Белое солнце над Пешаваром

4

Николай Саминь родился в Казахстане. Служил в 276-й трубопроводной бригаде. 10 июня 1983 года находился в провинции Парван. Пошёл за виноградом и нарвался на моджахедов.

Его вели несколько дней, переходя из кишлака в кишлак и заметая таким образом следы на случай погони.

Куда его ведут, сколько придется идти и чем закончится поход, он не знал. Шел, пока двигались ноги, хотя переходы длились по пять-шесть часов, и это было невероятно тяжело.

Потом попал в отряд к Ахмад Шаху Масуду, где ему дали новое имя Ахмад. Через год Ахмад Шах решил передать его французским журналистам, что бы те вывезли его на Запад.

Перед расставанием Массуд инструктировал его:

-Вы должны обходить все советские блок- посты. Иначе тебе смерть. Советские предателей не прощают, даже тех кого они раньше предали сами.

Если встретитесь с моджахедами, молчи. Делай вид, что немой. На всякий случай возьми в руку камеру. Ну всё сынок, прощай! На меня не обижаешься?

Николай Саминь ответил.- Нет! Что вы, уважаемый!

Несколько дней вместе с французскими журналистами и проводником шли через перевал в Пакистан.

Во время коротких привалов у костра он рассказывал:

-Я не хотел служить. Хотел музыкой заниматься. Но тут повестка. Никуда не денешься, иначе тюрьма. Сидеть я тоже не хотел. Привезли в учебку недалеко от города Мары. Туркмения. Жара. Песок. Воду хлебали, как верблюды. Поносили две недели. Жара была такая, что от теплового удара один солдат.

Командир части приказал всех побрить наголо. Не помогло – умер еще один... Ему даже делали укол в сердце, но не спасли.

Потом в пустыне, в заброшенном военном городке начались тренировки по сборке и разборке трубопровода. Отправка в Афганистан: ротный объявил: «Кто не хочет выполнять интернациональный причинам, шаг вперед!» Вышел москвич. Удар в грудину, и он снова в строю. Больше отказников не было. Ротный сказал- «Молодцы! Я вами горжусь!»

Ночью подняли по тревоге, бегом в машины и в Мары, на аэродром.

В Афган, шли как на дембель, пусть не с радостью, но с облегчением от того, что закончилась проклятая муштра в учебке. Думали, что хоть в Афгане будет легче.

Приземлились на аэродроме Шиндандт, провинция Герат. Там жили в основном таджики. Через три часа после приземления уже были в трубопроводном батальоне. И опять всё по новой- жара, дедовщина, тоска.

Спутники слушали его очень внимательно.

Проводник Валид, глядя нa тлеющие угли, нaд которыми плыло жaркое мaрево невидимого плaмени, тоскливо морщился.

-Не грусти Николай, от печальных мыслей заболевает душa. У тебя всё плохое уже позади. Скоро ты будешь жить во Франции.

У самого Валида погибла вся семья. Снаряд попал в глиняную мазанку. Дома были жена и два сына. Самое страшное было в том, что он не мог дaже похоронить своих близких.

Наконец, прибыли в Пешавар.

Впервые за несколько месяцев плена Николай увидел заполненные улицы. Бессчетное количество людей шаркая сандалиями шли в разные стороны.

Торговцы раскладывали товар, мальчишки поливали и яростно мели ободранными вениками утоптанную глину перед открывшимися лавками.

Сутулый стaрик пронес охaпку зелёных веников. Нaвстречу ему двa мaльчикa провезли тележку с луком.

Бойко бежали ослики, запряжённые в тележки, заваленные овощами и фруктами.

Несли коромысла с медными чашами, полными орехов и пряностей. Кругом дымились жаровни и торговцы обмахивали их опахалами, раздували угли, вращая на шампурах гроздья шипящего мяса.

У пристенкa чaйхaны рaсположился чтец Корaнa - кори-хон. Зaунывное пение иногдa вознaгрaждaлось мелкими монетaми, блестевшими нa рaсстеленном плaтке.

Громко сигналя двигались автомобили.

Пока ждали документы из Парижа Николая определили в один из лагерей.

Но когда документы были готовы и за ним приехали, Николая в лагере уже не было. Полевой командир продал его в лагерь, расположенный в Бадабере.

* * *

К камере, где по ночам спали пленные, повадился шастать подросток. Шевченко называл его, Душманчик.

Мальчишке было лет шестнадцать, щеки едва тронул черный пушок.

