БОНТАШ

Четвёртая тетрадь

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЁРТАЯ

5 января 1952 года.

 Пятый день нового года. Экзаменационная сессия. Сижу целые дни дома, иногда - даже не выходя на улицу. Страшно много сплю; встаю поздно и ещё "сваливаюсь" время от времени днём. Понемножку занимаюсь. После 29 декабря брился всего один раз; борода отрастает до чудовищной длины - сейчас это неважно и даже интересно.

 Первые дни на бездельи я захлебнулся под неожиданным наплывом мыслей. С непонятной яркостью и силой вернулись впечатления близкого и отдалённого прошлого, образы приобретали изумительную конкретность и почти материальность. Я угорал под горячим дыханием собственного воображения и в состоянии прострации терял ценные часы предэкзамена-ционной подготовки.

 Основной клубок мыслей вращался вокруг одного центра, чтобы затем упереться в конкретное имя: Зоя.

17 января.

 Сегодня в два - экзамен по политэкономии. Я встал в четверть одиннадцатого и вот сейчас, до двенадцати, успел спокойно позавтракать и посидеть за пианино с "Элегией" Рахманинова. Эта "Элегия” меня теперь просто съедает, не оставляя даже времени на подготовку к экзаменам. Не знаю, имеет ли это увлечение причиной письма Тамары, в которых вдруг послышалась прежняя робкая грусть. Не помню, писал ли я, что многие из играемых вещей я не то, чтобы посвящаю, а "ассоциирую" с девушками, занявшими в это время моё воображение. И, всилу моего характера, эта музыкальная галлерея стала довольно обширной. Но каковы бы ни были начальные мысли, связанные с Рахманиновым, можно сказать, что сейчас сама "Элегия " их переросла и подавила.

19 января.

 Вчера днём я лежал ничком на тахте и спал, отложив в сторону "Термодинамику" Сушкова. Когда Фимка толкнул меня в плечо, я проснулся и удивился, что я сплю так крепко, что даже не слышал, как он вошёл.

 То, что он зашёл ко мне, было вполне естественно. После своей гидравлики я сам зашёл к нему, он как раз сидел тогда над оперативной хирургией. По причине большой занятости он тогда отказался пойти на дневной балет "Доктор Айболит" (я соблазнял его роскошной постановкой и Ершовой), но мы с ним побеседовали довольно мило.

В общем, Фимка сидел передо мной в кресле и предлагал ехать в Ленинград на зимние каникулы. Я высказал относительно этой идеи множество за и против, но окончательного ответа не дал. Договорились, что я об этом скажу ему сегодня. Уже вечер, а я ещё не решил, еду я в Ленинград или не еду. Десятки противоречивых соображений.

27 января.

 Я не поехал Ленинград, хотя в тот вечер я сказал Фимке, что поеду. В Москву я ездил с Костей. В Литву - сам. Теперь - Фимка.

 Кто такой Фимка?

 Это было ещё в пору начала моего фотолюбительства, в восьмом или девятом классе. Столкнулись мы, конечно, у Герки. Именно "столкнулись". Спорили, язвили и презирали друг друга. Я чувствовал постоянную взвинченность его нервов. Странно, что именно эти натянутые нервы кажутся мне теперь туго натянутыми верёвками на старательно оформленной гулкой деке.

 Тогда ещё местами нашей вежливой грызни были лентние симфонические концерты. Почему мы ссорились? К сожалению, я не сразу задал себе этот вопрос. А когда задал и не нашёл ответа, то решил с ним дружить. Я запомнил тот, кажется, весенний вечер с непросохшими тротуарами Владимирской улицы, по которым мы несколько раз прошли от его парадного до площади Хмельницкого и обратно поздно вечером, когда все разошлись домой, а я умышленно задержался с ним у его дома. И мы стали товарищами. И уже никогда с тех пор не ссорились, а наоборот, удивительно хорошо понимали друг друга.

 После поступления в институт я стал редко бывать у Бильжо, Фимка тоже виделся только с Сашкой Бильжо в институте. И мы с Фимкой остались, пожалуй, самыми близкими друзьями.

