Мы — акацита!

Цель. Глава 4.

* * *

Родео заканчивалось конфузом.

Это было первое за много месяцев родео, на которое Певец пришёл не в качестве соревнующегося ковбоя. Нет, организаторы пригласили его выступить на торжественном закрытии шоу.

Кенни сейчас с ним не было — накануне парень поехал в Рапид-Сити за холстами, красками и прочими художническими причиндалами. Не захотел по почте заказывать — нравилось ему шастать по разным пропахшим скипидаром лавкам и мастерским. А Певцу до чёртиков нравились его странные картины, которыми тот уже увешал все стены их халупы.

Они и правда были странные, тревожные, будоражащие душу. Или забавные. Тёплые.

Разные.

Кенни говорил — «как твои песни».

А его мама была свято уверена, что «её мальчики» вот-вот станут всемирно знаменитыми. Звёздами. Смешная!

Кенни взял её с собой в город, чтобы развлечь, хотя она протестовала, твердя, что это, мол, пустая трата денег, и что Певец с Кенни и так всё время её балуют. Но поехала, когда Певец торжественно поклялся, что за предстоящее выступление на концерте после закрытия ближайшего родео организаторы отвалят ему кучу бабла.

Он не покривил душой — ему и в самом деле предложили кругленькую сумму. Он уже договорился с организаторами, что именно спеть — романтическую балладу о любви, пользующуюся неизменной популярностью у публики, особенно у женской её половины. А в случае удачного выступления был шанс попасть на местную радиостанцию.

Кенни и его маму ждало ещё одно дело в Рапид-Сити — консультация с маститым юристом. Бракоразводный процесс был уже полностью подготовлен — на удивление быстро и без проволочек. Сам Питерс после достопамятного инцидента с ружьём в доме у Певца больше не появлялся, все переговоры с беглянкой-женой вёл через своего адвоката. Похоже было, что, получив наконец отпор, этот крысоед просто сдулся.

И Кенни, и Кэти поклялись, что непременно вернутся к началу выступления Певца.

Однако сейчас на трибунах стадиона творилось нечто невообразимое. Зрители так ревели и свистели, будто бы тут проходил матч между какими-нибудь знаменитыми бейсбольными командами. Но нет — это вороной с белыми пятнами жеребец, застывший посреди арены, только что сбросил с себя уже пятого по счёту наездника, пытавшегося его обуздать.

Конь стоял, расставив крепкие ноги и упрямо нагнув голову, словно бык, свирепо косясь по сторонам налитыми кровью глазами.

«Чёрт, что за зверь!» — завороженно подумал Певец, любуясь им.

Это и был главный приз родео, выигрыш победителя, который сумел бы удержаться на нём, укротить его, не слетев наземь.

Но пока что ни один вызвавшийся смельчак не смог эдакого проделать.

— Не пойду, Мэри, ни за что, сколько бы ни стоил этот гад, — во всеуслышание решительно заявил какой-то здоровенный белобрысый ковбой. Такая же белобрысая круглолицая подружка настойчиво подталкивала его локтем в бок. — Мне ещё пожить охота.

Вокруг согласно хохотнули.

Певец был безлошадником, хотя когда-то они с дедом мечтали разводить мустангов. Но, став волонтёром ДАИ, он не мог позволить себе держать коня — с его-то постоянными отлучками из дому. Старого дедова мерина — гнедого Гуанаку — он подарил Храброй Медведице: смирный коняга как нельзя лучше подходил для обучения малышни верховой езде.

Сам Певец сел на своего первого коня года в три. Он смутно помнил это — каменистую землю далеко внизу, гулкий смех деда, стоявшего рядом, собственные пальцы, вцепившиеся в светлую гриву. Он любил лошадей и всегда обихаживал их, работая на чужих ранчо, и выступал на родео, чтобы по-быстрому зашибить неплохой куш. У него это получалось. Однако, рисковать жизнью ради лёгких денег стало слишком глупо, когда нашлись дела поважнее.

Но этот конь там, внизу! Этот вольный дикий зверь с развевающейся чёрной гривой и налившимся кровью взглядом!

Наземь только что кубарем скатился очередной бедолага, вздымая пыль и песок, едва успев увернуться от грозных копыт. Певец коротко выдохнул, встал и сдёрнул с себя футболку.

Кровь закипела, запела в жилах. Кровь тех лакота, что мчались в бой нагими, на таких вот полудиких скакунах.