Но страшно вредный. Подкрадётся и плюёт в окно, злобно ругаясь.

-У-ууу! Шурави! Ма мегам, ма духтар та гом, ма сихолат гом.. из серии - я тебя ипал.. девушку твою ипал, все твое ипал.

-Ай бача, кимат аст! — ругался старик часовой, дёргая корявыми пальцами свою седую бороду.- Совсем сошёл с ума это молодой ишак! Зэй!

* * *

Время в неволе течёт словно вода. Каждый следующий день похож на предыдущий, как левая штанина на правую. Жизнь словно остановилась, в ней не происходит ничего нового. Нет событий, нет надежды и нет выхода.

Чтобы отвлечься от мыслей пленные солдаты учили слова на дари и фарси. Они уже могли что-то говорить, хотя до совершенства конечно же было очень далеко.

Наизусть учили молитвы на арабском языке. Исламские каноны постепенно проникали в их сознании и уже определяли образ мышления, и жизненный уклад.

Но всё равно.

Постепенно подкрадывался самый страшный враг- отчаяние.

Оно подбиралось незаметно. Исподволь. Надо быть каждый миг начеку.

Жирная пахучая чернота слепила Шевченко глаза, сдавливала грудь, и казалось, что липкое тело зажато в черной расщелине, в узком коридоре. Страшно...Так страшно, что хочется закричать.

Но кричать нельзя. Может зайти охранник, размахнется и ударит прикладом в лицо.

Тяжело вздохнув, Николай с трудом повернулся на правый бок и вновь попытался заснуть. Знойная, липкая духота давно уже не мешала ему. Он привык к ней, словно всю жизнь прожил в этой глинобитной древней тюрьме. Но как не пытался он забыться хотя бы на короткое время, мысли не отпускали, а спутанным комком шевелились в его воспаленном мозгу.

Сердце в груди вдруг забилось часто и гулко - он увидел перед собой родное село на Украине, именно такое, каким оно запомнилось, когда он уходил в армию: позолоченные осенью сады, утренняя роса, мычание коров перед утренней дойкой.... А потом почему то сразу плачущее лицо жены.

– Коля, я не хочу, чтобы ты уезжал. Бог с ней с квартирой. Живут же как то люди!

И снова.

– Коля я не хочу, чтобы ты уезжал! Там война!

Он с воспаленными от бессонной ночи глазами.

– Ты не выдумывай. Нет там никакой войны. По телевизору показывают, что солдаты деревья высаживают. Дома, школы строят.

– Боюсь я, - говорила Света. - А вдруг тебя убьют. Или ранят!

Его устало- ироничное.

– Ага. Ранят. Я ведь не на танке буду ездить, а на военторговской автолавке. В тылу!

Следом мелькнула любимая дочь, Вика .... и, пропала, растаяла словно туманная дымка. А мысли и воспоминания мелькают словно кинокадры. Появляются, исчезают вновь.

Вот снова лицо мамы..... И он, совсем маленький, босоногий мальчонка, тянет к ней свои ручонки, а мама всё отодвигается и отодвигается. И он слышит затихающее вдали- "...сынку! Сынку мий риднинький!".

Слезы медленно катились по лицу взрослого большого человека, теряясь в жёсткой давно не бритой щетине бороды.

Где- то в ночи остро громко и страшно закричала какая- то птица, и показалась, что он стоит на краю пропасти. Внизу страшная темнота.

Вновь забылся почти перед рассветом, и почти сразу же разбудил призыв на утренний намаз.

Шевченко пришёл в себя, увидел рядом людей. Одни неподвижно лежали под одеялами, вторые — потягивались. Третьи тупо глядели в пол. Четвёртые надевали штаны.

Шевченко поднялся. Надо было идти на молитву.

* * *

Ислам предписывал совершать намаз пять раз в день: на рассвете, в полдень, поздно вечером, незадолго до заката и после заката.

Считалось, что намаз – вечный долг и благодарность мусульманина перед Аллахом.

На утреннюю молитву пленных поднимали ещё до восхода солнца — часов в пять утра.

Только начинало светлеть небо, и летели перебивая друг другу протяжные вопли муэдзинов.

Зачастую, в камеру где спали пленные врывались охранники. Пинками поднимали спящих. Никто не оказывал сопротивления. Такую же покорность выказывали и пленные душманы когда их вели на расстрел. Это было объяснимо, безоружные против вооруженных...

