БОНТАШ

Продолжение четвёртой тетради

24 марта

 Сегодня было только две пары, я рано уходил домой. Получая пальто в гардеробе, почему-то обернулся и сразу же рванул голову обратно. Сзади подошла девочка с радиофака. И разорвались и отлетели, как дым, подсознательные мысли обо всех-всех - и об Алле, которая похожа на актрису из итальянской кинокартины и с которой мы как-то раз не попали в кино на "Тарзана"; о Зое, которая сейчас болела, о Миле, с которой я позавчера простоял у её дома до начала первого...

 Не поворачиваясь, я отошёл со своей курткой, оделся и ушёл домой.

2 апреля.

 Взял две последние тетради и разыскал, что здесь написано про Аллу. Эта девочка с первого курса инженерно-педагогического факультета вовсе не похожа на Линду из фильма "Мечты на дорогах"; она миловиднее, и лицо у неё не такое умное. А о характере - чем больше их узнаёшь, тем меньше можно судить. Я достал два пригласительных на олимпиаду химико-технологического факультета, и она назначила встречу в вестибюле института, вечером. Когда я приехал в вестибюль, я увидел её, она держала завёрнутые в газету туфли. Я сдавал в гардероб её пальто с куницыным воротником, давал ей свою беззубую расчёску и приштемпелевал её к себе в зале под взглядами сокурсников и других знакомых. Костя с Аней Сорокой сидел намного позади, я поднял руку, приветствуя его, весело улыбнулся, и внутри что-то заныло. Самодеятельность была не хуже, чем вчера, а когда мы вышли из зала, Алла всё-таки решила пойти посмотреть, есть ли танцы. Танцы были. Устроившись в углу, я держал чей-то фотоаппарат, но потом, однако, решился сделать довольно неудачную попытку изобразить с Аллой вальс и танго - бальные танцы она не танцевала и презирала. У меня испортилось настроение, как всегда, когда я видел, как изменяется отношение ко мне девушек после моих "танцев", изменяется едва уловимо, но для меня вполне достаточно. Что же это за тайна в прикосновении рук, которую они, очевидно, сознают интуитивно, и которая открывает меня и делает беззащитным и жалким в их глазах. Неужели так действует простое неумение танцевать? Но, честное слово, мне даже понравилось, когда она потом тихо сказала: "Миля, выньте руки из карманов".

 Когда мы вышли из института, за яркими окнами ещё выла музыка, было морозно, несмотря на последний день марта. Она велела мне взять её туфли в правую руку, дабы можно было меня взять под левую. Не вдумываюсь, какими мыслями руководствовалась её трезвая головка, когда она заявила, что мы, конечно, доедем только до Пироговской, хотя - я знал - троллейбус подходил к самой Николаевской, где она жила в новоотстроенном доме. Эту географическую разность мы прошли по притихшим и вполне зимним улицам. И вот, в начале первого, перед самым подъездом её дома, я, замолчав, протянул ей её пакет с парадными туфлями. Неужели уже почти пол-года прошло с того дня, когда я в чертёжке попросил у неё угольник? Нет, я не могу, к большому сожалению, составить ей завтра компанию на олимпиаду металлургов, у меня завтра курсы английского языка, Да, я занимаюсь на курсах. Так значит, послезавтра я принесу ей в институт первые два журнала с "Девятым валом". Спокойной ночи.

 Вчера было первое заседание кружка станкостроения. Мой доклад "Графоаналитическое исследование холостого подвода поперечного суппорта станка 1290" был последним и, несмотря на страшную спешку и скомканность, занял пол-часа. Кажется, с этой старой чепухой надо будет ещё выступить на коференции. Сколько же там это займёт времени? Профессор Хаймович подписал просьбу в институтскую библиотеку разрешить подготовить реферат по статье из "Product Engineering". С механизмом подачи прутка дело заглохло. А вообще - обо всём этом я мог бы поговорить только с Костей. Этой ночью в первый раз не было мороза. Кажется, наконец началась весна.

3 апреля.

 Итак - весна и весенние настроения, несмотря на бактериологическую войну в Корее. Скоро уже два года этой войне. Я заказал по блату билеты на "Бориса Годунова", для себя и для Аллы. У неё немножко на носу и немножко на щеках я заметил веснушки. У Зои тоже веснушки. Фимка вчера вечером зашёл, читал свой фельетон - хорошо.

