Еврей в России

Глава 10. НА ПОРОГЕ КАТАСТРОФЫ

ПО СОКРАЩЕНИЮ ШТАТОВ

Еще на закате самого страшного и кровавого десятилетия ХХ-го века в стране Советов, где круто вскипало густое вариво государственного антисемитизма, кроме артистов, писателей и прочих слишком умных, преследования настигли наконец и техническую интеллигенцию. Не обошли они и женину инженерскую семью.

Как-то вечером, выйдя на свою коммунально-квартирную кухню, Женя увидел около их семейной керосинки помятую "Московскую правду" с жирными пометками, сделанными на ее задней странице химическим карандашом. Он взял газету, вошел в комнату и прочел небольшую заметку под названием "Расточительные проектировщики". В ней, в частности, говорилось:

"В то время, когда весь наш советский народ самоотверженно трудится над выполнением данных Партии и Правительству обязательств по досрочному выполнению сталинской пятилетки в четыре года, по хозяйственному сбережению средств и материалов социалистического производства, кое-где еще находятся отдельные горе-проектировщики, которые позволяют себе расточительно расходовать недопустимо большие суммы народных денег.

Так, в московском Государственном институте редких металлов (Гиредмет) при прямом попустительстве дирекции некий главный инженер проекта Зайдман Аркадий Давидович запроектировал на заводе в узбекском городе Чирчик неоправданно дорогую технологическую линию по западногерманскому образцу.

Как сказали вашему корреспонденту в Парткоме института, инженер Зайдман уже не первый раз пытается протащить в свои проекты чуждые нашему советскому обществу западные стандарты и иностранные технические решения. На заседании Партийно-хозяйственного актива Гиредмета была принята резолюция, осуждающая низкопоклонство некоторых инженеров перед Западом. "Пора остановить расточительство, допускаемое безродными космополитами!" - говорилось на заседании институтского Партхозактива."

- Спасибо этому нашему соседу доброхоту Степику, - прочитав газету, заметила разведенная с жениным отцом мама, - а то мы бы и не знали, что твой папа стал таким знаменитым.

А Женя тут же накинул на себя пальто, схватил шапку, перчатки и побежал к метро.

* * *

Отец был незаурядным инженером, известным специалистом в области обработки металлов и производства легированной стали. Он даже заседал по каким-то вопросам у самого приближенного к вождю знаменитого Серго Орджоникидзе в Наркомате тяжелой промышленности. А в войну получил так называемую броню и вместо фронта был сослан на завод холодного оружия в уральский Златоуст. Потому и остался в живых. Рис. 34

Сколько Женя помнил своего отца, он всегда много и увлеченно работал. Вечерами вместо того, чтобы отдохнуть, послушать радио, почитать газету или книгу, он садился с логарифмической линейкой или циркулем к письменному столу и делал какие-то расчеты и схемы для очередного левого проекта. Вряд ли, он занимался этим только ради дополнительного заработка. Он просто любил свое дело.

У отца была благородная, этакая импозантная внешность: стройная осанка, гордо посаженная голова с заёмом длинных седых волос и большим породистым носом с горбинкой. Он всегда носил чистые белые сорочки, красивые галстуки и строгие темные двубортные костюмы английского покроя. Говорил он медленно, степенно, а главное, обладал ясным здравым умом, что привлекало к нему в институте самых разных людей, приходивших посоветоваться по служебным и даже личным делам.

Для Жени папа был главным авторитетом во всех жизненно важных вопросах. Вместе они решали проблему выбора жениной профессии, это он его отговаривал идти учиться в гуманитарный институт. Сын советовался с ним, когда поступал в аспирантуру, когда переходил на очередную новую работу, которую в начале своего карьерного пути менял почти каждые полтора-два года, когда выбирал тему диссертационной работы и даже, когда собирался жениться.

Но характер у отца был, мягко говоря, нелегкий – взрывной, импульсивный. Он мог неожиданно выйти из себя, накричать и не за что кого-то обидеть. Из-за этого у него каждый раз то тут, то там появлялись враги, с которыми он долго не мог никак помириться и сам это тяжело переживал. Домашним тоже от него доставалось, мама часто плакала, они сутками не разговаривали, и обстановка в доме была очень сложная.

