Ольгино море

Глава 17: Море Слез и Гранита

Выписка из больницы прошла как в тумане. Подписала бумаги — механически. Приняла пакет с вещами — не глядя. Врач говорил что-то о "реабилитации", "новой беременности", но слова отскакивали от ледяной скорлупы, сковывавшей Ольгу изнутри. Пустота. Тяжелая, как балтийский валун. Она вышла на улицу — и Москва ударила в лицо воем машин, чужими голосами, запахом асфальта. Город давил. Душил.

К морю, — пронеслось в голове с животной ясностью. Только к морю.

Но не к ласковому Крыму Саши. Не к грязному сухумскому пляжу Андрея. Туда, где стихия будет такой же выжженной и беспощадной, как ее горе. Балтика. Поздняя осень. Граница с вечностью.

Поезд до Калининграда — тряский, прокуренный. Она сидела у окна, прижав лоб к холодному стеклу. За окном мелькали черные проталины, пожухлые леса, покосившиеся деревни. Как ее жизнь — унылая, безотрадная. Внутри — все та же операционная: гул вакуума, щелчки инструментов, безликий голос: «На сохранение поздно». И лицо Сергея в дверном проеме палаты — жалкое, ненужное.

Не сломали, — шептал ветер за окном вагона. Не сломали тогда, не сломают...

Но слова терялись в свинцовом гуле колес.

Побережье под Светлогорском встретило ледяным ветром с Финского залива. Не пляж — пустыня. Серое небо вжималось в серую воду. Песок — жесткий, промерзший, усеянный щепками водорослей, как трупами. Вдали маячил остов ржавого траулера — черный скелет на отмели.

Ольга шла по кромке прибоя. Сапоги вязли в мерзлой каше песка и льда. Ветер рвал волосы, хлестал по щекам колючей солью. Он выл — протяжно, безнадежно, как ее невыплаканное горе. Воюй, — думала она. Воюй за меня. Мне крикнуть нечем.

Море было неласковым. Холодные, жилистые волны бились о берег без ярости, без страсти — с тупой, методичной жестокостью. Накатывали. Отступали. Оставляли пену — грязную, как больничный бинт. Оно не утешало. Оно отражало. Ее пустоту. Ее вывернутую наизнанку утробу. Ее одиночество — абсолютное, космическое.

Зачем я здесь? — спросила она беззвучно. Чтобы понять, что я — песчинка? Что горе мое — ничтожно перед этой вечностью?

Ответом был вой ветра.

Она прошла мимо траулера. Ржавчина сочилась по бортам, как запекшаяся кровь. Запахло тухлятиной. Чайки дрались за что-то у воды — клекот злобный, торжествующий. Природа равнодушно пожирала сама себя.

Ольга подняла голову к небу. Серая пелена. Без просвета. Без солнца. Без Бога.

— А-а-а-а! — крик вырвался сам. Хриплый, рваный. Как стон раненой птицы.

Ветер схватил звук, смял, разорвал в клочья и швырнул в море. Ни эха. Ни ответа. Только чайки взметнулись с криком.

Она кричала снова. В пустоту. В свинцовые волны. В безумие мироздания:

— ПОЧЕМУ?! ВЕРНИ ЕГО! Я ЖЕ ЛЮБИЛА!

Но море молчало. Накатывало. Отступало. Холод проникал под кожу, в кости, в самое нутро. Она стояла, мелко дрожа, и смотрела на горизонт. Там, где небо сливалось с водой, была только серая стена. Беспросветная. Как ее будущее.

Сергей боялся, — пронеслось вдруг. А я? Я не боялась. Я верила. И вот...

Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль — острая, реальная — на миг вернула ощущение жизни. Потом отпустила. Осталась ледяная тяжесть.

Ольга двинулась дальше. Шаг. Еще шаг. Песок хрустел под ногами. Камни — плоские, отполированные ледниками — скользили, как чужие жизни. Она шла без цели. Просто — через. Через боль. Через пустоту. Через непостижимость потери.

Шаг за шагом, — думала она, глядя на свои следы. Как тогда, по московской набережной. Как тогда, из мастерской Андрея. Выжила. Выживу и сейчас.

Но мысли рассыпались. Остались только ноги, поднимающиеся и опускающиеся. Холод. Вой ветра. И море — вечный свидетель. Немое. Безжалостное. Принимающее все: и слезы, и кровь, и крики.

Она дошла до гряды валунов — темных, поросших лишайником. Прислонилась спиной к шершавой поверхности. Гранит впитывал холод ее тела.

Вот оно, моё море, — подумала Ольга без сентиментальности. Не сиреневое. Не лазурное. Не райское. Моё — вот это. Слезы и гранит.

Она закрыла глаза. Внутри не было слез. Только шрам. На запястье. На животе. На душе. И бесконечный, равнодушный гул Балтики — похоронный марш по ребенку, которого не стало. По той матери, которой она не успела стать.

Ветер рвал одежду, пытаясь сдвинуть с места. Она не двигалась. Стояла. Сливаясь с камнем. С горем. Со стихией, которая одна понимала глубину ее потери. Не утешала. Не спасала. Просто была.

Как она.