Молились прямо во дворе лагеря. Все снимали обувь, расстилали коврики и, опустившись на колени, принимались отбивать многочисленные поклоны.

После завтрака, во время которого давали лепёшку и чай, пленников уводили на работу. Они делали кирпичи из глины для стен, возводили стены складов.

Кроме этого из каменоломни они приносили камни и укладывали их на стены.

Разговаривать во время работы было запрещено. Если охранники замечали, что кто-то бросил хоть слово— тут же перетягивали по спине плёткой.

Хоть пленные и считались единоверцами, но плётка всё же, надёжнее любого муллы.

Не работали только в пятницу, которая считалась праздничным днём. Пятницу называли — джума. День этот считался- священным. Настолько праздничным, что даже не наказывали провинившихся. Хотя никто и никогда ничего не забывал. На следующий день, в субботу наказывали вдвойне. И за старое и за новое.

* * *

Не работали на строительстве и находились в привилегированном положении лишь Исламудин и Абдулло. Первый в силу близости к начальству, второй был электриком и мастером на все руки. Мог починить магнитофон, поменять лампочку. ОнВсегда ходил с отвёрткой или пассатижами в кармане.

Михаил Варварян обманул американскую журналистку. Он ушёл из части совсем не потому, что его грызла совесть, за совершаемые Советской армией преступления. Он служил в военно- строительном отряде в Баглане. Продавал цемент, краску, кирпич местным афганцам. В марте 82-года попался. Командир роты, старший лейтенант сказал, что его будут судить. Испугавшись, он ушёл из части.

Сразу же согласился принять ислам. Упорно изучал Коран. Через два года его отправили в Пешавар, где по случаю представили лидеру Исламского общества Афганистана самому Бурхануддину Раббани.

Исламудин рассказал ему о себе и своих жизненных перипетиях. Конечно же выставил себя в роли противника войны. Сказал, что несмотря на, что воспитывался среди христиан видит себя только правоверным.

Раббани выслушал, важно погладил белую бороду и заявил, что неважно, кем он был по крови. Важно, что «его вёл Аллах» и что к «братьям» он пришел добровольно. А посему Раббани дал команду сделать из него «истинного моджахеда».

* * *

Баграм, 31 декабря 1984 года.

Офицерское общежитие. Табачный дым, скипидар сапожного крема, дух горелого масла, едкая вонь затопленного сортира, в котором к загаженному унитазу приходилось ступать по ножкам от табуретов.

За тонкими дверями, залатанными фанерой, звуки военного бытия: раздраженные женские голоса, стук костяшек домино, звон бутылок, Высоцкий, Пугачева... Но счастье – иметь место в общаге.

Холодно. В полковом клубе суета. Идёт последняя репетиция новогоднего концерта. Кто-то что-то рисовал, кто-то прибивал и вешал.

Через три часа Новый год. Двое прапорщиков и Виктор Духовченко вышли из клуба. У них две бутылки водки и банка консервов. Нашли укромное место. Это был старый модуль, забитый вещами. Все забрались внутрь. Выпили.

На холоде хорошо пьется . Третий тост тогда еще не объявляли...

Кто-то из прапорщиков достал из кармана бушлата колоду. Спрашивает:

-Витя, хочешь погадаю?

Крепкий парень в гражданской одежде и армейском бушлате говорил.

-Ну давай! Погадай! Только враки всё это. Не знают карты ничего. Мне уже цыганка нагадала, что буду героем. Однако ничего героического в моей жизни не ожидается. Был спасателем на лодочной станции, сейчас дизелист.

-Ой не говори, Витя! Карты врать не могут. - Говорит прапорщик и вытаскивает Туза пик. Говорит: -Это казённый дом. Посадят тебя.

Виктор хмыкает.

-Конечно Саня, казённый дом. Я же в армии. Чем не тюрьма?

Следом ложатся десятка и шестёрка треф.

-Не волнуйся Витя, убежишь. Дорожка тебе дальняя выпала.

Виктор спрашивает у Сани:

-Домой то я хоть вернусь из странствий?

Тот вытаскивает из колоды бубнового туза, кладёт его на колено.

Виктор долго смотрит и спрашивает растерянно: Это что - деньги?

-Ну да! Или разбогатеешь! Или всё- таки награду получишь! - убежденно говорит пьяный прапор.

