Удивительные приключения Пашки и Батанушки

История четвертая. Злыдни. Часть 1

Пашка расстроено вздохнул и отвел взгляд в сторону, ровно намереваясь обозреть комнату, которую бабушка называла не иначе, как «передней», где стены собранные из обработанных рубленых бревен, сверху отштукатуренных глиной и побеленных, сияли чистотой. А сложенные из широких досок потолок и пол, покрашенные, соответственно в белый и коричневый цвета, слегка даже поблескивали. Данное помещение являлось по большей частью спальней, хотя вечерами в нем Вера Ивановна, сидючи в кресле, вязала или читала. Сама «передняя» имела прямоугольную форму и отделялась от второй комнаты, так называемой «задней» (совмещающей кухню, прихожую, столовую, ванную) не только бревенчатой перегородкой с дверным проемом, но и одной стороной печи. Это была боковая сторона печи (и относительно устья, в холодное время суток с очевидностью хорошо обогревающая «переднюю») возле нее то и стояли два кресла, вышедших из позапрошлого века, низкие и, одновременно, компактные, опирающиеся на высокие деревянные ножки и имеющие такие же деревянные, слегка потертые подлокотники. Вязаные накидки прикрывали такую же состарившуюся обивочную ткань сидений и спинок, оживляя кресла, что делали в свою очередь и с самой обстановкой «передней» лежащие на полу тканные пестрые коврики. В этой комнате, как и в целом во всем бабушкином доме, мебель поражала своей деревянной крепостью и, одновременно, простотой, потому переливались остатками лакировки, опирались на высокие ножки, и тем будто приподнимали собственные объемы над полом.

Входом в «переднюю» служил лишь дверной проем, прикрытый плотной занавесью закрепленной на настенном карнизе. И если слева от него располагалась печь, а справа трельяж с тремя зеркалами, столешницей и ящичками, то напротив на противоположной стене поместилось деревянное окно, рядом с которым висела деревянная полочка с фотографиями дедушки, бабушки, их детей и внуков. Под полочкой стоял небольшой деревянный сундук, крышку которого покрывали крашенные металлические полосы. На этой же стене висел с цветастыми узорами ковер, часть которого, впрочем, прикрывала угол комнаты, и даже немного захватывала другую стену. Впритык к стене и соответственно ковру поместилась кровать, на которой сидел Павлик. Она, привстав на высоких ножках поддерживала деревянную раму, две спинки и высокий ватный матрас, и точно поглядывала, на расположившейся на угловой стене трехстворчатый, лакированный шкаф. А тот своей объемной персоной, опирающейся на четыре растопыренные ножки, не только подпирал стену дома, но и вроде как разграничивал пространство между кроватью и печкой, точнее даже между кроватью и печным углом (небольшим пространством между стеной и печью).

Вера Ивановна всегда называла печной угол грязным местом, в отличие от остального чистого пространства избы. Там у бабушки хранились ухват, кочерга, помело, сковородник, деревянная лопата, стоял также небольшой прилавок с полками внутри, для кухонной посуды и всяких хозяйственных принадлежностей. Со стороны «передней» печной угол отделялся закрытой дощатой перегородкой, а со стороны «задней» всего лишь занавеской, образовывая, таким образом, маленькую комнатку и тут имевшую свое название «прилуб».

Сам шкаф поместился почти напротив не менее пожившего дивана, и тут величаемого книжка, с уже привычными деревянными, высокими ножками, подлокотниками, на котором сейчас (когда в доме гостил внук) спала Вера Ивановна. Диван в свою очередь стоял возле стены, на которой располагались два больших окна, слегка подпирая их собственной спинкой, укрытой, как и само сидение, цветастым покрывалом. Две подушки поставленные друг на дружку сверху облагораживала белоснежная кружевная накидка.

Пашка на немного зафиксировав взгляд на этой накидки, раскатисто выдохнул, и, стараясь однозначно убедиться в только, что услышанном, спросил:

- Что значит, не надо было убегать? – и лишь теперь перевел взор на сидящего рядом с ним на краешке кровати домового.

- За стенишкой костяной, Соловейко спой! – очень торжественно отозвался Батанушко, вновь поучая мальчика и загадывая ему загадку, да тотчас сам же и дополнил, - язык, - с очевидностью не надеясь, что тот ему ответит.

