Здесь мы были счастливы

1.6

Если пройтись между рядами панельных многоэтажек района Детского парка, эдакой «раздевалки», то можно остаться без денег, зубов и, вполне вероятно, чести. Трудно сказать, как работал сей портал и почему глухое место было вычеркнуто из списка контроля, но бушующие слухи в конце 80-х являлись отнюдь не выдумкой. Неосвещённые переходные арки в желудках домов, линия бесхозных гаражей и разбитый асфальт, словно после бомбёжки – вполне заправское место, чтобы обзавестись деньгой, не сталкиваясь при этом с работой, тут не поспоришь. Соблазн слишком велик, а маргиналы – народ весьма искушённый. Ещё не наступило того времени, когда «раздевалку» можно считать за обычную дворовую тропинку, и едва ли когда-то наступит.  

В месте, где вскоре вырастет масштабный театр оперы и балета, дома накроет тень от Русского моста, самого длинного в мире из вантовых, который станет большим достоянием, чем обсуждаемый Проспект Красоты – главная смотровая площадка, – в данный момент скучает россыпь барачных построек, сопки и кустарники, море и небо, человек и отходы его жизнедеятельности. Словом, гнилая провинция.

Неподалёку от жилого островка стоит цех по обработке рыбы и морепродуктов. Именно в нём не покладая рук, крайне добросовестно и честно, трудился сортировщиком сорокапятилетний Пётр Киселёв, но вот как несколько смен мужчина отлынивал от работы. И дело не в лени, что так часто заставляла хвататься за бутылку и неустанно брать фальшивый больничный, а в бывшей жене. На днях ему сообщили о её пропаже. В душе он плевал на грязные похождения обезумевшей от горя Марии, но перед начальством кичился уважительной причиной. Искать жену он не трудился, в новом доме его ждала новоиспечённая спутница, которая успела проесть плешь за смешные недели, а бегать за второй истязательницей сопоставимо с несусветной дуростью.

«Нагуляется и вернётся» – уверенно думал он, приближаясь к начальнику. «Пустите в отпуск оплачиваемый. Жену найти нужно. Милиция слепая, а я помочь могу» – молил он, выпуская скупую слезу перед понимающим работодателем. Сам же, подхватив портфель кожаный, Марией на день защитника подаренный, до первого ларька скакал, чекушку брал и с прохожими горем делился. Иногда сердобольные монетой помогали, а порой пир разделяли закуской и компотом домашним. Так и жил.  

Повечеру он домой вернётся, сожительнице приставучей красивую басню расскажет, вопли скандалистки мимо ушей пропустит, ужином пересоленным угостится да спать ляжет. Кошмары мужчину замучают, в которых ему дочь на опеку передадут. Ту, что не его вовсе, нагулянная. Сердцем дегтярным чует, что не родная.

Есении снилась мама и слепой щенок. И в первую ночь, и во вторую, и третью. Девочка не понимала, что означают эти сны, даже гадать не пыталась, но обе картинки отзывались в памяти тонкой грустью. В самые длинные ночи, когда цепкое отчаяние и пустота не давали глаз сомкнуть, она насильно мысли дурные отгоняла, всё о хорошем думала: «Всё-таки два старших брата лучше, чем один младшенький».  

– Чего хнычет она? – хмурился Игнат, пересчитывая шрамы на коленях. – Уже неделю молчит, еды не просит и слёзы пускает. За щенка боится, что ль?

– Какой щенок, дурень? – огрызался Тим, сочувственно наблюдая за девочкой. Та на окне сидела, щекой к стеклу прислонившись, всё маму высматривала. – Видишь, человека родитель оставил. Как ей, по-твоему? Сам-то не раз сопли пускал, что брошенкой стал. Вот и ей грустно. Плюс девчонка, им позволено.

Игнат фыркнул, а самому горло зажгло.

– Если родитель ребёнка оставил, то не родитель он вовсе. Стал бы я за такого переживать. Чем быстрее забудет, тем для неё лучше. Пусть здесь осваивается. Мы не оставим и в обиду не дадим. Мне не жалко, даже койкой пожертвую.

– Благородства у тебя не отнимать, – хохотнул Тим. – Ты разве разговоры за стенкой не слышишь? Не оставят её здесь. Ревнивая Владка не даст, подставлять будет. Да и Тяпка хохлится. Конкурентку в ней, дурёха, увидела.

– А что делать тогда?

– Ждать, Игнатушка. Только ждать.

Есения ждала затаив дыхание, только от уныния вздыхала. На стекле мутный след от носа остался, а на сердце от обиды. Разговоры мальчишек ей неприятными казались. Не нравилось ей, когда за маму плохо говорят. И когда за неё, как за щенка никому ненужного рассуждают – тоже не нравилось.  

Владивосток – крайне неоднозначный город. То ли европейский, то ли азиатский; то ли южный, то ли северный; то ли благословенный, то ли проклятый; то ли опережающий Москву на семь часов, то ли отстающий. Одна погода чего стоит. Вот и сегодня, казалось бы, в умиротворённый будний вечерок в спальном районе Тихая, кипят совсем нетихие страсти. Сожительница Петра Киселёва ругается так, что окна дрожат, а гневное эхо по туманной улице разносится. Негодует она, что воздыхатель снова пьяный пришёл; что денег в дом не приносит и толку от него никакого.

Закрывшись в уборной и закурив сигарету, Пётр о жизни тяжёлой размышлял. Думал он, что в семье другой дышать легче станет, но по факту душит пуще прежнего. Надоело ему быть всем обязанным, свободным от проблем и упрёков хочет быть. Он ведь мужчина в соку, а не гусь маринованный. Кто такая эта «баба», что позволяет унизительные подзатыльники отвешивать? Он бы сам отвесить мог да заявления излишни. Вот имел бы он свой угол, где порядки мог устанавливать, не раздумывая, бросил истеричку. Но жилья не имелось. Одни долги и обязанности.

