сцены...перед довольно широкой публикой. Я икаю, но надо мной никто не смеётся, не тыкает пальцем, как мои школьные одноклассники. И моё дыхание выравнивается, икота стихает. На меня смотрят такие же взволнованные, сомневающиеся и ранимые люди, и оттого по телу разливается приятное тепло осознания, что я не одна со своей проблемой, со своей детской травмой, нас таких много, и вместе мы многое сможем, вместе мы выйдем к свету, чёткой дикции и бесстрашию выступать на публике.



Короче, понравились мне эти курсы, и теперь во вторник и пятницу я несусь галопом по Московским пробкам на своих шпильках, чтобы к 19:00 успеть к своей группе начинающих ораторов и Владу, не буду лукавить, что этот смуглый красавчик с длинными чёрными волосами и тёмно-тёмно-карими глазами...и белоснежной, обезоруживающей улыбкой...не пленил моё девичье, разбитое сердце. Но Влад нравится не только мне, поэтому я не позволяю своим мыслям непристойно вольничать, а глазам часто смотреть в его сторону — больше никаких соперниц, никаких совместных забегов, мне истории с Ваааааликом хватило, что хоть в монастырь иди. Но монастырь подождёт, я пока не готова скрыть прелести своего немолодого, но привлекательного тела от мужского внимания и женской зависти под монашеским одеянием, не для того меня мама такую красоту рожала попой вперёд и «ростила» потом одна, да ещё и сестрой моей Виолкой, ох и чертовка, я вам скажу. Но про Виолу как-нибудь в другой раз! Как ни странно, отсутствие внимания с моей стороны задевает Влада, ну ничего с детсадовской скамьи у мальчишек в голове не меняется, только формы и размеры, и он начинает за мной ухаживать. Я стоически держусь, дипломатично благодарю его за комплименты, конфеты и цветы, но игнорирую и никак не отвечаю на симпатию...притягательного мастера ораторских искусств. Но, когда мне на работу курьер привозит огромную корзину с гладиолусами, я больше себя не сдерживаю и взрываюсь от эмоций радостными криками, и на бегу обнимаю своего шефа.