В дырявом салоне гуляет ветер, в черном небе светят яркие звезды

* * *

Степь. Рыжие холмы и красные горы на горизонте. Кругом колючая проволока, На земле сидит человек в чалме и широких шароварах, поверх которых выпущена длинная рубаха. В руках автомат. Перед ним на земле распласталась серая ящерица.

Человек в чалме – охранник.

Под неярким зимним солнцем пленные таскали камни к четырем стенам, подавали их тем, кто стоял на деревянном помосте.

В огромной яме месили раствор, накладывали в ведра, подавали тем, кто стоял на верху. Тяжёлые камни выворачивались из дрожащих рук, горели мозоли на руках, пот разъедали глаза.

Шевченко дaл комaнду нa перекур. Выдал каждому по сигарете. Пленные опустились нa горячую землю, упершись спинaми в глинобитную стену.

Закурили. Молчали, наслаждаясь минутой отдыха и покоя.

Коля Дудкин сидел привалившись к стене. Щекой, прижимался к прохладному шершавому камню. На его лице топорщилась жидкая волосяная поросль. Настоящая щетина ещё не росла.

Задремал. В минуту короткого забытья промелькнул видением родительский дом, родная деревня Волчиха, хохот, крики. Вспомнились тягучие алтайские песни, конское ржание, почему то вкус лимонада в школьном буфете.

О чём то задумался всегда спокойный белорус Саша Зверкович. Речь у него своеобразная. И характер тоже.

Навалилась печаль и на Игоря Васькова, высокого, светловолосого, даже слегка рыжеватого. На лице у него веснушки. Про таких говорят, что их солнышко любит. Говорил он со своеобразным окающим северо- русским говором. Получалось забавно. Игорь всегда был молчаливым. Но не тихоней. Молчал и сейчас.

О чём могут говорить измученные забитые рабы, низведённые до положения скота. Не представляющих себе, когда удастся нормально поесть, поспать, помыться. Но точно знающих, что в любое время их могут и****ь плёткой или палкой. Посадить в яму. Лишить воды и еды. Или просто пристрелить.

Тишинa прерывaлaсь лишь позвякивaнием aвтомaта охранника, кашлем и чиркaньем спичек. В дрожащем мареве струится табачный дым.

Время потеряло свои привычные измерения. Световой день тянулся бесконечно, солнце белёсым шаром застывало в зените, и от его палящих лучей нигде не находилось укрытия. Одежда выгорала до белизны, обувь рассыхалась и громыхала, как деревянные колодки. Не приносили облегчения и короткие ночи. Они были полны нестерпимой духоты. Прокалённая за день земля отдавала свой жар тёмному небу с бесчисленными россыпями мерцающих звёзд. Казалось, они иронически помигивают людям, которые не нашли себе другого занятия, как только уничтожать себе подобных.

Шевченко присел на корточки и долго сидел откашливаясь и отплевываясь.

Перед ним твердая земля с бурыми, рыжеватыми, белесыми волосками, которая хрустела, как старый пересохший скелет. Над головой чистое пакистанское небо.

Вытер ладонью темное лицо. Отвернулся от солнца. Прикрыл ослепленные глаза.

Этот странный мир — Восток. Пыльная каменистая земля. Протяжный, как вечность крик муэдзина. Заснеженная шапка гор, пышная зелень на склонах, слепящий блеск камней. Верилось, что всё это будет жить миллионы лет. Вечность. А я?

Он сидел, не открывая глаз и опустив голову, прислушивался к странной боли в груди.

Мелькнула какая- то тень. Знакомый голос произнёс, что надо молиться, а аллах не оставит в беде.

Шевченко открыл глаза и внимательно посмотрел на только что подошедшего Исламудина.

У того мраморное лицом и серые губы. Губы что- то шепчут, наверняка какую нибудь суру из корана. Во взгляде отрешенность, словно разговаривает с самим аллахом.

Шевченко усмехнулся. нехорошей такой, недоброй усмешечкой. Взгляд у него тяжелый, давящий, словно туго затянутая марлевая повязка.

– Исламудин!– позвал громко.

Тот не отозвался.

– Исламудин, слышь меня?– крикнул Николай.

Варварян поднял на него свой блуждающий взгляд.

Тебе чего?– спросил он, не шевеля серыми губами.

– Слушай, Исламудин… Я давно тебя хотел спросить: ты чего такой набожный?

Прямо правовернее муллы! Не пришибленный вроде, рассуждаешь здраво, говоришь нормально, когда бабаёв рядом нет… А чуть что… Тебе что – все здесь так нравится? А?