Всё думал он, горевал, от сигареты не отрываясь, а потом мужчину как током ударило. Подорвался он на ноги, дышать стал жадно, равновесие теряя. А ведь судьба благосклонная ему шанс подарила. Понадеялся он тогда, ни капли не каясь, что бывшая супруга его так домой и не вернётся. Потеряться ей навечно пожелал.

Со всех ног Есения на кухню летела, потому что заветную фразу услышала: «За тобой пришли!», но коснувшись порога в дверном проёме застыла. Туловище от страха онемело, когда она отца увидела. Привычно лохматого и непривычно счастливого. Улыбку вежливую он держал умело, небось тренировался месяца, но в дегтярных глазах ненависть сохранил. Её не спрятать, такую лютую.

– Здравствуй, дочка, – пошагал он на ребёнка.

Испугавшись, Есения назад отпрыгнула. Губки сухие тотчас задрожали.

– Вот те на! Ты что отца родного не признала? – глотая жгучее негодование, он девочку за запястье схватил. Сжал сильно, на что та брыкаться начала и пищать.

– Оставьте, Пётр, – приговаривала Ада. – Стресс у неё. Вот уже молчит как неделю. Не ест толком. Не пьёт. Помягче будьте.

– Молчит? – фыркнул он. – Да притворяется она! Капризы показывает! Разве можно так с отцом? Это у вас она разбаловалась!  

Ада подвоха в словах его не заметила, только и делала, что приговаривала:

– Ей время нужно. Она к ребятам прикипела, оттого и противится. Вы к нам с месяцок походите, пока она привыкать будет. А там, дай бог, Мария вернётся.

– Да как вы не поймёте, что она на вас ребёнка повесила, а сама сбежала к любовнику! Не нужна ей девка, как вам проблемы! А вот девка в ремне нуждается!  

Сжав зубы, Пётр на дочурку зыркнул.

– Сегодня заберу. А не пойдёт, на горбу вынесу, – прошипел он, как тот змей.

– Не пойдёт она! – указ Тимофея, заставил Есю слёзы спрятать. За спиной его тощей она себя в безопасности чувствовала. А когда второе плечо ощутила, то вовсе подбородком вздёрнула. Игнат порой цепного пса заменял.  – Слышал, дядя? Не пойдёт. Когда исправишься, то приходи через месяц. Там и посмотрим.

Ада тут же покраснела, а Пётр в голос возмутился. Кулаками хрустел, держался, чтобы на мальцов не кинуться. Но как о квартире вспомнил, так гнев свой проглотил. Думал долго, скалился, а потом куртку схватил и к выходу ринулся.

– Сегодня пусть гуляет, а завтра заберу! Не по-хорошему, так с милицией!

Редкий случай, когда в мае цветёт ночесветка. Ярко-оранжевые водоросли разбавляют берег лазурного моря, представляя собой сказочную окантовку. Кирпичная полоса тянется вдоль всего побережья, а с наступлением темноты неестественно светится. Местные прозвали чудо-траву морской свечкой. Но для маленькой Есении горящая трава не была феноменом. Знала она, что та тропинка волшебная, к матери ведущая. На уже пригретом местечке в мальчиковой комнате девочка море разглядывала. Просила она волны и звёзды, чтоб отца к ней не пустили.

– Пошли, сестрёнка. Времени мало, – шикнул Тим, схватив её за руку. – Слышал я от матери, что скоро твой папашка примчится. Если поторопимся, то шиш он с маслом получит. Ты, главное, не бойся. Делай то, что говорю.

Буквально вытолкнув Есению за дверь и вручив ей рюкзачок походный, Тимофей указания стал раздавать. В голове мальчишки многое крутилось, в качестве плана Игната он сомневался, но точно знал, что сестрёнку нужно спасать.

– Сейчас на улице окажешься и вдоль домов. Незаметно, – говорил он, наблюдая, как глаза девочки наполняются страхом и азартом; счастьем и благодарностью. – На сопку беги. Под крестом спрячься. Кушать захочешь, в рюкзачке печенье есть. Со взрослыми не заговаривай. Если странным кто покажется, то сразу беги. Но потом всё равно на гору возвращайся. Час-другой, и мы с Игнатом подойдём. Там уже решим, что дальше делать будем. Хорошо поняла?

Слова Тима кашицей на голову упали, но Еся покивала. Видела она, как тот переживает, пусть на деле бойким держится. Девочке от этого теплее становилось, ибо привыкла она к тревоге в глазах матери. Закинув сумку на плечо, она по лесенкам поскакала. Под худой подошвой каждый камушек чувствовался.

Выбежав на улицу, Есения от прохлады ночной поёжилась. Ещё минуту дорогу к горе вспоминала. Печеньку из кармашка достала, чтоб в пути не утомится. Через трассу пустую перебежала, через жёлоб перепрыгнула, но тут же затормозила.

Сырой рисунок девчушку привлёк. На нём военный смелый, на Тимофея похожий. Ружьё он держит крепко, как Игнатушка палку. Красивый, как звёзды. И мокрый, как море. Жаль Есении было солдата в луже оставлять, поэтому она его аккуратно в рюкзачок уложила. Но когда шаг к свободе верной сделала, то на плече руку тяжёлую почувствовала, а потом и голос страшный услышала.   

– И куда это ты собралась? – пробасил отец. – Полагаю, что домой.

*конец первой части