Худенькое и маленькое (ростом не больше чем Пашкина рука) тельце домового, как и ручки, и даже лицо, покрывала беленькая короткая чуть курчавящаяся шерстка, сквозь которую просматривалась такая же белая кожа. Густые, длинные волосы (лежащие на плечах спутанными завитками), мягкая и окладистая борода (дотягивающаяся до пояса), длинные усы (заплетенные на кончиках в косицы), впалые щеки, выступающие скулы, широкий нос и даже мелкие морщинки возле уголков глаз и на лбу все (по мнению Павла) роднило Батанушко с дедом Сашей. Сегодня он был одет в красную косоворотку, в широкие серые штаны, собранные в сборку у голенища, да подпоясан ярко-синим шнуром с кистями на концах. А сидя на краю кровати, свесив вниз свои маленькие ножки не обутые, стопы которых покрывала густая беленькая шерстка, помахивал ими вперед-назад.

- Ну, чаво ты попусту вспужалси, - теперь тонюсенький голос хозяина дома зазвучал значительно ниже, словно он пытался уклониться от ответа, поэтому и отвел от лица мальчика взгляд. В следующую секунду совсем тихо дополнив, - то и значица, чё убегать не було нужды. Абы нас скокмо было на той прогалинке, а ентих Хухликов у дык вота, на донышке.

- Так это… - негодующе протянул Павлик и глаза его глубокие, серые, округлились, кажется, еще сильней. – Выходит, убежал я зря, так как вас, духов, было больше и вы сильней этих чертей? Правильно я понял? – повторил уже, пожалуй, в третий раз свой вопрос мальчуган и теперь для верности качнул головой.

Павел был не высоким и худеньким мальчиком, с тонкими ручками, которые, словно не подчиняясь ему, мотылялись из стороны в сторону. Он и сам-то весь смотрелся каким-то неустойчивым, покачиваясь так, будто его плохо держали такие же тонкие, длинные ноги, верно потому как большую часть времени он проводил за компьютерным столом, чем за играми и спортом во дворе города, где жил. Светло-русый, подстриженный под полубокс, Пашка имел каплеобразное лицо со впалыми щечками, выступающими скулами и широким носиком. Его белая кожа, после нескольких недель проведенных в деревенском доме бабушки, слегка загорела, потому имела красноватый отлив, который так демонстративно разнился с цветом белой футболкой и шортами, одетыми на него.

- Я ж тобе талдычу, чё енто Хухлики были, - и вовсе как-то раздраженно протянул Батанушко, видимо, желая наконец-то завершить сей неприятный для него разговор. Потому уже в следующий момент он резко спрыгнул с кровати на пол, прямо на тканный пестрый коврик, лежащий на нем и принялся прохаживаться по нему справа налево.

- Да и мы их ураз с прогалинки выдворили, зашвыряв шишками, дабы повадно не було, - досказал, все-таки, домовой и тотчас остановившись, обеими руками продемонстрировал, как он кидал шишки, замотав ими по кругу.

- От ты, молодец! Молодец, Батанушко! – горько и очень громко отозвался Павел, не переставая качать от возмущения головой. – Конечно тебе и другим духам было весело, смешно, шишки вы кидали… А я то как? Меня сначала этот Хухлик на собаке загнал в болото, потом пытался сожрать… А потом эти злыдни, Анцыбал, Белая Баба, плевали, хватали, выли… - мальчик прервался, вспоминая пережитое прошлой ночью и тягостно передернул плечами.

- Ужоль-ка скокмо тобе выпало учерась, - сочувствующе проронил домовой, и вновь сойдя с места, двинулся навстречу ползущему по лощенному коричневому полу золотистому солнечному лучику, который пробился через окно сквозь оставленную щелку между двумя близко сдвинутыми белыми, накрахмаленными занавесочками. Неохотно или только боязливо, луч солнышка миновал поверхность дощатого пола, и, скользнув на полосатую тканевую дорожку, точно перебрав, подсветил сами цвета на ней, особенно насыщенно выделив, красный и зеленый. Кончик лучика коснулся сжатых между собой пальчиков ног Батанушки, колыхнув покрывающие их подушечки беленькие шерстинки, слегка даже взыграв на них капельками янтарных бусинок.