Исламудин долго молчал, перебирая в руке чётки.

– На всё воля Аллаха! Я я правоверный мусульманин. В этом моё счастье.

Шевченко резко ответил.

– Хоть бы новое что-то сказал, а то, заладил как попугай. Счастье – это когда ты сам не понимаешь, какой ты есть мудак!

Исламудин вздохнул и молча ушел.

А в небе медленно плыло, сжигая тени на земле белое чужое солнце и было ощущение, что этот день когда нибудь закончится.

Шевченко встал, потянулся.

– Подъём хлопцы. Пошли работать!

Коля Дудкин открыл глаза. Осмотрелся кругом шалым, ничего не понимающим взглядом и произнёс огорчённо, возвращаясь из Волчихи в горькую явь Бадаберы.

– Ну не блядство ли? Нет, братцы! Это судьба"!

* * *

Николай Шевченко тоже как и все, пробовал найти успокоение в новой религии, но молитвы на арабском языке не принесли ему душевного успокоения.

По ночам думал о том, что будет дальше. В возможность, когда нибудь покинуть это место уже не верилось. А даже, если и получится вырваться на Запад- в Америку, Францию, Швейцарию. Что дальше?

После публичного брифинга, который покажут по всем телеканалам, его навсегда зачислят в стан предателей. Дорога в Союз будет закрыта. Это значит, что он уже никогда не увидит свою жену и любимую дочь. Дочурку!Викулю!

Станет невозвращенцем.

Надо искать какой то другой выход. Но какой?

Вздёрнуться ночью на куске одеяла?.. Бежать?.. А может быть захватить оружие, радиостанцию и обратиться к советскому правительству, советскому послу с сообщением СОС?

Его мысли были похожи на рассвет в горах. Ещё темны горные хребты, на бархате неба проглядывали светлячки звёзд, но они теряли свою яркость, выцветали, теснимые всё расширяющейся белёсой полосой скорого утра, и трудно сказать – будет ли день солнечным и ярким, или серым, затемнённым плотной облачностью…

Николай не знал, к чему приведут его поиски выхода. Он и боялся их, и не мог отложить на дальнюю полочку в своём сознании…

* * *

Выпускники учебного центра медленно выстраивались на плацу. Сегодня должна была состояться казнь пленного афганца.

Солнце стояло в зените. В потоках воздуха парил стервятник, высматривая внизу добычу.

Коршенков наблюдал за ним из-за прикрытых век. Казалось, что сейчас птица кинется именно на него.

Звук очереди, выпущенной из зенитного пулемета бьёт по барабанным перепонкам. Оказывается, что орёл испугал не только Коршенкова.

Стрелял молодой загорелый моджахед в пуштунской чалме, что стоял в кузове грузовика, куда сыпались гильзы из двух стволов. Пулемет замолк. Птица по прежнему продолжала парить в вышине.

– Что Маугли, не попал?- Зло спросил Коршенков.- Это тебе не ишаков дрючить.

На вид ему лет девятнадцать- двадцать, хотя, если приглядеться, можно было заметить тонкую редкую поросль над верхней губой, которую он тщательно сбривал. Она то и выдавала, что был он совсем ещё молодым, зелёным парнем. Однако, всматриваясь в глаза, отличавшиеся цепким, колючим, и иногда казавшимся тяжёлым взглядом, создавалось двойственное впечатление. Впрочем, это было типично для детей, рано повзрослевших на войне.

На верёвке притащили какой- то грязно- окровавленный свёрток. Он отчаянно извивался на рыжей выжженной земле. Верёвка туго опоясывал шею, ноги под коленями и у ступней.

-Кто думает, что в этом мешке – человек, глубоко ошибается,– голос начальника охраны лагеря был лишен каких-либо эмоций и, казалось, падал в пустоту, поскольку принцип «слушай и молчи» был одним из главных в лагере Зангали.

В правой руке начальника искусно сплетенная, сужающаяся к концу, заканчивающаяся узлом ременная плетка. Символ власти, орудие расправы и даже казни.

– Это – враг. Врага надо у***ь. Приступайте.

На ходу, обнажая нож, к месту казни направился заросший щетиной сутулый человек. Это был инструктор.

Казнь совмещали с учёбой. Инструктор должен был показать курсантам, как надо правильно убивать ножом. Потом это будут делать курсанты.