...Разводились долго и трудно. Сначала отец устраивал демонстрации, ложился спать на пол, не завтракал и не ужинал дома. Потом, когда развод был оформлен, он выхлопотал себе отдельную жировку на часть площади в их комнате, которую перегородили шкафом и буфетом.

Позже папа женился и перебрался к своей новой жене в Армянский переулок.

Там стоял огромный девятиэтажный бывший доходный дореволюционный дом, где на последнем этаже (без лифта) располагалась большая коммунальная квартира с 12 комнатами, выходившими в длинный узкий коридор. На входной двери было 12 звонков, за дверью столько же электрических счетчиков, а в двух туалетах по 6 деревянных сидений для унитаза и столько же тряпок для вытирания пола.

Женя бывал в этом доме, когда его приглашали и когда не звали. Он приходил по праздникам, субботам, воскресеньям, дням рождения и другим семейным торжественным (и не очень) датам. Бывал он там нередко и тогда, когда отец собирал кампанию для игры в преферанс.

Но однажды он не пришел, когда его ждали специально. У отца был день рождения, и Женя за неделю говорил с ним по телефону, обещав обязательно прийти.

Но именно в тот вечер у него неожиданно появилась острая необходимость в очередном свидании с очередной своей пассией. Потом он даже не мог вспомнить, кто она была, и где он с ней проводил время. Но тогда эта встреча казалась ему крайне важной, даже настолько, что про папин день рождения он просто-напросто забыл.

А тот долго ждал сына, накрыл стол, поставил бутылку армянского двина, рюмки, тарелки, купил специально любимый женин шоколадно-вафельный торт. Он ждал сына до 7 часов вечера, потом до 8, до 9. Но тот не пришел ни в 10, ни в 11. Отец страшно обиделся и разозлился. В 12 часов ночи он сел к письменному столу и написал большое гневное письмо. Однако потом, по-видимому, остыл и сыну не показал.

Женя прочел это письмо только после его смерти, и испытал чувство глубокого стыда и сожаления, неисправимой вины и неоплаченного долга, который уже никогда ему было не отдать и который до конца дней лежал тяжелым грузом на его сердце.

Папа ушел из жизни, прожив чуть больше года после ухода на пенсию, и этот короткий срок только ходил по поликлиникам, запоздало пытаясь поправить здоровье, подорванное вредным образом жизни, неумеренным питанием, постоянными стрессами и чрезмерным курением. Он своими ногами пришел в больницу, а в реанимацию его увезли на каталке. Туда к нему Женю не пустили, и он себя долго потом винил, что не настоял на посещении. Но хотя бы на этот раз уже не по своей вине.

* * *

А в тот памятный вечер папа был еще в расцвете сил, и настигший его газетный удар, казалось, нисколько не омрачал его существования. Он сидел в кожаном кресле, запахнув свой старинный длиннополый халат из мягкого серого сукна и наполнив маленькие хрустальные рюмки пяти-звездным коньяком, смотрел на сына вовсе не такими уж грустными глазами.

- Я бежал к тебе, думал ты убит и подавлен, - сказал Женя, - но, к моему приятному удивлению, ты не выглядишь более мрачным, чем в тот раз, когда слупил шесть взяток на мизере, когда мы в преферанс жарились.

- Что говорить, сынок, - ответил отец, - конечно, дела мои - далеко не кофе с ликером. Но и не касторка с перцем. Во всяком случае, нос вешать рано, Партхозактив - еще не районный Нарсуд. И понять его вполне можно - «цыплёнки тоже хочуть жить». Надо отчитаться перед Райкомом, галочку поставить, доложить, что космополита долбанули, задание партии выполнили. Я вчера был у директора, он успокоил, сказал, что тронуть меня не даст. Говорит, придется разжаловать в инженеры и вкатить выговор с занесением в личное дело. Ну, и черт с ними, все равно я буду заниматься теми же своими делами.

К счастью, так и получилось, как сказал директор Гиредмета - отец остался в институте, хотя и на должности простого проектировщика.