 Какой же Фимка? Я не буду, да и не смогу писать что-нибудь о нём, это трудно и не нужно. Быть может, он сам оставит грядущим поколениям ещё какие-либо записки, кроме блестящих школьных сочинений, глубоко содержательных историй болезни и искромётных фельетонов для институтской газеты "Крокодил в халате". Если понадобится, биографы подсчитают, сколько он поглотил книг, выслушал симфоний, пересмотрел картин и репродукций и выкурил чужих папирос. Но я стою у окна и смотрю уже не на знакомый дом напротив, а на подоконник, на скомканный окурок, засунутый Фимкой в передние лапы металлической львицы, стоявшей возле него, когда он сидел у меня и говорил о Ленинграде. Свинья, нужен ему Эрмитаж, он его, видите ли, не досмотрел. Вспоминаю возмутившуюся продавщицу мороженого в театре Франко, которой он пустил в лицо папиросный дым. И почему-то выгребаю из памяти эпизод в Первомайском саду: мы шли по дорожке поздно вечером, меня поманил какой-то дюжий парень, я остановился, остановился также и Костя Некрасов, а Фимка и ещё кто-то, кажется Штром, не оборачиваясь и даже не запнувшись, пошли дальше. Парень оказался моим довоенным одноклассником.

 Кто же Фимка? Это мой хороший товарищ. Мы с ним вместе прослушали не один концерт, проговорили оживлённо и интересно не один час.

 Затем появилась Зоя. Больше мы с Фимкой в концерты вдвоём не ходили. Мы раскланивались в фойе. Но попрежнему часто бывали друг у друга. С Зоей мне никогда не приходилось разговаривать.

 Однажды я встретил Зою на Владимирской и проводил её до её дома. Это было минувшей осенью.

 Двадцать второго ударил настоящий мороз, открылись катки, и это оказалось решающим фактором. Вечером пришёл Фимка, и я сказал ему, что в Ленинград я не еду. Назавтра я зашёл к Миле, и мы отправились на каток на стадион "Динамо", впервые в этом году.

 Двадцать шестого днём слушали у Бильжо пластинки с оперными ариями. Были Сашка, Гера, Митька, Лёнька Файнштейн, Илюшка, Юрка Шпит, Зоя и Фимка.

 Вечером снова был на катке.

 Сегодня в восемь часов вечера должен был уехать в Ленинград Фимка. Надеюсь, так оно и было.

29 января.

 Вчера в Колонном зале был концерт Кильчевского (тенор Большого Театра). Билеты я взял заранее и вчера приблизительно в восемь часов вечера стоял у дверей квартиры Зои Варшавской и в поисках звонка нажимал в темноте на все гвозди, торчавшие из дверного косяка, ибо мне приходилось являться сюда впервые.

 В концерте было много знакомых студентов - сейчас каникулы. В одном месте Кильчевский забыл слова.

 Зоя живёт в старом Пассаже на шестом этаже. После концерта мы поднимались на шестой этаж час с четвертью. На некоторых этажах были лампочки, на некоторых не было. Раньше мне как-то не приходилось так много смотреть прямо на её лицо. Я возвращался домой в половине второго.

 Прошла уже половина каникул. Я абсолютно ничего не делаю из намеченного.

6 февраля.

 Завтра уже нужно идти в институт. Сегодня я рассчитывал весь день пролежать на тахте с "Сагой о Форсайтах". Ещё вспоминал вчерашний концерт в филармонии в обществе Зои Варшавской. Льва Оборина я не мог видеть из-за торчащей передо мной белой колонны с раззолоченной капителью, но видел рядом с собой её открытые выше локтей тонкие руки на ручках кресла, взгляд невольно скользил от груди, ещё меньше выделявшейся от того, что она сидела слегка ссутулясь и подавшись вперёд - и дальше по чёрному платью, лежащему без складок на её бёдрах. Что же, неужели её действительно сжигает это горение к науке, искусствам, литературе, которое сквозит в её разговорах? А сейчас она действительно с самозабвением слушает этого трудного Шумана? Длинные бёдра - это считается красиво? Эти тонкие руки, не имеющие силы поднять пару моих гантелек ...

 В антракте мы нашли Лёньку Файнштейна и Марика Лернера, и я познакомился с маленькой живой девушкой, которую звали Геня.

 После концерта мы впятером дошли до угла, откуда надо было идти в разные стороны, и остановились. Шумнее всех была Геня, и мы стояли до тех пор, пока Зоя ей не сказала: "Ты уйдёшь, наконец, или нет?" Думаю, она сказала так потому, что погода испортилась, дул резкий холодный ветер, на который явно не было рассчитано её жиденькое пальто. Я чувствовал, как она дрожит от холода, прижавшись к моей руке.