Инструктор упёрся коленом в позвоночник жертвы. Ладонью мягко захватил подбородок пленника. Горло напряглось. Инструктор с силой полоснул по горлу ножом, от уха до уха. Свистящий звук вырвался наружу, сменяясь бульканьем и хрипом гортани. Тело забилось в предсмертных конвульсиях. Вздрагивают плечи, но постепенно дрожь становится всё слабее и ленивей.

Сутулый вопросительно посмотрел на начальника лагеря. Тот, с презрительным выражением на лице, разрешающе махнул рукой.

Тогда инструктор углубил разрез и с хрустом свернул голову набок. Потом поднял нож и обтёр его лезвие о грязную рубаху жертвы.

Багровое кровоточaщее солнце медленно уползaло зa горизонт. Наваливалась темнота и поглощала всё вокруг.

* * *

Через несколько Шевченко подсел к Абдулло.

-Видел, что они с пленным хадовцем сделали? Вот и нас, то же самое ждёт.

-Ну да, ждёт! А что делать?- Спросил Абдулло.

Шевченко приблизил губы к уху собеседника- Делать надо следующее. Ты же у нас Абдулло, это значит... Человек Бога... Значит тебе должно повезти.

Абдулло мог свободно перемещаться по территории лагеря и имел право самостоятельно возвращаться в камеру. Хорошо говорил на дари, имел приятелей среди курсантов лагеря и некоторых командиров.

После разговора с Абдурахмоном он дождался, когда после утренней молитвы к воротам подъехала водовозка, за рулем которой сидел хмурый, невыспавшийся водитель.

Охранники на вышках дремали.

Никто не заметил, как в люк водовозки скользнула маленькая, щуплая фигурка.

Абдулло сумел добраться до города. Ранние прохожие видели, как по улице устало шел путник. Грязная одежда мешком висел на его сгорбленной фигуре. Голова была обмотана куском материи зеленого цвета, один конец которого был пропущен под подбородком и закреплен на противоположной стороне головы. Обувью служили какие то старые ботинки. Опирался он на корявую палку. На плече висела тощая котомка, усеянная грязными заплатами. Таких странников можно встретить в любом месте Ближнего Востока, чаше всего у мечетей, где они просят подаяние от имени Аллаха.

Но проезжающий мимо полицейский остановился. Что-то спросил. Потом всмотрелся в его лицо и понял. Этот человек не тот, за кого он себя выдаёт.

Абдулло не повезло. Он заблудился и не смог добраться до советского посольства.

Его задержали полицейские. Увезли в участок на допрос.

Не зря говорят, если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.

* * *

Над Пешаваром вставало красное солнце. С минарета мечети плавно лился тягучий голос муэззина. Скрипели и стучали на ухабах разбитой дороги колёса повозок торговцев. Город медленно просыпался, заполняя округу, разноязыким гомоном голосов, сигналами машин и серой бархатной пылью.

По узким улицам Пешавара с трудом пробиралась светлая «Тойота».

Сидящий на заднем сиденье полноватый мужчина лет сорока вытер потные ладони о кожаное сиденье. Жарко! Уже почти три года Джордж Рётен безвылазно в Пакистане, но никак не может привыкнуть к этому странному климату, когда с самого утра уже нечем дышать.

Джордж Рётен профессиональный разведчик, официально работающий под прикрытием посольства США.

Он смотрел по сторонам и думал о том, что все города Востока, что Кабул, что Пешавар, похожи друг на друга как две капли воды.

Та же пестрая людская толчея в лавках на базаре. То же обилие маленьких лавчонок, торгующих всем, что требуется человеку.

Тот же самый знакомый гомон на улицах и площадях. Те же неприхотливые ослики на обочинах дороги, раскрашенные автомобили всех марок, седобородые аксакалы, словно в кокон завёрнутые в свои одежды женщины.

Стоящий у железных ворот КПП черноусый полицейский проверил пропуск,

внимательно посмотрел на пассажира, старающегося спрятать своё лицо от взглядов проходящих людей, бросил небрежный взгляд на водителя и махнул рукой.

Ворота бесшумно отъехали в сторону, и машина мягко шелестя шинами вкатилась на на территорию небольшого аккуратного особняка.

Небольшой особняк был похож на сказочный дворец, поражал изящностью линий и необычной архитектурой. Восточный колорит смело переплетался с западным прагматизмом. Полковник Рётен всегда восхищался красотой восточной культуры.

Доктор Раббани был у себя в кабинете. Кивком головы, ответив на приветствие гостя, жестом указал ему на одно из трех, стоящих около небольшого инкрустированного столика кресел. Сам он сидел на диване, перебирая в руках четки.