 Итак, попробуем провести стандартную весну по всем правилам. Ведь не сейчас, а много раньше появилось желание коснуться чёрных локонов этой девушки, похожей на итальянскую киноактрису.

8 апреля, вторник.

 В субботу шестого апреля, уходя в институт, я забыл часы и вернулся с лестницы. И неприятности начались уже в троллейбусе, где мне сказали, что подполковник Копытко вне себя от того, что я снова не явился на вождение автомобиля. В тесноте троллейбуса я не мог задержаться возле места, где сидела Алла, поэтому, выйдя, подождал её и сказал, что не взял билеты на "Бориса Годунова" - поет не Гмыря, а Роменский. Она отнеслась к этому, кажется, довольно безразлично и скоро свернула к химкорпусу с каким-то парнем, наверное, из её группы. Из-за всего этого на всех шести часах томительных лекций меня всё мутило и давило внутри, заставляло то опускать голову на локти, то откидываться с запрокинутой головой назад. Скандал с вождением грозил крупными неприятностями на военной кафедре. Нужно же было мне спутаться! А с Аллой осталось теперь лишь здороваться в коридорах, и больше ничего. Лёня Шенкер не может даже дать мне пригласительные на завтрашний заключительный концерт - ещё одна неудача.

 Сегодня заседание секции станкостроения на конференции СНО - поэтому можно отстоять митинг против бактериологической войны в Корее, всё равно оставаться в институте. При выходе Алла оказалась возле меня, но выясняется, что я домой не иду, и она не знает, как продолжать. Я спрашиваю: "Что это за синие билеты вы давали своим?" - "Это на завтрашний концерт. Вы хотите пойти?" - "А у вас есть ещё билеты?" - "Вот, у меня два билета есть." - "Тогда давайте. Вы тоже пойдёте?" Она вынимает из кармана юбки сложенные в четвертушки билеты: "Пусть оба у вас будут." - "Значит, договоримся так же, как и в прошлый раз, перед институтом?" - "Хорошо. Начало, кажется, в четыре."

 ...Мой доклад первый. Присутствуют дипломанты-пятикурсники. Регламент пятнадцать минут. Укладываюсь в восемнадцать. Один вопрос - и всё. Сажусь на место. Узнаю, что был выбран в президиум (состоящий из двух человек), пока бегал за своим портфелем в другую лабораторию. Второй президиум в моей жизни, впервые после того вечера, когда мне не дали золотую медаль. Стол президиума - грязный замасленный, втиснутый между двумя токарными автоматами и кучкой скамеек со студентами... Но на душе радостно, словно день неприятностей кончился. Инцидент на военной кафедре уладился, на дворе настоящая опьяняющая весна.

 Воскресенье - и в половине четвёртого я уже сижу на скамье перед институтом. И так я сижу до сорока минут пятого, пригреваемый весенним солнцем, безрезультатно глядящий на аллейку, пропуская мимо себя всех, идущих на концерт. В последний момент решаю, что никому не будет пользы, если я уйду домой, и вхожу в институт. Приходится уже стоять во входных дверях зала, и минут через двадцать я вижу возле себя Аллу в коричневом платье с белыми горошинами. Она прошла благодаря одному знакомому металлургу. Меня душит досада и раздражение: как глупо, почему я не ушёл домой?! Но для неё всё это совершенно безразлично, и я постепенно отхожу. Второе отделение мы уже сидим, а с третьего уходим в половине двенадцатого.

 Сегодня приехал в институт в середине второй пары и сразу же, в пальто, наткнулся на профессора Хаймовича. Он прямо повёл меня на кафедру, написал рецензию к моему докладу и велел отнести её вместе с докладом в жюри конференции для премирования. Как я узнал потом, меня по всему институту с утра искали наши факультетские деятели СНО. Потом, на третьей паре, я сдавал Хаймовичу зачёт по гидоприводам. А в восемь часов вечера опять поехал в институт и на заключительном пленарном заседании конференции был в числе многих других премирован книгой "Справочное руководство механиков" стоимостью в сорок девять рублей с копейками (по расценке до изменения масштаба цен). Впереди косая надпись соответствующего содержания и институтская печать.

 Мама больна, всё время температура.

9 апреля.