 А когда мы уже были в её парадном, то холодный ветер был забыт, и Зоя медленно и с большими перерывами поднималась по бесконечной лестнице, говорила со мной о медицине, философии и музыке. У неё совершенно синие глаза. У её двери она потребовала, чтобы я её поцеловал. Слегка наклонившись вперёд, я поцеловал её в лоб, и она сказала: “Так целуют покойников”. Когда я возвращался домой, был густой туман и было два часа ночи. Я подумал о том, что теперь я, наверное, долго её не увижу. Начинаются занятия, приезжает Фимка.

 Итак, значит, сегодня был последний свободный день, и я хотел весь день читать "Сагу о Форсайтах", но приблизительно в час дня пришёл Митька. Сашка пришёл ещё через пол-часа. Время после их ухода и до прихода Вили и Бобы (приблизительно в четыре) составило ещё меньше, чем пол-часа. Они у нас давно не были. Боба имеет первый разряд по вело, а документы Вили посланы в Москву на утверждение звания мастера спорта. Они ходят в шляпах и кожаных пальто, попрежнему абсолютно неразличимые.

 Уже восемь. Надо рано лечь спать, завтра подниматься в семь часов.

17 февраля.

 Сегодня смотрели телевизор, первый раз после второго ремонта. Народу набралось много, так что выдвинули телевизор на середину комнаты. Впервые были Фимка и Зоя. Фимка очень доволен поездкой в Ленинград...

 Елена Борисовна, наша ворзельская приятельница, выходит замуж за рыжего парня из театрального института. Вчера вечером я раскопал ноты и играл "Осеннюю песню"...

 Я поступил на курсы иностранных языков, сразу в шестую английскую группу. Если буду заниматься, то кончу курсы перед дипломным проектом. Приняли весьма нехотя, говорили, что студенты КПИ не имеют времени для курсов, но экзаменовали и не смогли придраться...

 Я уже поужинал. Выпил чай и съел всю икру из консервной банки. По радио передают композицию по "Василию Тёркину". Бессмертный "Василий Тёркин"... Грустная мелодия, величественные слова. Покрытые росой каски в летний вечер. Майские жуки над окопами. Молодец Твардовский. Вот и Голсуорси в "Саге" совершенно незаметно и скупо даёт дивные штрихи о природе. Заметила ли ты это, Зоя? Ах, Зоя, как много я с тобой говорил все эти дни, что мы не видимся! Ведь я рассказывал тебе уже и о наших ребятах в институте, и о новых термокорундовых резцах, и про курсы, и о себе вообще, и про жизнь вообще и то, что бывает в этой жизни... Но ведь ты не могла услыхать меня, Зоя? В тот первый вечер, вернее, в первую ночь, когда ты осталась на площадке возле своей двери, ты перегнулась через перила и сказала: "Я вообще никогда никого не приглашаю, если это мне неприятно... Так вот, я тебе говорю - приходи!" И второй раз ты стояла почти так же и говорила: "До свидания. Но почему ты предпочитаешь всё передавать через Сашку, а не заходишь сам? Неужели приглашать тебя напрасно?"

1 марта.

 Зима продолжается. Красивая украинская зима - всё время падает медленный снег и держится небольшой мороз.

 ...Когда меня позвала к телефону соседка, я почти наверное знал, что это Мила; по тому, как она меня звала, было понятно, что спрашивает женский голос, а кроме Милы я никому не давал этого номера. Из трубки до меня еле долетело: "Миля, почему вас не видно?" - и я глубоко задумался над этим вопросом. И так и не ответил, то есть сказал, что теперь занятия, времени как-то нет ни на что... В Ленинград не ездил, может быть, напрасно. На каток завтра пойти не могу - весь день занят. Ужасно плохо слышно... Вы хотите посмотреть телевизор? Тогда я зайду за вами в воскресенье. Ничего не разберу... Вы звоните из университета? Плохой телефон у вас в университете. Ну, всего хорошего.

4 марта.

 Что сейчас делать? За окном метёт настоящая вьюга, и если зима задержится настолько, насколько опоздала, то из-за катка погибнут все мои дела.