- Токмо ты о ентих твоих маяньях не ахти, як толкуй, - произнес хозяин дома, и, сделав очередной шаг вперед, вроде как стряс с носочков ног прямо в тканый коврик переливающиеся бусинки света. – А то услыхивает о них Волосатка и толды мене по горбу ей-ей наведывает скалкой. Абы таковая она воркотунья, ни як ни уймется, и усё веремечко брюзжит... брюзжит. Батанушко тудака, вода убегла... Батанушко сюдытка, мыши в подполе. Наипаче мене досель измотала, измучила.

- И правильно сделает Волосатка, если настучит тебе по горбу, ты это заслужил, - ворчливо протянул Пашка и хрюкнул полным соплей носом, да тотчас развернувшись на кровати, подсунул ноги под одеяло. Это было лоскутное одеяло, пошитое из разноцветных кусочков ткани, и видимо, такое же старое, как и все, что имелось в избе бабушки, да и в ее деревне. Мальчик теперь и вовсе улегся на кровати, натягивая одеяло правой рукой выше к груди и укладывая голову на пышнотелую подушку, обряженную в кипельно-белую наволочку, один-в-один, подстать и самой простыни. И с тем намереваясь, как и указывала Вера Ивановна, отлежаться.

Ведь вернувшись вчера поутру домой, насквозь мокрый, к обеду Павел приболел, а к вечеру у него поднялась температура, заболело горло и забился носом, прямо не продохни. Бабушка, впрочем, еще с вечера напоила внука горячим молоком, чаем с малиновым вареньем, натерла грудь, спину и ноги растопленным козьем жиром. Потому к сегодняшнему утру, от похождения в болота, памятью остались лишь сопли, а все остальные последствия простуды ушли в никуда.

Бабушка, узнав о ночных проделках Павлика (к удивлению его самого), не рассердилась, и даже его не заругала. А всего только посмеялась, когда мальчик живо и очень сумбурно описывал встречу с духами, и чертами, избавлением от которых оказалось простое имя бога Чура.

- Энто ты не прав, - отметила Вера Ивановна, да присев к нему на кровать, ласково провела своей широкой, мягкой ладонью по волосам. – Он, бог Чур, отнудь не прост як можется кумекать. Внегда толковали старые люди, чё верховный бог Сварог сотворивши мир, поставил внучка свово Чура беречи границы, целости и оберега межей, земли ли, родовых владений от вски нечисти. Поелику научил Чур людей егойным именем прикрываться, выберегаться, дык молвить зачураться. Значица дабы отгородиться от злополучия, напасти, кручины да нужи завсегда надоть язычить: «Чур мене, Чур! Чур, побереги мене!» А ужотко, ежели ктой-то на тобе дурное талдычит, завсегда ответь: «Чур, тобе на язык», дабы сие не сбылось. Сей бог и в инаковом могёт пособить. Дык коль ты чё нахождал и желаешь для собе бережь, токмо кликни: «Чур мое!» И бог сие для тобе побережет.

Бабушка говорила неторопливо, покачивала своей крупной головой и широко улыбалась, растягивая уголки светло-алых губ, формируя на круглом лице с все еще миловидными чертами и розовыми щеками множество морщинок, не только мелких едва приметных, но и тех которые оставляли на коже тонкие бороздки.

- Я тож девонькой хаживала в гай с иными подруженьками, плесть ветоньки у косицы на березках, пети да хороводы водить, - рассказывала Вера Ивановна и Павлик слушал ее теперь заворожено, наяву соприкасаясь с пережитым. – Да токмо белым днем, а не в ночи, кода-ка Манила и Водила могут завесть у дебри откель не в жизть не выбраться.

- Так я ж не один ходил, с Батанушкой и Запечником, егойным дружочком, - отозвался мальчуган и сам заулыбался, уж больно его рассказ даже для него самого казался фантастическим, в который, однозначно, не поверили бы родители, сочтя все выдумкой. Бабушка, впрочем, не отозвалась, лишь качнула головой, ровно в противовес городским людям верила внуку, и всего только поразилась произошедшим событиям.

Вот теперь и домашний дух замер, верно, в шаге или двух от кровати Павлика, как раз в свободном пространстве комнаты, да свел вместе свои мохнатые брови так, что отдельные их волоски, как-то ершисто растопырившиеся, прикрыли его карие глаза, а после горестно и прерывисто выдохнув, спросил:

- И ужотко тобе не будять жалко мене, кады Волосатка по горбу скалкой окатит? – да слегка приподняв руки, срыву бросил их вниз, потому они качнулись, словно лишенные не только жизни, но, пожалуй, что и костей, и даже мясца, мышц, нервов, сухожилий.