Зато маму без всяких статей в газете и даже без особых объяснений уволили из Бауманского института просто-напросто по сокращению штатов. И это несмотря на то, что она работала там всего лишь младшим научным сотрудником в исследовательской лаборатории и никогда не занимала никаких преподавательских должностей - на эти идеологически важные места евреев почти никогда и на пушечный выстрел не подпускали.

СКОТО-ПЕРЕГОННЫЕ ВАГОНЫ

С другой куда более страшной сатанинской провокацией, задуманной кровавым палачом-вождем народов, Жене довелось соприкоснуться, когда он зашел как-то за учебником по географии к своему однокласснику Вале Коваленко, жившему в соседнем доме.

Дверь в валину комнату выходила на большую коммунальную кухню, где в тот вечер, впрочем, как и во все другие вечера, восседал на табурете их сосед Палыч, огромного роста мужчина, который был знаменит тем, что мог всего за пару вечерних часов выдуть целый ящик пива, то есть, 25 пол-литровых бутылок. На этот раз, похоже, он изрядно подкрепил их еще и несколькими чекушками водки.

- Подь сюда, - негромко промычал он, не дав Жене незаметно проскочить мимо.

* * *

Надо сказать, что Палыч относился к однокашнику своего юного соседа с неизменной благожелательностью.

Особенно после того случая, когда Женя своевременно упредил разгон, который неизбежно грозил ему со стороны его сварливой жены Клавдии за очередное посещение некой краснощекой толстушки вдовушки, жившей в первом подъезде их дома.

В тот раз они с Валей пили чай на кухне, когда вошел с улицы Палыч, еще на пороге сняв со своей лысой головы ушанку, опорошенную снегом. Женя бросил взгляд в его сторону и толкнул приятеля локтем:

- Глянь-ка, - шепнул он, показав глазами на гладкую палычину макушку, где красным флажком алел яркий след губной помады. Пока тот старательно веником очищал у порога ноги от снега, Женя тихонько подошел к нему сбоку и посоветовал заодно почистить и лысину.

* * *

Вот за эту услугу и причастность к его тайне Палыч и был к Жене благосклонен. Но теперь, кроме выпивки, он был явно озабочен еще чем-то.

- Подь сюда, - повторил он и заговорчески склонился к Жене, перед тем оглянувшись назад и проверив нет ли еще кого-нибудь рядом. - Вчера у нас в Завкоме желающим порезвиться раздавали заточки из арматурной стали. Предупреди своих. Усек?

Женя, конечно, тогда ничего не понял и, чтобы поскорее вынырнуть из облака сивушного перегара, окутывавшего Палыча, быстро кивнул головой и поспешно исчез в валиной комнате.

Вспомнил он об этом разговоре только через несколько дней, когда по коммунальным квартирам и лестничным клеткам жилых домов, по коридорам проектных институтов и конструкторских бюро поползли тревожные слухи о готовящейся высылке евреев в отдаленные районы Восточной Сибири и Дальнего Востока. Эта акция, якобы, должна была их спасти от надвигавшегося погрома, при котором разгневанный народ собирался отомстить евреям за козни «врагов-отравителей», отправивших на тот свет Жданова и других вождей страны Советов. Поэтому к Северному и Казанскому вокзалам уже были подогнаны длинные составы железнодорожных дощатых ското-перегонных вагонов. Рис. 35

Наверно, это соответствовало действительности, тем более, что такие акции во Вторую мировую войну были успешно проверены на чеченцах, ингушах, калмыках, немцах Поволжья и прочих неблагонадежных народах. Впрочем, такие апробации происходили и намного раньше, в 30-х годах, когда теми же евреями уже заселялись малярийные болота Приамурья. Правда, тогда это совершалось не так грубо и прямолинейно, как предполагалось сделать теперь, и лакировалось созданием некой Еврейской автономной области с центром в Биробиджане (об этом – ниже, гл.19).

Возможно, и в данном случае никакой промашки с депортацией еврейского населения из европейской части СССР не произошло, если бы не смерть вдохновителя всех побед и бед советского народа.

МЕДАЛИ НЕ ДАЛИ

Что такое человек? Щепка.