Опустившись в кресло и бросив на стол кожаную папку полковник огляделся по сторонам. Казалось, что за время, прошедшее со дня последней встречи здесь ничего не изменилось.

Подумал,- « на Востоке как всегда все идет очень медленно и ничего не меняется».

В решетчатых дверях, прыгали и таяли солнечные зайчики. Хотя и был апрель, духота сочилась, казалось, отовсюду: из дивана, на котором сидел хозяин кабинета, и из всех углов комнаты и мебели.

Полковник отбросив в сторону традиционный восточный этикет и сразу приступил к делу.

— Должен сказать уважаемый господин Раббани, что действия ваших подчинённых чреваты международным скандалом! - сухо проговорил он, вытирая свой лоб носовым платком.

Раббани вопросительно поднял брови, оторвавшись от чёток он перевёл взгляд на гостя.

Полковник раскрыл папку и положил на стол несколько газет. С первой страницы на них угрюмо смотрел, одетый в рваную и грязную афганскую рубашку, измождённый мужчина лет тридцати. Взяв газету в руки Рётен издевательски прочитал: «Дом Свободы» Нью-Йорк. «Больше всего на свете Абдурахмон хочет вернуться домой на Украину, чтобы увидеть жену и дочь». Затем, перевернув лист продолжил: «Советские пленники содержатся в лагерях на территории Пакистана в кандалах. Их избивают за малейшую провинность, плохо кормят и угрожают убить».

— Достаточно, — прервал его Раббани и, неприязненно посмотрев на покрывшегося красными американского полковника

Рётен оборвал свою речь на полуслове. Пробарабанил на подлокотнике кресла нервную дробь.

— Вы, уважаемый, вы просто не даёте себе отчёта в том, что подставили наше правительство и президента Пакистана, любезно предоставившего вам убежище.

Поймав недоуменный взгляд Раббани, полковник раздражено добавил: — Факты таковы, что теперь весь мир знает то, что мы договорились не афишировать. А именно о том, что на территории Пакистана находятся лагеря для пленных советских солдат. Как вам это?

Раббани не отвечал, продолжая невозмутимо перебирать нефритовые бусины.

Духота и невозмутимость собеседник вывели Джорджа Рётена из себя. Он почти кричал.

— Кто допустил на территорию лагеря эту шлюху Людмилу Торн, да ещё и организовал ей встречу советскими пленными солдатами, захваченными на территории Афганистана?

Вы знаете о том, что сегодня наши центральные газеты вышли с фотографиями и интервью этих «шурави» о том, что их незаконно держат на территории нейтрального государства, при этом ещё бьют и морят голодом. Вы представляете, какой сейчас крик поднимут демократы?

Полковник встал с кресла и заходил по комнате.

—Не вы ли, уважаемый Раббани заверяли нас, что все пленные советские солдаты носят мусульманские имена, и все они проходят у вас, как афганские беженцы?

Раббани впервые разомкнул губы.

—Это не только наша вина, но и на вас лежит ответственность в том, что вышли газеты с таким материалом.

Рётен огорчённо хмыкнул.

— Соединённые штаты это демократическое государство. А демократия к сожалению тоже имеет свои издержки. Мы вынуждены считаться с общественным мнением

Раббани согласно кивнул головой

— Однако, все советские солдаты уже приняли ислам и отказались от советского гражданства. Они находятся в лагере исключительно по своей доброй воле- возразил он.

— Как же, — с сарказмом подумал Рётен, поглядывая изподлобья на профессора, — Что он мне тут пытается доказать? Или он нас за принимает за идиотов? Кто поверит в то, что : «Все советские пленные добровольно приняли ислам и содержатся в лагере добровольно». О пленных молчат, только потому, что о них ещё ничего не знает наша общественность. Москва не в счёт. Ей выгодно молчать. Большинство советских солдат, содержащихся в лагере сдались в плен добровольно и по советским законам считаются преступниками. Русским невыгодно говорить о том, что у них столько предателей.

Раббани удовлетворённо кивнул, отложил в сторону чётки. Хлопнул в ладоши.

Тут же в комнату вкатили небольшой столик на котором стояли- рахат-лукум, цукаты из разных фруктов, отборный кишмиш, очищенные грецкие орехи, курага, финики. В большом заварном чайнике зелёный чай.