- Не будет, - сердито дыхнул в ответ мальчик, теперь разворачиваясь на спину и с тем отводя взгляд от домового у которого и на лице прилегли, прижавшись к коже волоски. – Ты же видел какой я пришел грязный, порвал штаны, намочил кроссовки, а потом и совсем простыл… Лежу, вот теперь, носом хлюпаю, - дополнил Паша, уставившись в бело-крашенный и сравнительно неровный даже на вскидку потолок.

Внезапно в соседней комнате, той самой, что бабушка называла «задняя», что-то громко хрустнуло… Сначала хрустнуло, потом вроде как загудело, уж очень заунывно, а секундой погодя и вовсе громоздко затрещав упало, точно потолок всей своей массой свалился на пол. И тотчас в «передней», а вернее даже возле Пашкиной кровати стал ощущаться горький запах тухлых яиц. Да такой едкий, который не просто заполонил нос и рот мальчугана, но и застлал ему глаза, выплеснув из них потоки слез. Потому Павел моментально вскочил с кровати, сначала сев, а потом и вовсе поднявшись, да замотал головой. Не только в надежде изгнать тот тухлый дух, но и пытаясь избавиться от страха, зная наверняка, что сейчас в доме лишь он и духи, ведь бабушка недавно ушла к соседке за молоком.

Впрочем, не только мальчуган смотрелся ошалевшим от звуков и запахов, разгоняя последнее вокруг себя еще и рукой. Не менее чумным был и сам Батанушко, загородивший себе ладошкой нос и рот, да выпучивший и без того округлившиеся глазенки, в противовес Павлу замерший на месте. Да только безмолвие и относительная тишина, несколько испорченная тухлыми яйцами длилась совсем малую кроху времени, когда из «задней» неожиданно послышался визгливо-тоненький голос, прямо-таки, запричитавше- вскричавший:

- Пошто! Пошто учинили! Глянь-ка злыдней у избу приволочили! Охти, охохонюшки! Батанушко, идей-то ты! Подь-ка сюдытка!

И не только домовой, но и мальчик враз сорвавшись с места, кинулись в соседнюю комнату, слегка сдвинув в сторону прикрывающие вход в нее плотные занавеси. Павел, в отличие от Батанушки, застыл в дверном проеме, моментально сфокусировав взгляд на лежащей на полу, прямо на тканом коврике, низкой деревянной кадке, которую бабушка полюбовно и неизменно с уважением называла дежа или квашня. В этой старой, старой квашне, слегка потемневшей от времени, Вера Ивановна готовила кислое тесто для белого, ржаного хлеба, пирогов и пирожков. К удивлению мальчика относясь с таким почтением к простой деревянной кадке, ровно та была живая. Не разрешая до нее даже дотрагиваться, не подпуская к ней кошку, каждый раз покрывая ее сверху скатеркой и оставляя в ней маленький комочек квашеного теста. Дежу бабушка не мыла, только скребла, содержа ее в чистоте, и всегда говорила, что эта посуда очень важная и раньше в новый дом перво-наперво перевозили из домашних вещей именно ее, и никогда не выкидывали, даже если та обветшала, храня в таком случае в ней хлеб.

Потому Павлик, сейчас увидев лежащую на полу квашню, прямо-таки, сотрясся от ужаса, не сразу даже осознав, что могло случится. Так как никто из домашних духов, и даже кошка Муся того бесстыдства себе бы не позволили. Впрочем, из недр дежи внезапно выползло каким-то длинным тягучим языком, слегка попыхивая, белое тесто, сверху на котором сидело маленькое (не больше кулака) с худющим телом, покрытым короткой черной шерсткой, существо, словно взявшее того и иного от человека и паука. Так, что его маханькая, как абрикосина голова, увенчанная стоящими торчком тремя жесткими волосками, поблескивала зелеными крошечными глазами и шевелило на вроде фиги носом. А само тело, как у паука имело головогрудь и брюшко, соединенные коротким стебельком, да ножки расположенные по две пары на частях тела, согнутые в районе коленок, гладкие сверху, слегка зазубренные снизу.