— Эй, парень, да ты спятил! — ахнул подоспевший Дэнни Бычок. Он тащил в обеих руках по здоровенному пакету попкорна, а подмышкой зажал бутыль кока-колы.

Певец перекинул свою футболку через могучее плечо Дэнни и выхватил у него из-за пояса нож. Чтобы прибавить к шрамам на своей груди свежие порезы.

Алый — цвет крови, цвет Солнца-Ви — становился бурым, когда кровь высыхала.

— Другой-то краски нету, — легко пояснил он обалдевшему Дэнни, уронившему свой попкорн. Сунул ему в руки нож, рассмеялся и ринулся вниз по ступенькам, как в бой.

К своему скакуну.

Он готов был отдать всё за то, чтобы действительно сделать его своим. Обуздать его. Как своего врага.

Шульц, паскуда, тоже был где-то здесь, на трибунах, тоже смотрел сейчас на Певца, как и сотни других зевак, притихших, растерянно разинувших рты.

Сжав зубы, Певец махнул рукой судье, подтверждая своё участие, и вихрем взлетел на спину жеребцу, ухитрившись увернуться от мощного удара задних копыт. Зверь испустил оскорблённый, вибрирующий, яростный визг и заметался, как ошпаренный, молотя ногами по воздуху, который будто сгустился вокруг них зыбким дрожащим маревом. Стальные мускулы ходили ходуном под взмокшей от бесплодных усилий пегой шкурой. Песок стадиона, потрясённые лица зрителей на трибунах — всё слилось в сплошную круговерть.

Певец не считал летящих секунд, он уже с безудержным ликованием понимал, что берёт верх, одолевает. Побеждает! Он не чувствовал собственного тела, готовый расплачиваться неизбежной болью. Только эта бешеная скачка, отчаянный, на грани смерти, полёт!

Конь наконец замер на месте — ненадолго, а потом медленно пошёл шагом, взмыленный и вымотавшийся. Бока его тяжело вздымались. Певец наклонился к его шее под восторженный рёв трибун, сам едва дыша от усталости и всё ещё держась за раскосмаченную гриву скакуна. Он покаянно погладил эту гриву, не боясь, что конь снова взовьётся на дыбы, чтобы отомстить человеку, посмевшему справиться с ним.

Лакота издревле пели, укрощая коней, и Певец отчётливо вспомнил те слова, что когда-то услышал от деда:

— Думал я — ступаю бесшумно,

Но ты мои шаги услышал.

Думал я — сердце тихо бьётся,

Но ты ему эхом вторишь.

Вот перед тобой стою я —

Твой брат по крови,

Потерянный и найденный снова.

Вот перед тобой стою я —

Пою тебе свою песню,

Чтобы стала она твоею…

Слова, насчитывавшие добрую сотню лет, сами собой срывались с его запёкшихся губ.

— Хочу, чтобы ты стал мне другом, — хрипло вымолвил Певец, едва переведя дух. — Я назову тебя Вазийа. Колдун.

Конь шевельнул ушами и тихонько фыркнул, как бы соглашаясь, а Певец обхватил его за шею и наконец спрыгнул наземь, повернувшись к гомонящей позади толпе. Он знал, что для этих бледнолицых-васичу он сам — со шрамами и полосами засохшей крови на голой груди, со взлохмаченными длинными волосами — такой же дикий зверь, как и принадлежащий ему теперь мустанг. И разило от них обоих одинаково — потом и дракой.

Певец ликующе засмеялся, увидев, что к нему наперегонки несутся Дэнни, Кэти и Кенни — те всё-таки успели вернуться из Рапид-Сити первым утренним автобусом, чтобы поспеть к его выступлению.

— Господи Боже, что ты вытворяешь! — испуганно выкрикнула Кэти, подбегая к нему.

— У тебя кровь! — выдохнул Кенни, хватая его за руку.

— Кровь, ага, есть, — охотно согласился Певец сквозь смех. — А ещё вот этот крутой парень, — он снова потрепал Вазийю по горячей крепкой шее.

— А петь-то хоть будешь? — выпалил запыхавшийся Дэнни. — О Вакан, какой же красавец, — он восхищённо цокнул языком и тут же поспешно отдёрнул руку, протянутую к холке коня, когда зубы Вазийи предупреждающе лязгнули у самых его пальцев.

