Черный контракт Мале... Джоконда

XX

                         Сто тысяч лет до нашей эры. Черная звезда сорвалась с неба…

                Москва. Последний день декабря 1937-го. Последний вечер, если уж быть совсем точным. Время ближе к восьми, чем к семи, солнце уже давно закатилось. Зимой оно вообще рано закатывается, не балуя своим присутствием тех немногих, которые еще в состоянии обращать на это внимание. Огромный город на маленькой планете. Темно. Черное небо, серый снег, верхушки торчащих сосен вдали. Освещенный только светом кремлевских звезд черный автомобиль на стоянке, такие называли «воронами» в то время. Черный ворон ¾ вестник смерти и несчастья для многих, символ власти для избранных. Мотор урчит, но фары выключены, какая-то естественная в таких случаях возня на заднем сидении. У него перегар изо рта, у нее слезы в глазах. Пьяные руки гуляют по сладкому телу. Тесно и неудобно, противно, но…

 Где-то очень далеко от этого места и от этого времени. Сто тысяч лет до, сто тысяч лет — после… СЕГОДНЯ. Черная звезда сорвалась с неба и сотнями тысяч черных осколков разлетелась по вселенной…

             - Нет, -она упирается ему в грудь руками и, что есть силы, пытается оторвать его от себя, - не надо…

 Трескается боковое зеркало заднего вида в машине.

             - Что? - его руки сильнее, пьяные губы гуляют уже по ее шее. Что значит «не надо», когда уже… Платье задрано, лифчик расстегнут… Нет, так не бывает! Он что-то шепчет ей, она не отвечает… Ее тело подмято, лицо размазано по стеклу, сидение скрипит…

            - Прошу тебя, - шепчет она сквозь слезы, - не надо, нас увидят.

            - Не смеши, - хрип из его горла,- кто нас здесь увидит, темно уже?

            - Неудобно.

            Зимой в семь часов вечера и в самом деле уже темно, не поспоришь.

            - Удобно, ночь уже…

            И здесь он тоже прав: раз темно, значит - ночь. А раз ночь, то значит все можно. Хромовые, начищенные до блеска офицерские сапоги, трущиеся об женские ножки в тонких чулочках. Валяющаяся уже под сидением портупея с кобурой, торчащая из нее рукоять нагана с колечком. Ее рука, шарящая по потолку в поисках лампочки; его руки, шарящие уже под ее свитером… «Неудобно!» Вот дура, неудобно ей… Прикажешь на морозе и стоя? Можно и так, полковник может по-всякому! Давай, приказывай! Вот чума…. Ничего, глотает он слюни, Перекоп брали, и эту возьмем, не таких строптивых обламывали!

Глохнет мотор под капотом автомобиля, секундная стрелка на фосфорных, командирских часах полковника тоже почему-то останавливается. Тик-так, вот так…

            Рука ее, наконец, находит выключатель возле лампочки на черном потолке. Слышится щелчок и слабый желтоватый свет заливает салон черной машины.

            - Нет… - женщина, наконец, отталкивает его и пытается сесть, что ей не очень то удается, полковник все еще не спешит с нее слазить. - Не могу, - плачет она, размазывая по щекам слезы. - Поедем лучше куда, поедем, а? Все равно здесь ничего не получится, - она заискивающе заглядывает ему в глаза и тянется своими искусанными в кровь губами к его колючей, с привкусом дешевого одеколона, сутки уже небритой щеке. - Ну, пожалуйста…

            Тридцать седьмой год. Еще одна слезинка в океане слез…

            - Хорошо, - командир вдруг соглашается и, не глядя, возвращает «щелчок» выключателя на место, свет пропадает, снова становится темно. Голос его глух и раздражен. «Вот-вот» не получилось, но и вечер еще не закончился. Сказочная ночь, можно сказать, только еще начинается, всего лишь маленькая отсрочка перед большим праздником...

            Женщина осталась на заднем сидении и принялась приводить себя в порядок, платье снова на коленки натягивать, прическу поправлять. Сам же он пересел за руль и, зло повернув ключ в замке зажигания, нервно уперся подкованным каблуком сапога в педаль газа, а носком в круглый «пятак» стартера, принялся заводить машину. Мотор несколько раз нехотя дернулся и завелся. Свет фар вырвал из темноты пустую, занесенную снегом площадку и чуть позже еще незанесенные следы от колес, от собственных колес, когда машина развернулась и стала выбираться на дорогу.

            ―Тебе говорили, что ты похожа на эту, которая на всех смотрит так, будто больше всех знает? ―спрашивает он, закуривая папиросу, когда автомобиль уже вырулил на дорогу и стал потихоньку набирать скорость, чтобы раствориться в темноте.

            ― Не поняла, о чем это вы?  

            ― Значит, не говорили,― полковник оборачивается и смотрит на свою спутницу, разглядывая. ― И правильно делали, куда тебе до нее, гремучей смеси хохла с еврейкой, рылом не вышла.    

            И все, и никаких больше разъяснений. Только смех…  Ехали недолго, минут двадцать, не больше. Она сосредоточенно молчала, он напряженно курил. Уж лучше бы смеялся. Такому человеку не дала, что теперь с ней будет? Сердце замирало от предчувствия. И пусть мать еврейка, но отец не хохол, а русский, возмущалась она, и причем здесь вообще национальность какая-то, когда у них в стране давно уже все равны. И тут же себя поправила: перед смертью…  И только еще врезающийся в темноту длинный, острый нос легковушки, видный через плоское лобовое стекло, и только еще гудящий в ушах движок, надрывающийся на заснеженных подъемах, еще только дым от его папиросы, забивающий ей нос и противно щекочущий горло. Что ж теперь… Холодно. Легкое, осеннее пальтишко, в котором она почему-то оказалась, естественно, что не грело. Женщина сунула ладошки себе под мышки и сильно прижала руки к телу. Обман, но стало теплее. Такая машина, а печка почти не работает, полковник твою, подумала и тут же забыла. Год прошел, как мужа забрали, вытащили прями из постели ночью и увезли в неизвестном направлении. Дальше только нескончаемая очередь на Лубянке и куцые ответы клерка в военной форме из окошка, что с ним все нормально, жив и здоров, разберутся… Принимали передачу и все… На завтра все повторялось сначала. А сегодня полгода надежды были развеяны. Полковник развеял. Десять лет без права переписки… Десять лет! Господи, десять лет нескончаемых дней и ночей ожидания!