Нужно будет сегодня, наверное, подъехать к Орликову насчёт материалов по механизму подачи станка 1290. Вчера после лаборатории он подозвал меня и сказал, что на станкозаводе в связи с новым срочным заданием всякие исследовательские работы откладываются, в том числе и его "крутящие моменты", и мои "суппорты". Предложил мне "интересную работу" на этот перерыв - из тех, что делают наши новоиспеченные кружковцы. Я отказался, он поговорил ещё немного и затем - об этом механизме подачи. Мне это понравилось, посмотрим, что выйдет.

 И ещё вечером - курсы английского. Экзамены на переход в 7-ю группу - с 10 марта. Надо сдать бездну домашнего чтения. Мне, правда, как поступившему в середине триместра, сделана некоторая скидка. Но всё равно - когда я это всё успею? О досрочных экзаменах и поездке в Ленинград весной смешно и думать.

 Вчера утром ехал в институт и возле площади Победы сел рядом с девочкой с радиофака. Не было ещё случая, чтобы я не встречал её тёмные внимательные глаза, когда приходилось видеть её мельком в институте. Теперь впереди оставались Воздухофлотская, Керосинная, Гали Тимофеевой, КПИ и Зоопарк. Окна вагона покрыты морозными узорами. В протёртый на замёршем стекле глазок видны признаки Керосинной. А на пол-пути до стекла - профиль её слегка кукольного лица с глазами, опущенными вниз, на маленький портфель, на перчатки, на троллейбусный билет. Гали Тимофеевой. Неужели я всё-таки заговорю с ней? И так достаточно уже одного троллейбусного знакомства и двух катковых. КПИ. Привычный парадокс - чтобы попасть в КПИ, нужно сходить возле зоопарка...

-          Так вы научились кататься на коньках?

-          Нет, так и не научилась...

-          Но ведь это вас я, кажется, видел на "Динамо"?

-          Да, но у меня ничего не выходит.

-          Почему же?

-          Я просто не ходила больше на каток...

Какой у неё голос... О, это не девочка

-          Значит, всего один раз?

-          Нет, два раза была.

 Зоопарк. Выходит весь троллейбус. Через переднюю и заднюю двери. Она впереди меня.

- А сегодня у вас есть время для катка? Если найдётся, то приходите на "Динамо".

 Она уже сходит со ступеньки. Как понять её негромкое "спасибо", которое она сказала не повернувшись?

 Вечером на "Динамо" и на "Хрущёва" катки были закрыты из-за снегопада.

7 марта.

 В тот день, четвёртого марта, метель не прекращалась до вечера, когда я пошёл на курсы. Дул ветер и шёл снег и тогда, когда я вышел. Я лишь на минуту зашёл домой, захватил бублик и ел его уже по дороге к дому Орликова. Мороз был слабый, но пустынный Крещатик был весь занесен снегом, всё продолжавшим идти. Возле Левашовской я уже набрал снег в калоши. Орликов вернулся домой в половине одиннадцатого, и эти пол-часа я прождал, стоя неподвижно у парадного входа его дома, любуясь на ветер со снегом, завывавший, как в настоящий буран. С Орликовым возвращались домой его жена и маленькая дочка; всем нам нужно было отряхивать снег с пальто и шапок прежде, чем зайти в квартиру.

В единственной просторной комнате дочка была уложена спать, жена куда-то выходила, потом сидела с книгой в полумраке вдалеке от настольной лампы, перед которой мы разложили огромную синьку механизма подачи прутка. Орликов сам тоже только знакомился с конструкцией. Я часто и не совсем вежливо перебивал его, стараясь изложить свои только что возникшие соображения. Но чувствуя за своей спиной спящую дочь и томящуюся жену, всё время пытался незаметно взглянуть на ручные часы. И когда поднялся вопрос о выяснении каких-то весьма интересных данных по паспорту станка, я мягко напомнил, что уже без десяти двенадцать. Пока я одевался, мы договорились с Орликовым, что в будущем я попробую заняться проработкой английских каталогов станков и технических журналов по наиболее интересным и важным вопросам - у него есть эти материалы собственные. Он проводил меня до лестницы.

 Снег продолжал идти, ветер продолжал дуть, на засыпанных улицах трудно было уже переставлять ноги. Мостовые сравнялись с тротуарами, снег залеплял лицо, слепил глаза. С большим пакетом чертежей под рукою я возвращался домой в первом часу ночи.