— Я уже спел, — спокойно пожал плечами Певец.

Он обрёл своего коня, а всё остальное было пустяком.

* * *

И снова ветер летел с предгорий Паха Сапа, и горел костёр, так похожий на Бесконечный огонь. Певец сидел возле этого костра, завернувшись в одеяло.

А чуть поодаль пасся Вазийа, на котором не было ни пут, ни узды. Он сторожко косился на Певца, прядал ушами, пофыркивал, но никуда не уходил.

Певец и сам не мог бы объяснить, почему его так настойчиво потянуло в прерию. И это притом, что он не хотел тревожить или пугать Кенни и Кэти. Но Кенни, едва Певец заикнулся про то, что хочет уйти к Паха Сапа, твёрдо сказал, глядя ему в глаза:

— Давай, я понимаю. Тебе надо побыть одному, чтобы песни к тебе приходили.

Певец даже вздрогнул при этих словах. Кенни иногда понимал его лучше, чем он сам.

Последние дни будто вместили в себя целую жизнь, вымотали до края. Ему и впрямь требовалось полежать в траве у костра и поразмыслить обо всём, что с ним происходит. Расслышать, что ещё скажут духи.

Он поднялся с земли и коротко свистнул Вазийе.

Он знал, куда направляется — в то ущелье, где лишь однажды был вместе с дедом. Ущелье звалось Грозовая пропасть. Если голоса мёртвых душ-нагийа можно было где-то услышать наяву, то, наверное, только там, пока он сам ещё не погиб и не отправился к Бесконечному огню в сопровождении Небесного Пса — Шунки Скана.

Певец спрыгнул с коня и встал у входа в ущелье. Луна светила так ярко, что чётко выделялся каждый мелкий камешек, каждая травинка, каждый корявый куст, вцепившийся корнями в твёрдый склон.

Он разулся. Снял с себя одежду — всю до нитки, и ощутил, как кожа на плечах и лопатках взялась ледяными мурашками. Не от ночного холода, не из-за порыва ветра. От предчувствия битвы.

Да, его праотцы шли в бой обнажёнными. Можно было бы сложить про это песню, сумрачно подумал он и кое-как усмехнулся.

Певец глянул на смирно стоявшего Вазийю и велел:

— Ты жди.

И пошёл внутрь тёмной пасти горного провала, легко ступая по камням босыми ногами.

Его окружила тьма, казавшаяся вечной.

Когда дед говорил ему, мелкому пацану, про Таку Сканскан — Вечное Сейчас, Певец ничего не понимал. Где ему было! Он рвался играть и драться. Теперь же, стоя нагим в непроглядной тьме ущелья, где не видно было даже очертаний собственной вытянутой вперёд руки, он чувствовал, что находится в самом сердце Таку Сканскан. Здесь было только «всегда» и только «сейчас».

У него закружилась голова, а горло судорожно сжалось. Проглотив слюну, он хрипло прошептал:

— Вы послали мне Вазийю, братья-нагийа. Вы хотите, чтобы я был здесь, на священной земле лакота. Но в чём моё предназначение? Я знаю, что вы видите и слышите меня. Ответьте же мне.

Он так отчаянно всматривался в темноту, что перед глазами замелькали яркие всполохи. Он пошатнулся, но на ногах устоял. И крикнул, уже гневно, сжав кулаки:

— Ответьте мне! В чём моя цель? Как мне жить? Так, как жил Ташунка Витко? Умереть, сражаясь за лакота? Я готов! Я не побоюсь смерти! Васичу убивают нас, а я просто пою про Ташунку Витко и про наших воинов, погибших в Пайн-Ридже! Я готов умереть, подобно им!

В ущелье стояла пронзительная, мёртвая тишина, нарушаемая только его голосом.

— Ответьте мне! — закричал Певец во всю глотку.

— Тш-ш-ш… — раздалось вдруг в ответ. — Что ты так орёшь, охламон? Дед уже объяснил тебе, что смерти нет, а ты пришёл сюда и надрываешься без толку.

Певец заморгал и яростно потёр кулаками глаза.

Но он по-прежнему никого не видел, а голоса — несколько голосов — звучали словно бы у него в голове единым, слитным, насмешливым хором. Но в этой насмешке не было злобы.

— Чантэ Ишта — Глаз Сердца, — проговорили голоса нараспев. — Чантэ Ишта. Открой его, чтобы всё понять. Доверься ему. Довольно ненависти.