Злыдня (а это был он, никто иной) шевельнул своими четырьмя ручками, словно подбирая под собой пышнотелое тесто и приоткрыв сразу два рта, слышимо рыгнул, пустив по комнате тягучий едкий дым, также моментально растекшийся по «задней» и наполнивший ее тошнотворным запахом, теперь чего-то сгоревшего. Потому Павлик торопливо оглядел помещение, отметив, стоящий справа от себя, буфет, величаемый горкой. Шкаф похожий на прилавок, с выдвижными ящиками, дверцами внизу и застекленными шкафчиками вверху, для хранения посуды. Круглый массивный стол, прикрытый длинной белой скатертью, притулившийся к угловой стене, как раз между двумя окнами на ней, со слегка выглядывающими из-под него тремя не менее крепкими табуретами. В «задней» как раз напротив буфета на противоположной стене располагался весьма современный двухкамерный холодильник. Он стоял в самом углу и выглядел каким-то сиротливо-чуждым самой обстановке комнаты. Так как одной своей стороной немного прикрывал третье окно в «задней», а другой подпирал умывальник и диван (идентичный тому, который находился в «передней», и величаемый книжка), с уже привычными деревянными, высокими ножками, да подлокотниками.

Умывальник же был, словно вышедшим из детской сказки Корнея Чуковского, в частности из этих строчек:

Вдруг из маминой из спальни,

Кривоногий и хромой,

Выбегает умывальник…

Сохранивший все черты своего оригинала, он имел не только тумбу, раковину, кран и наливной бак для воды, но и полочки-глаза для мыла, зубной пасты, крючки-брови для полотенец. Воду в бак бабушка наливала ведром, и такое же оцинкованное ведро стояло в тумбе в этом случае загороженное не дверцей, а короткой занавеской.

В «задней» возле входной двери еще висела вертикальная настенная вешалка с пятью массивными крючками для верхней одежды. Впрочем, занимало большую часть пространства «задней» именно печь, испокон веков душа русской избы, которой обогревались, в которой готовили кушать, в которой мылись, и не только взрослые, старики, но и дети. У Веры Ивановны побеленная известью печь, на деревянном опечке, все еще была той, старинной сохранившей свои габариты и форму, вышедшей из позапрошлых веков. Потому она имела не только широкое устье, смотрящее в сторону окон расположенных на противоположной стене (сейчас, когда она не топилась закрытая заслонкой), но и четыре печурки (ниши в кладке печи) на боковой стене предназначенных для хранения трав или сушки носков, рукавиц, а также лестницу с тремя ступенями, по которой забирались на печь. Присутствовал тут и шесток, площадка перед устьем, куда обычно ставилась посуда, служащая подобием небольшого столика и подшесток, ниша внизу, предназначенная для хранения небольшой посуды. И, конечно же, подпечье, большая полость под шестком, где у бабушки стопкой все еще лежали дрова, и любила спать кошка Муся.

- Охти, охохонюшки! – горестно просквозило по «задней», где-то совсем близко от мальчика. Хотя самого источника этих воздыханий пока не наблюдалось, потому Пашка оглядев комнату, перевел взгляд снова на злыдня, не понимая как тот мог попасть в дом. А миг спустя тягостно вздохнувший Батанушко, застывший на тот момент времени, возле лежащей квашни, вскинув к голове правую руку, поскреб пальцами собственный лоб, ровненько распределяя на нем волоски, и низко отозвался:

- От же Панька ты учудил… У чем же ты ентих злыдней в избу приволочил?

- В чем?! В чем?! – довольно понятливо и басовито внезапно сказал злыдень, и вновь качнул своими четырьмя ручками так, что пузырем справа и слева от него вспухло тесто. – И так ясно в чем… В обувке, кою он кроссовками кличет, дюже удобно нам было в ней переехать со старого места на новое, - дополнила нечисть и громко рыгнув выпустила из двух своих ртов поток черной пыли, которая присыпала сверху белое тесто. Еще миг и пыль мгновенно вошла в тесто, также сразу сменив его цвет с белого на серый, а в комнате теперь завоняло, чем-то дюже скисшим.