Лежит она на прибрежном песке приморского пляжа, и судьба ее зависит от беспощадного прибоя морской волны. С убийственной силой может ударить она наотмашь сверху, подхватить щепку гребнем белой пены и бешеным течением унести в страшную неведомую даль. Хотя Провидение способно и не допустить, чтобы злая воля вредоносной стихии дотянулась до своей жертвы, оно может заставить грозный прилив отступить, откатиться обратно в море, убраться восвояси.

Сороковые-роковые годы ХХ-го века были для Жени, конечно, тоже очень и очень нелегкими. Но совсем не такими трагическими, как для десятков (сотен?) тысяч его ровесников, детей 2-ой мировой войны.

Немецкий эсэсовец в черной рубашке или украинский бендеровец в белой косоворотке не разбил его голову о дверной косяк. Смертельной хваткой не задушил его ледяной голод в ленинградской блокаде, и бериевский вертухай не оглушил прикладом винтовки на владимирской пересылке в воркутинскую зону гулага.

Он, конечно, тоже пострадал, но как? Относительно легко, если не считать разные практически неизбежные трудности существования еврея в России тех времен. Особенно послевоенных антисемитских. Одной из наиболее болезненных была для Жени неприятность, связанная с ожидавшимся им получением медали. Ими тогда только начали отмечать успешных выпускников советских средних школ. Рис. 36

В их 10-м «Б» классе таких претендентов на награду было четверо учеников, заслуживавших по всем тогдашним правилам награды. Но, кроме одного Лемара Чайковского, все остальные, «к сожалению» (чему?), были евреями. Котя Брагинский и Марик Вайнштейн, как круглые отличники, безальтернативно шли на Золотую медаль, а Женя и Лема Чайковский - на Серебряную (у них обоих математика была в проколе – у одного четверка по геометрии, у другого по алгебре).

Однако все решала отметка за сочинение, написание которого было тогда главным экзаменом на «Аттестат зрелости». Без пятерки по этому предмету ни о какой медали речи идти не могло – советский народ поголовно должен был быть грамматически подкованным. Темы сочинений долго держались в секрете и стали известны лишь перед самым испытанием:

"Пушкин - великий национальный поэт", «Лев Толстой, как шаг в развитии русской художественной литературы", "Мы уже не те русские, какими были вчера, да и Русь у нас уже не та, и характер у нас не тот", "Социалистический реализм творчества Маяковского".

Женя, конечно, взял последнюю - любимый им авангардистский поэт хоть как-то выделялся из всей прочей официозной тягомотины. Писал сочинение он легко, увлеченно, со знанием вопроса, приводил много цитат – некоторые поэмы Маяковского он почти целиком мог прочитать по памяти. Вышел Женя из зала, где писались сочинения, с задранной вверх головой, думая, что победа у него в кармане, а медаль на груди.

Но не тут-то было. По окончанию экзаменационной сессии, когда он пришел в учительскую, завуч Август Петрович его огорошил:

- Произошло непредвиденное, - сказал он, не поднимая глаз от узоров на линолеуме пола. – Мы-то здесь за сочинение поставили тебе пятерку, но оказалось, проглядели ошибку. В РОНО* ее обнаружили, ты в слове «пьедестал» поставил твердый знак, а надо было мягкий. Так что, увы, без медали ты остался. Извини уж.

Что-то в голосе завуча было подозрительно сочувственное, никак не свойственное этому жесткому человеку, бывшему фронтовику и партийцу.

А женин отец, узнав о случившемся, задумчиво

* «Районный отдел народного образования»

покачал головой, помолчал пару минут, а потом утешил:

- Да, ладно, не огорчайся. Все правильно, не могли же они всем евреям медали дать, им за это здорово влетело бы, - он еще немного помолчал, потом грустно улыбнулся и добавил: - Кроме того, вполне возможно, это там в РОНО тебе палочку к мягкому знаку и подставили, трудно что ли было это сделать?

А Женя, наивный дурашка, с трудом мог поверить в такую грубо и примитивно сработанную подлянку. Выросший в октябрятских пеленках, прошедший школьные годы в учебно-ленинских портянках, повязанный красным пионерским галстуком и уже припечатанный комсомольским билетом, он не мог тогда объяснить тот отказ в медали только одним антисемитским приказом сверху – уж слишком это было возмутительным и непонятным. Крепко были забиты в его податливую юношескую голову ржавые гвозди настырной советской идеологии.