 Вчера же, до зачёта по гидроприводам, когда мы всей оравой сидели и готовились вокруг стола в коридоре перед читальней, я поднял голову и встретился глазами с девочкой с радиофака, она проходила мимо. Потом она села за соседний стол, а я принялся нарочито громко и красочно давать разъяснения на кучу задаваемых мне вопросов, презирая себя в душе за такую дешёвку.

 А вечером, возвращаясь с пленарного заседания, занял место в троллейбусе позади Толи Агинского и парня в очках, который сидел в президиуме собрания. Они о чём-то разговаривали. А я в общем молчал, обменявшись несколькими фразами с Толей, причём парень в очках тоже вставил пару слов. Это с ним я видел её на катке, когда они беспомощно проковыляли мимо меня, и их двоих встретил как-то летом на Банковской после одиннадцати. Поднявшись перед своей остановкой, я спросил Агинского: "Кто этот парень, что сидел с тобой?" - "Сигалов, теплотехнический факультет".

 Сигалов... Боря Сигалов... Фамилия явно знакомая.

 Сегодня, когда пришёл из института домой, выяснилось, что маме рекомендуют лечь в больницу - пока чтобы вылечить грипп, а потом - оздоровить в целом и подлечить сердце. Всё было ничего, но стало почему-то страшновато, когда мама начала давать инструкции, как нам с папой жить тут без неё. Это впервые я остаюсь дома без мамы (кроме её поездок в Литву и Золотоношу). И когда мама сказала папе: "Пусть он ест побольше масла", я вдруг вспомнил Ташкент и слова: " А ему старайся давать больше белков, это нужно для организма", и затем - удаляющуюся спину в старенькой оранжевой штопанной футболке, по которой мелькали тени веток деревьев, выстроившихся вдоль арыка на длинной прямой улице с тротуарчиком, мощённым кирпичами. Это было в последний раз.

 А мама мне говорит: "Так вот, чтоб вы здесь без меня жили мирно. Имей в виду и помни, что у тебя отвратительный, жёсткий и сухой характер, просто невыносимый, так что, пожалуйста..." - и так далее. Потом папа взял такси, и они уехали.

12 апреля. Суббота.

 Совсем, совсем весна. Тепло, солнце, сухие тротуары, по которым в туфельках и шёлковых чулках, в ярких шляпках ходят красивые девушки, словно их где-то припрятали на время зимы и теперь сразу всех выпустили нам на удивление. И отчаянно пахнет влажной землёй, набухшими почками, пробивающейся первой травкой и так далее.

 В четверг я отыскал аудиторию, где находилась группа инженер-педагогов. Алла вынесла мне журналы.

-          Так достать вам следующие номера?

-          Конечно, достаньте, пожалуйста, если можно.

-    Хорошо. Ну, а как относительно сегодняшней "Бесприданницы"? Как договоримся, и до которого часа мне прийдётся ждать вас в вестибюле театра?

-  Ну, больше так не случится, - засмеялась она. И после маленькой паузы - слегка другим, тихим голосом: - Или, может быть, ты зайдёшь ко мне?..

 "Бесприданницу" ставили дипломанты театрального института. После спектакля у гардероба я спросил Елену Борисовну: - "Если не ошибаюсь, Карандышев имеет к вам некоторое отношение?" - "Да, самое прямое", - улыбаясь, сказала она и начала выпытывать моё объективное мнение об их игре.

 21 сентября, после большого перерыва.

 Весна была дождливая. Но первого мая грело солнце, и я пошёл на демонстрацию без пиджака, а Алла была в белом платье, отделанном чем-то красным. Мы до самой площади Калинина шли по тротуару рядом с колонной. И вечером я зашёл к ней домой, и мы пошли смотреть салют, и гуляли по Крещатику и по паркам, и Алла была в своём главном парадном платье, голубом и синем.

Потом у меня началась сессия, и я стал появляться в институте реже и нерегулярно. По вечерам бывало холодно, и, отправляясь на Николаевскую, я надевал коричневый пиджак, вызывая мамины насмешливые замечания. Это обычно бывало накануне моего экзамена, т. е. в те редкие вечера, которые были свободны от курсов и от занятий. Мы ходили в летние кино или просто так. Хождние "так" обычно включало в себя сидение на скамейке с видом на заднепровские дали и было рассчитано обычно таким образом, что к двенадцати мы прощались у её парадного.