— Довольно… ненависти… — медленно повторил Певец пересохшими губами.

Последние отзвуки сказанного всё ещё звенели у него в голове, стремительно отдаляясь. Он даже не почувствовал, что опускается прямо на камни, беспомощно взмахнув руками.

«Чантэ Ишта — Глаз Сердца. Открой его!»

Тьма расступалась. Теперь стало видно, что вокруг — просто горное ущелье в предрассветном полумраке, где среди буйной поросли кустов робко пересвистываются первые утренние птахи. Негромкий мерный стук копыт по камням — и из тумана вынырнул Вазийа, мягко, но настойчиво ткнул Певца головой в плечо. Фыркнул требовательно.

— Уоштело, сейчас, — пробормотал Певец. Он чувствовал себя как после тяжёлой, долгой болезни, едва не закончившейся смертью. Обняв коня за шею, он подтянулся и лёг поперёк его спины. Тогда Вазийа осторожно повёз его к выходу из ущелья.

Там Певец сполз наземь и отыскал свои шмотки и обувь. Кое-как натянув на себя кроссовки и джинсы, он вдруг замер. Что-то влажное коснулось его безвольно повисшей ладони, а позади коротко заржал Вазийа. Певец повернул голову и обомлел.

Рядом с ним стоял невесть откуда появившийся волк и нюхал его руку. Длинные лапы были расставлены, уши настороженно топорщились, хвост опустился — не собачий, крючком, а волчий — поленом... Раскосые золотистые глаза внимательно смотрели прямо ему в лицо.

Певец инстинктивно глянул на Вазийю. Конь стоял неподвижно — не вскидывался, не убегал, не пытался ударить волка копытом.

Медленно, очень медленно Певец коснулся жёсткой тёплой шерсти на холке зверя, приглаживая её. В груди волка зародилось тихое ворчание, но он не шевельнулся.

Всё так же медленно, словно во сне, Певец погладил лобастую голову — волк лишь прижал уши под его ладонью, не спуская с него глаз. Умных, всепонимающих.

— О Вакан, — прошептал Певец, судорожно сглотнув. В горле у него встал острый комок, глаза защипало от прихлынувших слёз. Вакан Танка, души-нагийа, его дед послали ему ещё одного хранителя.

Он опустился на колени и уткнулся лбом в косматую шерсть. Волк терпеливо стоял, позволяя ему это.

— Как мне называть тебя, парень? — вымолвил Певец, обхватив зверя за шею, и волк раскрыл пасть, словно в улыбке.

Певец ещё раз внимательно оглядел его, насколько позволял зыбкий свет: тот вовсе не был таким уж огромным, каким показался ему вначале, а поджарым и даже грациозным.

— Не парень? Девчонка? — выдохнул Певец, тоже начиная улыбаться, а потом и вовсе прыснул, когда зверь негромко заскулил, будто в знак подтверждения.

— Шунктокеча, — торжественно объявил он. — Я буду звать тебя Шунктокеча.

Повалившись наземь рядом с улёгшейся тут же волчицей, он уснул мгновенно, и сон этот был глубок и безмятежен. А снилось ему, что дед сидит подле него и гладит его по голове.

* * *

А очнулся он уже у себя дома, на своей койке, хотя понятия не имел, как тут очутился.

«Что ты так орёшь, охламон? Дед уже объяснил тебе, что смерти нет…» — всплыло у него в мозгу.

Певец лежал, прислушиваясь к щебету птиц за окном и к озабоченным голосам Кенни и Кэти, сидящих на кухне. На душе у него враз потеплело. Его семья за него тревожилась!

— Он себя совершенно не щадит. Поговори с ним, — это Кэти.

— Если он проходил через какой-то ритуал в Чёрных горах, то это ему необходимо. Поверь, мам, — горячо возразил Кенни. — Там особенное место.

— Не смотри на меня так умильно, я отдала тебе все кости, — это Кэти говорила уже кому-то другому. Шунктокече, вот кому! — Ты и их не заслужила, ты плохо следила за своим хозяином.

— Но она привела его домой, мам, — горячо возразил Кенни. — Она и Вазийа. И… Певец им не хозяин, а друг.

— Это точно, уоштело, — хрипло вымолвил тот, приподнимаясь на локтях, и мотнул головой, отбрасывая с лица спутанные волосы. — Привет. Я… вернулся. А что это там так вкусно пахнет, а?

