Клон для миллиардера

— Ты останешься. — Будешь служить. — Будешь повиноваться. Каждый слог вбивал гвоздь в крышку моего прежнего «я». Его пальцы прикоснулись к моей щеке — жест, который мог бы показаться нежным, если бы не стылое выражение его глаз. Прикосновение обжигало, но не теплом. Обещанием. Тем, что будет, если я посмею ослушаться. Я не дышала. "Всё, чего я не хотела... Всё, чего боялась..." Где-то глубоко, под слоем страха, уже змеилось другое — тихое, тёмное, опасное. "Однажды... я разорву эти цепи." Но не сегодня. Сегодня... я опустила глаза, принимая приговор. Властные пальцы впились в мой подбородок, заставляя кожу гореть под их давлением. Комната перестала существовать — остались только его глаза, холодные и бездонные, как омут, в который я теперь шагну. Воздух стал густым, каждое слово парило между нами, исчезало в тишине. — Ты не просто соглашаешься. Ты отдаёшь. — Каждую мысль. Каждый вздох. Каждый стон. От его слов дрожь пробежала по спине, но не от страха. От предвкушения. От осознания, что сейчас во мне что-то сломается, и на этом месте вырастет что-то новое. Что-то, чего я ещё не знала. Я кивнула. Не потому, что была покорной. Потому что уже понимала — он прав. Его твердые губы дрогнули в намёке на улыбку. Он разжал пальцы, но взгляд остался тяжёлым, будто пригвоздил к месту. Комната внезапно стала слишком тесной, воздух до влажного хруста густым и обжигающим. Его взгляд, тяжёлый и оценивающий, опустился по моей фигуре, будто уже срывал с меня одежду. Я чувствовала, как под этим взглядом кожа вспыхивает то жаром, то ледяными мурашками. Его команда прозвучала как выстрел: — Не спеши. — Покажи мне… что ты умеешь. Я сделала шаг, ощущая, как дрожат колени. Пальцы потянулись к первой пуговице блузки — озябши, нарочито нерешительно, чтобы он видел каждое движение, каждое предательское подрагивание рук. Он наблюдал. Как ткань шелестит с плеч. Как оголённая шея разрумянивается пятнами жара. Как дыхание спутывается, когда его взгляд цепляется за открывшееся полукружие груди. Губы его снова дрогнули — уже не усмешка, а что-то жадное, но он не двигался. Просто ждал. Знал, что я буду сгорая от стыда продолжать. Потому что теперь у меня нет выбора. — Хорошая девочка… Он изменившись в лице, прислоняется к дверному косяку, не сводя с меня глаз. Холодный, насмешливый взор заставил меня замереть. Он предстоял. Ждал, чтобы увидеть, как я ломаюсь. Голос прорезал воздух, застряв во мне: — Нет, нет, милая. Так не пойдёт. Ты думаешь, соблазнение — это просто снять шмотки? Он шагнул ближе, и его дыхание обжигает ухо. Губы едва коснулись мочки, когда он прошептал: — Это игра. И я научу тебя правилам. Его руки легли на мои бёдра, заставляя их двигаться в сдерживаемым эмоции, змеином ритме. Я зажмурилась, пытаясь отстраниться, но он не отпускал. — Чувствуешь? Это не танец. Это подарок. И ты его даришь мне. Слёзы подступили к глазам, но я не позволила им упасть. Его пальцы скользнули по моей руке, оставляя за собой мурашки — не от прикосновения, а от того, что за ним стояло. Его голос звучал почти ласково, но в глазах читалась та же холодная расчетливость. Он знал, что его «доброта» пугает меня больше, чем крик. Я замерла. Замерзла. Одежда уже сползла с плеч, обнажив тонкие бретели лифчика. Я чувствовала, как волна бежит по коже, но не от стыда — от осознания. Он учил меня. Не просто раздеваться. Отдаваться. Его рука опустилась ниже, ладонь легла на мой живот, заставляя мышцы напрячься. — Дыши… — его губы почти коснулись горящей шеи. — Ты думаешь, я хочу куклу? Нет. Я хочу тебя — настоящую. Даже если это значит… страх. Он