 Началась моя технологическая практика на станкозаводе, ещё более бесплодная и неинтересная, чем прежняя. На курсах приближались экзамены, нужно было сдать много домашнего чтения. Одновремённо надо было чертить проект по технологии. А на дворе стало совсем тепло. В ещё более редкие вечера моих визитов Алла встречала меня на балконе, где она лежала, свернувшись клубочком, в шезлонге, за книжкой или каким-то шитьём. Раз я ожидал на балконе, пока она оденется. Уже стемнело, и я, облокотившись о перила, смотрел внутрь освещённой комнаты сквозь занавесь балконной двери. Она стояла в белом платье у столика, ко мне в профиль, и перед зеркальцем приводила в окончательный порядок свои чёрные локоны. Красиво - её ярко освещённая фигура за прозрачным кружевом гардины. Да и она сама. Она никогда заранее не знает, когда я прийду, но в те дни, когда я могу прийти (когда у меня нет курсов), она всегда дома.

 Однажды было пасмурно, я пришёл и предложил идти к нам смотреть телевизор. Она неожиданно сильно смутилась и покраснела. Я понял - ей казалось, что она предстанет на суд моих домашних и прочих предполагаемых членов телевизионного сборища. Но она пошла, причём, после колебаний, выбор пал на коричневое платье, и была восстановлена какая-то особо идущая причёска, носившаяся ещё в школе.

 В этот вечер у нас было много народу. Были Мила и художник Толя Чудновский, с которым, не так давно познакомившись через Милу, я странно быстро сдружился, ещё не разобрав его как следует. Телевизор опять поставили на середине комнаты.

 В одно из ветренных воскресений я участвовал в легкоатлетических соревнованиях на стадионе нашего института. Дошёл до разрядной высоты 155 см, но её не взял.

 Зою я давно не видел. Но 10-го июня мы встретились в маленькой аудитории музыкального архива консерватории. Это была Толина инициатива - организовать концерт граммзаписей для избранной компании по составленной им программе. Мы с Милой пришли последние и с опозданием, уже исполнялась "Альцеста" Глюка. Сидели Толя, его брат Миша, Фимка, Зоя и некая Ляля Хусид. Послезавтра Фимка и Зоя уезжали на практику в Таращу. Я это знал уже давно. В комнату постепенно, привлечённые репертуаром, просачивались консерваторцы. Пришли просить, чтобы оставили приоткрытой дверь - плохо слышно. После музыкальной оргии мы расходились поздно. Зоя спросила, кто с ней завтра едет в Ворзель - туда и обратно. "Я могу", - сказал я. "Прекрасно, - сказала она, - я тебе в час дня занесу то, что ты давно просил, и мы поедем". Всё это было сказано мимоходом и несерьёзно.

 Назавтра я не поехал на завод, чертил, смотрел на часы и думал. Как-то раз мы встретились возле кинотеатра "Смена" - мы с Аллой шли на "Судьбу балерины", а Фимка провожал Зою до подъезда курсов. Они между собой перезнакомились.

 В половине второго Зоя приехала на такси, так как оставалось мало времени до отхода пригородного поезда. Она принесла "Шекспира-Рэтленда" Шипулинского, которого я как-то просил, и потребовала, чтобы я немедленно собирался - такси стоит у парадного. Я удивился и сказал, что вовсе не собирался всерьёз ехать. Я был даже несколько смущён оборотом дела, но сдался под воздействием синих Зоиных глаз, в которых мелькало то самое отчаянное и неспокойное, что так тревожило мою душу. Она ждала в машине, пока я одевался. Широкое заднее сиденье "Победы" имело ещё бесконечно много пустого места. По дороге в Ворзель мы стояли в тамбуре, над самыми буферами, ветер трепал наши волосы. В поезде мне, наконец, было сообщено, что мы едем прощаться с её подругами, работающими в Ворзеле пионервожатыми. Погода пахла дождём, иногда даже накрапывало. После того, как Зоя насиделась и наговорилась с подругами, у нас осталось времени перед обратным поездом лишь столько, чтобы раздобыть на станции что-нибудь поесть. Когда я, взяв в кассе билеты, пришёл в буфет, то застал Зою в затруднительном положении - ей нехватало рубля, чтобы купить две булочки и две конфеты. С помощью моих финансов мы к этому добавили ещё и бутылку фруктовой воды.