Он вдруг ощутил, что просто помирает с голоду.

Кэти немедля притащила ему поднос с едой прямо в постель, и, уплетая за обе щёки пшеничную кашу с кусками цыплёнка, Певец объяснил, как мог, глядя в вопрошающие глаза Кенни:

— Я хотел познать сам себя. Найти свой путь. Чтобы духи мне его подсказали. Я пою про подвиги наших воинов, но ведь и я воин. Я хотел узнать, стоит ли мне тоже выйти, — он неловко усмехнулся, — выйти на тропу войны.

— Ты что! — ахнула Кэти.

— Но война идёт, мам, — рассудительно произнёс Кенни, опуская руку матери на плечо. — Разве ты не видишь? Лакота вынуждены защищаться. Другое дело, что защищаться можно по-разному. Не обязательно с оружием. Я вот точно стану адвокатом.

В голосе его звучала непререкаемая уверенность.

Певец помнил, что так же уверенно Кенни обращался с револьвером. Он хотел было сказать об этом, но взглянул на встревоженное лицо Кэти и придержал язык.

— Твои песни — тоже оружие, — твёрдо заявил Кенни.

— Это просто песни, — вздохнул Певец. — Оттого, что я в них обсира… э-э… обсмеиваю гадов из племенного Совета, они же не перестанут продавать нашу землю другим гадам — горноразработчикам.

— Но если бы ты об этом не пел, всё осталось бы так… шито-крыто, — запальчиво гнул своё Кенни. — Ты выволок на свет все их паршивые махинации. Люди о них узнали благодаря тебе. И теперь должны вступать в дело юристы.

— Такие же продажные гады, как племсовет, — пробормотал Певец, отправляя в рот новую порцию каши. — Вкуснотища! — он благодарно улыбнулся Кэти.

— Вот поэтому я и хочу стать адвокатом, — подытожил Кенни. — И стану.

— Но ты же художник! — не вытерпел Певец. — У тебя дар!

— Рисовать я тоже не брошу, — заявил Кенни и тут же перевёл разговор: Слушай… а что тебе поведали духи? Можешь рассказать?

Его взгляд был полон любопытства.

«Чантэ Ишта — Глаз Сердца»…

— Я должен это всё сам обдумать, — быстро проговорил Певец, успокаивающе коснувшись его руки. — Я расскажу… попозже.

Кенни задумчиво кивнул.

— У твоих песен есть ещё одна сторона, — негромко сказала вдруг Кэти, машинально сворачивая и разворачивая на коленях полосатое кухонное полотенце. — Они показывают остальным людям, как сейчас живут лакота. Чем они живут. Что чувствуют. Показывают самую душу твоего народа. И как раз это важно. Это делает твои песни самым что ни на есть грозным оружием.

Голос её стал таким взволнованным, что Певец даже смутился.

— М-м… особенно когда я ору дразнилки про племсовет и племполицию, — неловко усмехнулся он. — Уоштело, пила майа. Но вот бабла я такими песнями точно не заработаю.

— А ты что, хочешь петь другие? За бабло? — недоверчиво уточнил Кенни, и Певец отозвался, не раздумывая:

— Нет. Песни даются мне не за этим. А чтобы люди слушали… и слышали.

— Вот видишь, — развёл руками Кенни.

Шунктокеча, спокойно лежавшая возле кухонного стола, вдруг навострила уши и вскочила на ноги. Тут и Певец услышал шум автомобильного мотора, донёсшийся от старой грунтовки.

Подойдя к окну, Кенни чуть раздвинул пластиковые полоски древних жалюзи, каждую из которых Кэти собственноручно протёрла во время уборки, и теперь с них не сыпалась пыль и паутина.

Из подкатившего полицейского «форда» степенно вышли Воронье Крыло и Маленький Камень. Бравые и подтянутые, несмотря на ранний час.

— Эй, бузотёр! — прокричал Крыло с ухмылкой. — Ты дома? Всё окей?

— Чего надо? — в свою очередь, ворчливо осведомился Певец, так же вразвалочку выходя на крыльцо и демонстративно почёсывая голый живот. — Всё отлично, вашими заботами.

Кенни, встав рядом с ним, тихонько фыркнул.