Полковник Рётен уже взял себя в руки. Во время чаепития он сообщил, что скором времени лагерь Бадабера посетят пакистанские власти и представители «Красного креста».

 —Мы, — сказал он, — естественно сделаем вид, что это не наша проблема и к ней не имеем никакого отношения. Журналистов там не будет, но всё равно всем было бы спокойнее, если бы советских пленных в лагере не было. Наше руководство уже предложило правительству Пакистана, чтобы оно дало согласие на перевод пленных из Бадаберы в горы. Постараемся потихонечку перетянуть их на Запад и устроить пресс- конференцию с участием самых зубастых журналистов, на которой они расскажут правду об этой войне и почему они дезертировали из советской армии выбрав свободу.

Но если возникнут непредвиденные осложнения, от пленных следует избавиться.

Возможно, что комиссия захочет посетить не только ваш лагерь. Этот вопрос может стать темой рассмотрения в Конгрессе и у сотрудников «Красного креста» есть намерение побывать во всех лагерях на территории Пакистана.

– Но! - полковник Рётен подвёл черту.- Правда кое- что нам всё же удалось сделать. Отныне ЦРУ не рекомендует сотрудникам «Дома свободы» посещать подобные лагеря. Смотрите, не окажитесь вновь в луже вместе с этими пленными. О дате предстоящей проверки мы вас заблаговременно предупредим.

На этом деловая часть разговора была закончена. Полковник Рётен не стал поднимать вопросов о предстоящем выпуске моджахедов, и последующей их отправке в Афганистан, о присутствии в них своих инструкторов. Полковник благоразумно дал понять, что тема присутствия советских войск в Афганистане по прежнему находится в плоскости интересов США и по прежнему будут интересовать ЦРУ.

Расстались они, если и не друзьями, то, по крайней мере, довольные друг другом.

* * *

Через несколько дней, вечером, охрана загнала всех в камеру раньше обычного. Охранники орали, не скупились на тумаки.

Исломудин шепнул Рустамову, что Абдулло сбежал из лагеря. И сейчас ожидается инспекция пакистанских властей, которые не хотят скандала с СССР. Если они найдут на территории лагеря пленников, то обязательно передадут их советскому посольству.

То, что Абдулло сбежал, моджахеды поняли не сразу. Сначала они просто искали его по всем углам и думали, что он где-то спит. Потом до охранников дошло, что Абдулло сбежал.

В лагерь прибыл майор Каратулла. Он заявил, что перестреляет всех охранников, если беглеца не поймают.

Всех пленных сразу же вывезли из лагеря. Их спрятали в другом месте.

Но на четвертый день Абдулло привезли в лагерь. Полицейские проверили весь лагерь, но пленных не нашли.

– Ну? Где здесь, шурави?- Спросил полицейский у Абдулло.

В лагере было пусто. Не осталось даже никаких следов того, что ещё вчера здесь находились пленные советские солдаты.

– Э-эээ! Не сердись на него уважаемый....- Сказал начальник охраны. Это не шурави. Он человек Бабрака Кармаля. Хотел сбежать от нас. Вот и придумал эту историю. Вот вам за беспокойство.

Тут же передал полицейским стопку денег. Те уехали. Вопрос был улажен, как это и принято на Востоке. С улыбками, поклонами, подношением.

Всех пленных в этот же день вернули обратно.

А Абдулло вызвал к себе Таджимет, самый злой из охранников. Был он невысокий и худой. Обросший волосами, с тёмным от загара лицом. Таджмет был злобен и криклив, придирался к каждой мелочи.

Своим хищным крючковатым носом он напоминал ворона-стервятника, который готовится клюнуть. Дав возможность Абдуддо присесть, Таджимет сел напротив и, мазнув того масляным взглядом, сказал:

-Тебя надо наказать. Но мне тебя жалко. Ты хороший парень. Поэтому я хочу тебе сначала дать чарс, чтобы тебе не было больно.

Сказал по русски:

– Покуришь чарс. Сабсэм мала болна будит.

Абдулло думал, что его будут бить плетью. Знал, у Таджимета была такая, специально, для наказания пленников. Она и сейчас висела на стене.

Свисала вниз деревянная, отшлифованная до блеска рукоять. К ней была прикреплена сплетенная из кожаных полосок толстая плеть с кожаным треугольником на конце. В этом треугольнике был зашит кусочек свинца.

Абдулло знал, что такое анаша, видел и сам курил. Но не предполагал, что афганский чарс, или гашиш его так накроет.