 На обратном пути я уступил место женщине с ребёнком, Зоя поднялась тоже, и мы вышли в маленький коридорчик между дверьми из вагона и из тамбура. Мы стояли у открытого окна, смотрели на леса и поля, пели песни, арии, романсы. Зоя приводила пример одной принцинпиально неверной песни, которая ей вся почему-то запомнилась напамять. Она тихонько пела своим мелодичным голоском, здесь, близко, прямо возле меня:

Разве брови мои,

Разве очи мои

 Не милей, чем у ней,

 У подруги твоей?..

- Подумай только, как это неразумно, вот так любить про себя. Мне кажется, нужно тогда добиться своего, - или забыть, отбросить навсегда.

- Ну что ты... А может быть, даже сама любовь без взаимности доставляет душе радость. Так сказать, "сладкая боль"...

- Нет, Миля, это не сладкая боль, а просто боль... Но дальше - ты послушай, какая ограниченность запросов: "Я хочу, чтобы ты позабыл к ней пути и дороги, чтоб ко мне приходил под окошко вечерней порой; чтобы пела гармонь про сердечный огонь для меня для одной у рябины сырой..."

- Да, действительно, какой примитив!..

 Эту песню сменили другие, разбираемые не столь тщательно. Проходящие из тамбура в вагон и обратно изредка нарушали наше уединение и вынуждали потесниться из-за открывавшейся внутрь двери, но мы снова её закрывали за ними и продолжали путешествие попрежнему - Зоя стояла теперь спиной к окну и прислонившись к моей руке, которая не то лежала на раме окна, не то осторожно-осторожно обнимала её за плечи. У Караваевых Дач она взглянула в окно и сказала: "Как быстро прошла обратная дорога". И совершенно неожиданно сказала на троллейбусной остановке: "Ты сядешь у окна, хорошо?" - "Чтобы тебя не продуло?" - "Нет, чтобы ты никому не уступал место". На пути от троллейбуса к её дому в первый раз взял её под руку я, а не наоборот. Мы остановились у подъезда. Будет ли сейчас что-нибудь сказано? И я увидел подходившего большими шагами Фимку. Он еле кивнул на моё приветствие и молча обернулся к Зое. Пара незначащих слов. Фимку интересует время, я смотрю на часы и кстати замечаю, что мне нужно торопиться домой. Прощаюсь с ними надолго - ведь они завтра уезжают.

 Экзамены на курсах совпадали со временем подготовки отчёта по практике. У Аллы в это время была сессия. Зная дни её экзаменов, я мог рассчитывать только на послеэкзаменационные вечера, но лишь тогда, когда они у меня были свободны. Так что мы могли не видеться целыми неделями. Да и погоды были пасмурные. Днём 27-го июля мы сдавали Орликову отчёты по практике. От нашей бригады было представлено пять возмутительно одинаковых и безнадёжно убогих отчётов. Из стратегических соображений я замыкал эту позорную серию, приняв на себя окончательно созревшее негодование Орликова. Он сказал: "Я ожидал от вас большего". - "Что ж, в следующий раз не нужно будет ожидать," - почти грубо ответил я. Возле читальни я встретил Аллу. Она посчитала необходимым обьяснить мне, что она, мол, в тот вечер была у подруги, она же не знала, что я прийду. А сегодня она будет ждать меня.

 Вечером мы с Аллой не пошли в кино. Мы просто прошли до Аскольдовой Могилы, покружив по её дорожкам, поднялись в Пролетарский сад, там нашли скамейку, откуда были видны мерцающие огни Дарницы и слышна приглушённая музыка с расположенной внизу танцплощадки - "Кукушки". Завтра я уезжаю в лагеря, послезавтра у Аллы последний экзамен. Она крутит в руках каштановые листики. Рассказывая про свои дела и соображения она так серьёзно смотрит своими чёрными глазами. Она не знает, что это наш последний вечер. Музыки уже не слышно - двенадцатый час. Мы идём через парк на улицу Кирова, возвращаемся Липками, и я, может быть немного больше, чем разрешается, прижимаю к себе локтем её локоть и обхватываю ладонью её кулачок со смятыми листьями каштана. Заморосил слабый дождик, но нам уже недалеко, и торопиться нечего. Напишу ли я ей из лагерей и сообщу свой адрес? Нет, в лагерях не до писем, да и незачем бередить себе душу вестями из "гражданского мира". Мы прощаемся у дверей её дома, я говорю - надолго. "Почему, ведь мы когда увидимся?" - "Не раньше, чем в сентябре".