— Пекусь о тебе денно и нощно, парень, — весело поведал Крыло, прислонившись к дверце «форда». — Только проснусь, сразу думаю, как же там наш горлопан поживает? Приветствую, миссис Питерс… э-э… мисс Форбс, — он снял свою широкополую шляпу при виде показавшейся из дома Кэти.

— Привет, — с улыбкой откликнулась та. — Спасибо вам, что не забываете о наших нуждах.

— Не стоит благодарности, мэм, охранять покой и порядок в резервации — наш долг, — важно произнёс Крыло, и Певец закатил глаза. — Вообще-то я хотел сообщить нашему певуну, что Мо Филипс ждёт его сегодня в полдень на радиостанции, чтобы записать его попевки. Просил передать, раз уж мы мимо проезжаем. Телефона-то нету у тебя.

— Что, правда? — Певец даже подпрыгнул. — Он меня не бортанул? А ты не разыгрываешь? Ты таковский.

— Да брось, — буркнул Крыло, снова усаживаясь за руль «форда» в ожидании, когда напарник займёт место рядом. — Седлай своего зверюгу и отправляйся за славой. С тебя магарыч.

Он сверкнул белозубой улыбкой, захлопнул дверцу и нажал на газ.

Посмотрев вслед исчезающему в пыли «форду», Кэти вдруг испустила воинственный боевой клич, в точности как Храбрая Медведица на Пау-Вау. А Певец, безудержно расхохотавшись, схватил Кэти в охапку и закружил.

— Я же говорила, что тебя оценят по достоинству! — та тоже счастливо рассмеялась. — Вот видишь! Видишь! Ну же, поставь меня на место… и оденься поприличнее.

Запыхавшись, она восторженно глядела на Певца снизу вверх.

— Мама, его же не в кино будут снимать! — провозгласил Кенни, уставившись на Певца с таким же благоговением. — Слушай, я хочу поехать туда с тобой!

— И до Голливуда дойдёт дело, — объявила Кэти уверенно.

— Давайте поедем к Мо все вместе! — радостно предложил Певец.

Но тут выяснилось, что Кенни и Кэти просто не на чем ехать, разве что пристроиться втроём на спине Вазийи, но это выглядело бы крайне смешно. Старый пикап забрали ребята из Центра, а дом Храброй Медведицы, у которой Певец хотел поклянчить грузовичок, оказался заперт снаружи на палку. Во дворе обретался только старый чёрный пёс по кличке Чико, лениво развалившийся на солнцепёке и даже головы не соизволивший повернуть при появлении запыхавшихся соседей. Очевидно, Медведица с семейством отправилась на грузовичке в Рапид-Сити за покупками, как и намеревалась.

— Ну во-от… — разочарованно протянул Певец, почесав в затылке.

— Поезжай один, всё будет хорошо, — бодро заверила его Кэти. — Вот свежая рубашка. Надевай. И волосы заплети.

— Мы тебя будем тут ждать! — выпалил Кенни. — Пальцы скрестим на удачу!

И вот Певец, закинув за спину гитару, рысью погнал Вазийю по грунтовке. Шунктокеча бежала следом. А Кенни и Кэти стояли у изгороди и ободряюще махали ему руками.

Но когда он, счастливый и взбудораженный, вернулся обратно, дом оказался пустым. Его семьи нигде не было.

* * *

«Мою землю оскверняют.

Черный снег,

Горячий камень —

Лица прячут

И бьют,

Бьют наотмашь,

Не скрываясь —

Это значит:

Войну

Нам пророчат…

Встаю

Я с колен, и я снова живой!

Встань рядом со мной —

Мы вернулись домой!

— Хочешь, правду я расскажу?

— Нет. У меня своя:

Счастье — это когда есть путь

И ветер в гриве коня.

Встаю.

Прямо на дороге,

Во весь рост, ведь конь мой пал —

Ты поможешь?

Мою землю оскверняют,

По лесам проходит пал,

И тревожно…

Южная Дакота — мой поруганный дом.

Встань рядом со мной.

Мы сразимся — к плечу плечо…»

Певец и сам не знал, откуда к нему пришла эта песня, едва он надел наушники в студии Мо Филипса, встал у микрофона и взял в руки гитару.

В неё будто вместилось всё, что он услышал от духов в Громовой пропасти, — любовь и ненависть, враги и друзья, стремление защитить свой народ и отчаянная тяга к миру и покою.

Он торопливо спешился, оставив Вазийю у коновязи, и вбежал в дом, чтобы побыстрее поделиться своими мыслями с Кенни.