повернул меня к зеркалу. В отражении я увидела другую себя — ту, что уже не прячется. Ту, что учится. — Сейчас ты будешь танцевать. Не для меня. Для себя. Его пальцы вжались в моё бедро, и я почувствовала, как под ними полыхает кожа — не от страха, а от противоречия. Его прикосновение было одновременно невыносимым и гипнотизирующим, словно он знал, какие струны во мне дернуть, чтобы заставить звучать даже против моей воли. Голос проник глубже, чем руки: — Закрой глаза. — Перестань думать… — Чувствуй. Я повиновалась. Темнота за веками стала плотнее, и внезапно ощущения обострились. Тепло его ладони лизнуло. Шероховатость пальцев, затлело по внутренней стороне бедра. Дыхание на своей шее — превратилось в раскалённое, преднамеренное. Он не торопился. Только дразнил… Каждое движение было уроком. — Вот так… — его губы коснулись моего плеча, и я вздрогнула, но не отпрянула. — Ты учишься отдаваться. Это и есть сила. Мужская рука двинулась выше, к талии, разворачивая к нему. Когда я открыла глаза, его взгляд обжег непристойным голодом. Его руки, обычно грубые и карающие, теперь скользили по моей талии с пугающей, почти хищной нежностью. Каждое прикосновение было расчетливым, словно он не просто касался меня — а переписывал, стирая прежнюю меня и создавая новую, ту, что будет принадлежать только ему. Слёзы. Они катились по щекам беззвучно, смешиваясь с тушью, но он игнорировал их. Вместо этого его пальцы направляли мои бёдра, заставляя двигаться в том ритме, который он выбрал. — Ты думаешь, это лицемерие? — его губы коснулись моего уха, голос — тёплый шепот. — Нет, Юсупова. Это правда. Я всегда хотел тебя… сломать. Просто теперь… я делаю это красиво. Я зажмурилась, но тело подчинилось. Бёдра призывно качались, спина выгибалась, руки поднимались — будто кто-то другой управлял мной. Может, так и было. Он наслаждался. Видел, как я теряю себя. Как становлюсь его. — Смотри на меня… Его пальцы вонзились в мои бёдра, заставляя их двигаться в развратном, змеином ритме, который я сама бы никогда не выбрала. В зеркале напротив отражалась жалкая картина: моё заплаканное лицо, растрёпанные волосы, тело, покорно извивающееся в его руках, как марионетка. Он притянул меня ближе, так что его губы почти коснулись: — Ты сегодня узнала, кто ты. Чья ты. И теперь… — язык провёл обжигающую полосу от ключицы до уха, — …я научу тебя наслаждаться этим. Его руки скользнули вперёд, одна обхватила горло, другая — грудь, стиснув её так, чтобы я почувствовала и боль, и странное предательское тепло. — Танцуй, Юсупова. Покажи мне, на что способна моя девочка. И я танцевала. Не потому, что хотела. Потому что иначе — было страшнее. Где-то в глубине, под слоем стыда и отчаяния, уже тлело другое — понимание, что это только начало. Его улыбка оставалась ледяной, даже когда пальцы впились в мои волосы, резко запрокидывая голову назад. Боль пронзила кожу, но я не вскрикнула — только стиснула зубы, чувствуя, как его дыхание обжигает шею. Он наслаждался этим. Моим унижением. Моей покорностью. — Ты думаешь, я не знаю, что ты сделала сегодня? — голос стал тише, но острее, чем самое тонкое лезвие, проведённое по голой коже. — Думаешь, я позволю тебе быть грязной? Его руки скользнули вниз, сжимая бёдра, заставляя их двигаться в блудливом ритме, который он сам задавал. Я чувствовала, как его тело напрягается за моей спиной — твёрдое, готовое поймать, если я упаду. Но не из жалости. Чтобы не дать мне сбежать. — Танцуй. И я танцевала. Не для него. Чтобы выжить. Но где-то в глубине, под слоем страха и ненависти, уже шевелилось другое — ярость. Тихая. Обнаженная ярость.