- Ахти мене, гадюка кака! – опять послышался возмущенный тоненький голосок, вопли которого заглушил однократный треск. И тотчас возле Батанушки, словно выскочив из мгновенно блеснувшей голубой искры явилась сама властительница избы Волосатка, точь-в-точь такая, какой когда-то Пашка ее видел еще при первом знакомстве с домовым на обложке книги. А именно толстую, маленькую (не выше чем ее супруг) старушечку, покрытую мельчайшими, курчавыми волосками темно-русого цвета. Такими же темно-русыми, длинными всего только чуточкой убеленными сединой были и волосы домовихи, стянутые на макушке в шишку. Ее круглое усеянное морщинками лицо в тех самых волосках скрывало черты образа Веры Ивановны, в точности повторяя ее костлявый с горбинкой нос, закругленный с двойной складкой подбородок и светло-алые губы. Волосатка была одета в ярко-желтую рубашку (собранную у ворота в густую сборку да обшитую оранжевой каёмочкой) и пеструю юбку (доходящую до ступней), укреплённую на талии златистым шнурком, на котором висела серая, лохматая варежка. А в руках она держала скалку, коей яростно покачивала.

Домовушка, лишь только проявившись наблюдаемо для мальчика, резко шагнула вперед и немного вбок, и, взмахнув скалкой, что есть мочи шибанула ее концом прямо по злыдню. Так, что нечисть не успев толком ойкнуть, срыву покинула тесто и с огромной скоростью полетела в направлении Павлика. Благо тот успел сообразить и отскочить в сторону. А злыдень, не сбавляя быстроты полета, врезался в стоявший в «передней» напротив дверного проема сундук каким-то крепким камушком или все же мячиком. Так как, немедля отскочив от стенки сундука, запрыгал вверх-вниз, в сторону шкафа, вскоре и вовсе закатившись под его дно, да там и замерев.

- Отличный удар, Волосатка! Ты прямо как заправский баттер, точно все время играла в бейсбол! – довольным тоном откликнулся Павел, наблюдая как словно прижух, войдя в темноту, царящую под шкафом, злыдень, очевидно, слившись с самим полом.

- Чё? Кака такова вата? – незамедлительно и очень раздраженно переспросил все еще стоящий возле квашни Батанушко и, прямо-таки, стрельнул недовольным взглядом в направлении мальчугана. – Да енто Волосатка показала тобе русскую игру хлопту. Лапта ащё ее кличут. Када понадоба бить мяч весёлкой, палкой значица. Опосля, бегти туды и сюды, не давши супротивнику себя осалить словленным мячом, - пояснил домовой не только демонстрируя, как надо бить весёлкой и с тем размахивая вправо-влево руками, но и подпрыгнул на месте так, пожалуй, выказав пойманный в полете мяч.

Да только хозяин дома едва успел закончить и с тем приземлиться на пол своими волосатыми подошвами ног, как Волосатка вскинула вверх скалку и с размаху огрела ее концом его прямо по спине (а может все-таки горбу). Да с такой силой, что увидевший это Павел испуганно вскрикнул, подумав, что у духа сейчас или сломается позвоночник или отлетит в сторону голова.

- Охти-ахти! Чё творишь? – болезненно вскрикнул Батанушко и резко отскочил от супружницы в сторону, прямо под ноги мальчика, видимо, намереваясь под ними укрыться от ее гнева.

- А ты, гадюка пошто зенки выпучил? – теперь домовушка, будто зашипела от сердитости, точь-в-точь, как упомянутое ее животное и вновь яростно качнула скалкой, только теперь без нападения. – Не скумекал? Чё енто по твоему недогляду мальчоня у обувочке в избу нечисть приволочил, коих опосля никоим побытом отсель не изгонишь… Глянь-ка… Ты токмо глянь-ка, чё они с тестом хозяюшки учинили? Оно ж напрочь скисло.

И стоило только Волосатке с ощутимым расстройством это озвучить, как и Батанушко, и Пашка перевели взгляды на ставшее серым тесто, полностью вылезшим из квашни и фыркающим, выпускающим из себя большущие, растягивающиеся пузыри, которые лопаясь, стали наполнять комнату, не только «заднюю», но и «переднюю» горьким запахом протухших яиц.

- Фу, ну и вонь, - ровно только сейчас унюхав ее, отозвался мальчуган и прикрыл нос ладонью, а в «передней» внезапно, что-то зашуршало в шкафу.