Но Кенни, как и Кэти, там не оказалось.

Сперва Певец даже не поверил в это.

— Эй, — позвал он, растерянно озираясь. — Вы где?

Они что, решили подшутить над ним? Разыграть его? Спрятались?

Но тут же он с оборвавшимся сердцем заметил, что возле кухонного стола валяется перевёрнутый табурет, а под раковиной — осколки бело-голубой фаянсовой тарелки. Он машинально подобрал их и повертел в руках. Кэти, конечно, могла случайно разбить тарелку, почему бы и нет, но не подмести осколки, не поставить на место табурет — для такой чистюли, как она, это было немыслимо.

— Чёрт, — прошептал Певец пересохшими губами и вздрогнул, когда ему в колено ткнулась мордой неслышно подошедшая Шунктокеча. Он посмотрел в её янтарные глаза и понял, что волчица чувствует то же, что и он.

Пришла беда.

О Вакан, как же все они были беспечны и неосторожны!

Певец быстро обошёл комнаты, пытаясь отследить произошедшее намётанным взглядом охотника, привыкшего изучать звериные тропы в горах. Шунктокеча не отставала от него, втягивая ноздрями воздух.

Уоштело, в дом кто-то внезапно и бесшумно вошёл.

Кто?

Питерс?

Шульц?

Кэти стояла спиной к двери, мыла посуду и из-за шума воды, ударявшейся в жестяное дно раковины, не услышала чужих шагов.

Она повернулась, когда вошедший схватил её. Выронила тарелку, которая с треском разбилась.

Крови нигде не было видно, значит, чужак просто крепко держал женщину, угрожая ей ножом или револьвером.

Возможно, Кэти успела вскрикнуть. Начала отбиваться.

Покрывало на постели в её комнате было смято. Кенни любил там валяться, листая книги с полки, пока мать хозяйничала на кухне, мелкий ленивый дуралей.

Он выскочил на шум. На полу у кровати лежала оброненная книга. Скотт Фитцджеральд. Кенни выбежал и увидел, как кто-то — Питерс? Шульц? — угрожает у***ь Кэти. И закономерно сделал то, что приказал напавший на его мать подонок — без сопротивления последовал за ним и за матерью.

Ружья в кухне не было — очевидно, чужак забрал его с собой.

Певец что было сил саданул кулаком по дверному косяку, даже не почувствовав боли. Господи, ну почему, почему он не оставил в доме Шунктокечу, тупой малахольный дурак?! Почему понадеялся на помощь полиции?!

Снаружи раздалось короткое отрывистое ржание Вазийи. Значит, к дому кто-то подъехал.

Кто?

Певец опрометью кинулся на крыльцо — уже с револьвером в руке.

Джеки Шульц, верхом на буланом жеребце, глядел на него из-под полей низко надвинутой на лоб шляпы. Глядел устало и удивлённо. Будто бы ничего не знал. Будто бы в самом деле удивлялся.

Сука, тварь.

Певец вскинул револьвер, целясь ему в лицо. Ненависть захлестнула его, калёная и острая, как жало стрелы. Захлестнула так, что палец на спусковом крючке задрожал. Шунктокеча метнулась с крыльца — он едва это заметил.

Духи Чёрных гор не защитили тех, кого он любил.

— Куда ты их отвёз? — выкрикнул он хрипло. — Говори, сволочь! Пристрелю!

Шульц сглотнул, губы его дёрнулись, и он свободной рукой стащил с головы шляпу, как в церкви.

— Я… никого не отвозил. Я тут сроду не был, — тихо вымолвил он, глядя Певцу прямо в глаза. — Убей, не вру. Какого чёрта стряслось?

И правда, не врёт, понял Певец с непонятным ему самому облегчением.

— Какого чёрта ты сюда припёрся? — процедил он, нехотя опуская ствол. — Чего надо?

Шульц тряхнул непокрытой головой.

— Понял, что надо, — непонятно отозвался он. — Да скажи же, чего тут у тебя!

— А ты что, не видишь? — еле выговорил Певец. В ушах у него шумело, словно он стоял на ветру. — Мои… Кенни и Кэти пропали куда-то, вот и всё. Поеду искать.

Он засунул револьвер за пояс, а Шульц, спрыгнув с коня, вдруг в несколько шагов оказался с ним рядом.