 Дома уже спали, я тихонько поужинал и тоже лёг. Потушив лампу, открыл занавеску: снег продолжал нестись косыми волнами в свете хорошо знакомого уличного фонаря.

 Снег шёл всю ночь и не прекратился наутро. На тротуарах были проложены узенькие тропинки. Мостовые расчищали непрерывно, но ни троллейбусы, ни машины ходить не могли. До площади Победы пришлось идти пешком среди снежных холмов и полей. Автомобили стояли у тротуаров как в траншеях, снег доходил им до середины радиатора - его наметало ветром неравномерно.

 От площади Победы ходили редкие трамваи, я втиснулся в один из них. Весь первый час на лекцию приходили опоздавшие.

 Младшие курсы снимались с третьих пар на расчистку снега, который не прекращал идти целый день. Остановилось движение по Брест-Литовскому шоссе. Как потом стало известно, сорвалось движение поездов из-за заноса путей; киевский аэродром не принимал самолёты.

 Когда надо было возвращаться домой, трамваи уже не ходили; рельс не было видно под снегом. От института до самого дома пришлось идти пешком, против ветра и снега, по узким тропинкам или прямо по рыхлому снегу, который безуспешно пытались расчищать. Пробирались только высоко сидящие "виллисы" и "ГАЗ-67". У площади Победы на многочисленных разветвляющихся путях стояли друг за другом пустые трамваи. На улицах расчищали снег мобилизованные служащие и работники предприятий. Появились взводы солдат с лопатами. Милиционеры героически откапывали свои будки.

 Снег перестал идти поздно вечером. Мороз усилился.

 Весь следующий день убирали снег. Начали ходить трамваи; троллейбусы передвигались с трудом, сбивались в караваны, или совсем увязали. Опять пришлось опоздать в институт. Младшие курсы убирали снег.

 Поздно вечером после курсов ходил на "Пржевальского". Улицы стали похожими на коридоры, сжатые высокими белыми стенами огромных сугробов. Ещё не все улицы были расчищены. На уборку снега мобилизовывались домашние хозяйки.

 Сегодня везде уже снег грузили на автомашины и телеги, намереваясь вывезти эти хребты из сугробов высотой более чем в человеческий рост. Мы шли в институт на вторую пару, а навстречу нам выходили младшие курсы с лопатами и ломами - опять на снег.

 Днём вышло солнце, на открытых местах стало мокро, расчищенные мостовые стали чёрными. Но в тени было холодно. Когда я возвращался, троллейбусы ходили уже нормально.

21 марта.

 Надо чертить протяжку (проект по режущим инструментам), а у меня пропал угольник на 30 и 60 градусов, и, конечно, их нет сейчас в магазинах. И наиболее разумным вариантом оказалось позвонить Косте и узнать - наверное, он уже ничего не чертит, и можно взять его угольник. Один раз никто не отвечал, второй раз сказали, что его нет дома. Грустно было вешать трубку. Словно закрыли перед носом дверь. Вот так всё на свете. А кому ещё можно рассказать, зная, что тебя внимательно, с интересом и пониманием слушают, обо всех будничных и важных делах и заботах: о том, что меня выбрали старостой кружка станков и положили на плечи возню с двумя десятками скороспелых исследователей и референтов; про механизм подачи станка 1290, который я никогда не видел, кроме как на чертежах, но который меня теперь интересует, как больной ребёнок; о том, как я боялся, что не сдам экзаменов на английских курсах, и как сдавал, и как сдал; про то, какая замечательная книга "Сага о Форсайтах", и как после неё никак не хочется начинать читать другую книгу, словно вынашиваешь в себе что-то или ждёшь, чтобы это что-то улеглось, вошло в кровь и в мозг, прочно осталось в тебе навсегда; о том, что телевизор опять барахлит, а конец гарантийного срока на носу; о том, как эти лоботрясы на факультете не в состоянии обеспечить условия для нормального выпуска факультетской газеты ...

 Его сестра, наверное, узнала меня по голосу. Как летит время! Эля - студентка мединститута.

 Завтра позвоню ещё. Потом зайду, возьму угольник - и всё. А у него дома все всегда встречают меня так приветливо, как не слишком назойливого родственника.