Зашуршало, ухнуло, а потом точно взорвалось, да так громко подобно взорвавшейся в помещении петарде. Павлик теперь рывком шагнул назад, переступая через порог в «переднюю», да с тем словно втащил в нее последовавшего или прилепившегося к его ноге домового. А шкаф внутри комнаты, трехстворчатый, лакированный и приподнятый над полом растопыренными ножками, расположившийся между кроватью и печкой, легонечко так качнулся. Он словно вздрогнул изнутри, а секундой спустя, наблюдаемо переступил на ножках справа налево, теперь качнувшись уже сильней. Еще немного и шкаф раздулся, выгнув дугой не только три двери, но и боковые стенки и крышу, вроде хотел лопнуть. А после слегка подпрыгнул вверх, тягостно опустился на ножки, да словно став и сам ниже, распахнул зараз три дверцы, да, прямо-таки, выплюнул из собственных недр вещи бабушки и Пашки. Потому они не просто выпали на пол, а потоком полетели вперед, собственным падением проложив полосу сверху на коврике. Шкаф снова вздрогнул и рывком сомкнул, опять же сразу, три двери.

Павлик незамедлительно сорвался с места, оставляя на прежнем месте, отцепившегося от него Батанушко, и громко охая, кинулся подбирать с пола вещи, а внутри шкафа внезапно, что-то вновь слышимо лопнуло или взорвалось. И сам воздух моментально наполнился едким запахом нафталина перемешанного с горечью чего-то несвежего или пропавшего. Двери отделения со штангой, где вещи до этого висели на вешалках, неожиданно тихонечко скрипнув, приоткрылись, явив неширокую щель, через которую Павел смог разглядеть покачивающегося на вешалке злыдня. Не просто сидящего на дужке вешалки. А еще и свесившего вниз все четыре ножки и легонечко ими покачивающего.

- Ах, ты гадюка! – сердито вскрикнул мальчуган, повторяя за Волосаткой и торопливо подскочив к шкафу, так и не раскрывая дверцы, сунул сквозь щель руку, да ухватив злыдня, крепко зажал его в ладони. Мальчик толком не успел еще вытянуть руку из шкафа, как голова нечисти внезапно вылезла, набухнув, как пузырь через сомкнутые пальцы. Из ее двух ртов высунулись, шевельнувшись, два черных, раздвоенных на концах языка и в верхней части челюстей (или непонятного чего там) показались длинные клыки, по паре на каждой, увенчанные черными крупными каплями. Может Павлик и успел бы испугаться или закричать, да только нечисть внезапно словно раскисла в его ладони, принявшись просачиваться, сквозь другие сомкнутые между собой пальцы, да повисая там черными длинными струями, концы которых, слегка округлившись, стали покачиваться вверх-вниз.

- Бе…! – громко выкрикнул мальчишечка, чуть было не вырвав от ощущения этой склизкой размазни в собственной руке. Да срыву сорвавшись с места, не обращая внимание на шевелящиеся языки и пучащиеся клыки злыдня, громко плюхая ногами по полу, перескакивая через вещи, выскочил (чуть было не сбив стоящего в дверном проеме домового) в соседнюю комнату. Он подскочил к умывальнику, открыл кран, и подставил под льющуюся тонкой струйкой воду раскрытую ладонь. А нечисть и впрямь, внутри руки Павла, как-то удивительно вся размякла, потеряв формы и объемы. Она тем тягучим сгустком стекла с ладони мальчика в раковину, теперь уже растеряв образ и самой абрикосины-головы, свалив в общую массу языки и зубы, оставив в сиянии лишь зеленые глазки. Злыдень также раскисше колыхнувшись в раковине, распался на отдельные черные ниточки, которые моментально просочившись через сток в трубу, слышимо плюхнулись в ведро, что стояло в тумбе, издав притом подозрительно громкое «бульк-бульк».

Пашка еще толком не успел закрыть кран, когда шторка, расположенная на тумбе и скрывающая стоящее внутри ведро, неожиданно съехала вправо. А явившееся оцинкованное ведро как-то разом закачалось вправо-влево, сначала лишь самую малость выплеснув из себя водицы на пол. Да только уже в следующую секунду оно, подпрыгнув вверх и вперед, выскочило из тумбы, завалилось на бок, да вылило из себя остатки воды. Окатив ими не только ноги Павла, но и коврик, да точно намереваясь плеснуть, как можно больше воды в направлении лежащей на нем сверху квашне и стоящей подле Волосатке.

- Ахти! Охти-мнешеньки! Ахаханьки! – вскрикнули, пожалуй, что сразу не только духи, мальчик, но и вошедшая в «заднюю» через входную дверь Вера Ивановна.