— Может, они у соседей? — с заметным усилием выдавил он. — У этих ваших…

Он кивнул в сторону дома Храброй Медведицы. Глаза его были полны какой-то странной тревожной решимости.

Певец отрицательно мотнул головой:

— Да брось. Тех с утра дома нету.

Тем не менее через несколько минут, едва переводя дух, они оба стояли у двери соседского дома, который, как и поутру, оказался пуст и безмолвен.

Они снова посмотрели друг на друга.

— Это папаша твоего Кенни сработал, ведь так? — пробормотал наконец Шульц, а Певец объяснил бесцветным голосом:

— Питерс не отец ему, а отчим.

Он никак не мог понять, почему Шульц взялся ему помогать, но не это было сейчас важным.

— В полицию надо, — произнёс тот после недолгой паузы.

Певец снова мотнул головой.

— Хийа. Нет. Они не поверят. А пока приедут, и пока я буду им доказывать…

Он запнулся — горло судорожно сжалось. Повернулся и пошёл прочь — к Вазийе. Нельзя было терять ни минуты.

— Тогда что ты собираешься делать? — метнувшийся следом Джеки схватил его за плечо. — Что?

— Поеду к Питерсу и вытрясу из этого скота его поганую душу, — яростно процедил Певец, обернувшись. — А ты…

Он всё-таки хотел спросить, какого рожна надо самому Шульцу, с чего он тут стоит и допытывается, но тот не дал ему договорить, выпалив:

— У Питерса охотничий домик в предгорьях. Я там однажды был. Если он их куда и отвёз, то туда, не домой же. Я с тобой поеду, и не рыпайся. Я…

Он вдруг умолк, прикусив губу.

У Певца снова захолонуло сердце.

— Чего ты вообще в это ввязываешься? — отрывисто спросил он, не спуская глаз с окаменевшего лица своего врага. — Почему?

— Потому что своего отчима я убил, — просто и чётко пояснил тот — одним духом, и Певец уставился на него, не веря ушам.

— Ты… что? — переспросил он хрипло, снова осознавая, что Шульц и сейчас не врёт. Глаза у того походили… походили на какие-то зияющие раны. Певец снова вспомнил расколотое пополам, сожжённое молнией дерево, увиденное им в прерии.

— Он меня колошматил со дня смерти матери. С самых похорон. Смертным боем бил. Я ему как боксёрская груша стал. Он… — Джеки снова на миг закусил губу, но продолжал скороговоркой, не сводя с Певца остановившегося взгляда: — Он меня тавром, как скотину, заклеймил. Сказал, что я его собственность. Раскалил тавро и…

Он машинально коснулся ладонью левого плеча, и Певец вдруг вспомнил, что Джеки никогда не переодевался при всех в школьном спортзале.

— А потом я подрос и смог отбиваться, — его глаза пылали, но голос был абсолютно ровным. — И однажды столкнул его в погреб. Он сломал себе шею, гадюка, а я… убежал в прерию. Сидел там с лошадьми до утра. Почтальон его нашёл, увидел, что дверь нараспашку, и вошёл в дом. Вызвал полицию, но меня никто не заподозрил. В том году это было, когда мы с тобой в школе начали махаться. Меня хотели в приют отправить, но приехала тётка Сара, мамина троюродная сестра, и стала вести хозяйство. Вот и всё. Так что… здорово, что ты забрал этого сопляка Кенни с мамашей к себе. У них хотя бы такого не было.

Он смолк и наконец отвёл глаза.

«Вот оно как», — подумал Певец ошеломлённо. Вот почему Шульц всегда бросался на всех, как бешеный волчонок. И никто ему не помог.

— Уоштело, — так же бесстрастно проговорил Певец, оседлав заплясавшего на месте Вазийю. — Всё верно ты сделал. Только знаешь что?

Шульц, тоже махом очутившись в седле, вопросительно повернул голову.

— Смени имя, — коротко закончил Певец, сжимая коленями бока всхрапнувшего коня. — Избавься от этого подонка раз и навсегда. Сбрось эти путы. Мы, лакота, меняем имя, когда меняется наша жизнь.

Глаза парня на миг расширились, но он лишь молча кивнул в ответ, уверенной рукой направляя коня к предгорьям. Шунктокеча легко обогнала его и устремилась вперёд, словно отыскивая дорогу.

Значит, Шульц был прав. Кенни и Кэти действительно находились в Чёрных горах.