            Сначала пили водку у нее дома, потом в этой машине. Хотелось напиться и забыться. Не брало… Только у военного глаза все мутнели. Сочувствовал… Десять лет, хорошо хоть не расстрел, повезло еще. Учли заслуги и ордена, значит… Хриплый голос в ушах, в машине, на улице. Многих, вообще, без суда и следствия… Все без кавычек. Все…правда. Дорога под колеса, пьяный перегар изо рта. Унылый зимний пейзаж за окном. Белое поле, черные деревья, серое, низкое небо. Он что-то говорит, рассказывает, она его не слышит, забилась в угол на заднем сидении и прижалась лбом к холодному стеклу. Холодно. Пустой взгляд провожающий, такую же пустую действительность. Россия, кто тебя проклял? Глаза сами закрываются. Сколько мне сейчас? Двадцать семь, когда муж выйдет - будет почти сорок. Сорок лет, Боже! Мне уже будет почти сорок лет… Я буду старая, никому не нужная, выжавшая из ума вешалка. Да, женщина тяжело вздохнула, уж лучше бы его расстреляли… Зачем? Одна мысль наскакивает на другую, зачем этот полковник, вообще, приперся, хороший такой, сообщить мне, что я умерла? Вымученная ухмылка на накрашенных губах. Так я и сама прекрасно об этом знаю. «Десять лет без права переписки… с учетом орденов и других заслуг», - теперь…и в кавычках. Вранье! Все - одно, сплошное вранье! Вся жизнь ¾ одно сплошное вранье. Она смотрит на его бритый затылок в фуражке, затем в зеркало заднего вида перед его носом. Слышит его бас, не слышит только, что он там рассказывает, зато видит его крупный нос и его мутные глаза. Глаза его тоже видят ее…в зеркало, что у него перед носом.

            - Приехали, - машина дернулась и остановилась. Полковник открыл массивную дверцу, и черный каблук офицерского сапога впился в утрамбованный снег дороги. Леденящий душу холод ворвался в кабину. Второй каблук последовал следом за первым, дверца с шумом захлопнулась. Женщина, как сидела, забившись в угол, так и продолжала сидеть, и даже не пошевелилась, и даже не открыла глаз. Зачем, если она уже почти спала, и ей было уже почти тепло и хорошо. Во сне всегда все хорошо, если даже там и кошмары снятся. Открыл глаза и все ¾ сон испарился, кошмары развеялись. В жизни все гораздо хуже и проще ¾ глаза открыл, а кошмар как был перед тобой и вокруг тебя, так и остался… Полковник уже открыл дверцу с ее стороны и поддерживал ее за руку, помогая выбраться на этот собачий холод. Последний вечер тридцать седьмого, первая ночь тридцать восьмого. Муж всегда в эту ночь дарил ей цветы, настоящие живые цветы, да не просто цветы, а великолепные, благоухающие красотой, пахучие бордовые розы, всегда пять штук, ни больше и уж, конечно же, не меньше. В эту ночь он подарил ей вместо себя какого-то, пропитанного кирзой, казармой, портянками и водкой военного…

            - Где мы? - женщина выбралась в темноту из машины и испуганно, поеживаясь, огляделась. Вопрос и в самом деле был нелишним. Унылый вид мрачного  одноэтажного здания,  коньковой крышей подпирающего черное небо с примыкающей к нему крохотной церквушкой, ей ничего не говорил. Тем более что кроме этого «сарая», как она его про себя окрестила и полосы леса, чернеющего через поле, здесь и в самом деле больше ничего и не было.

            Военный на вопрос не ответил. Зачем зря брякать словами, когда и так скоро сама все увидит. Десяток метров по хрустящему снегу к дому, подъем по не расчищенным ступенькам большой лестницы, и они очутились перед такой же большой дверью. Женщина подумала, что та заперта, но… ошиблась, дверь оказалась открытой, только немного привалена снегом. Сапогам полковника пришлось немного потрудиться, чтобы ее расчистить, но только немного, так как уже через полминуты они, проникнув в образовавшуюся черную щель, были внутри помещения. Здесь, как оказалось, было ненамного теплее, чем на улице, если не сказать ¾ холоднее. Холоднее и страшнее… Почему страшнее? Черт его знает почему,  наверное, потому, что кроме этих двоих в этом промерзшем помещении, похоже, что больше никого и не было. Странно, конечно, такое большое и…никто не живет, подумала она, вцепившись в рукав шинели своего спутника, такие высокие потолки, столько места… и никому не надо, даже сторожа нет.  Постепенно глаза ее привыкли к лунному свету, проникающему сюда через огромные окна, и она почти перестала бояться. Совсем страх, конечно, не прошел, но и того жутковатого ощущения от всего здесь ее окружающего, тоже уже не было. Дом, как дом, успокаивала она себя, пока они на ощупь пробирались по его многочисленным комнатам, только пустой… Комнаты, комнаты, комнаты… Обширные и не очень, по пути несколько вообще крохотных, неизвестно для чего предназначенных, голые, пустые стены…

            - Картинная, - сказал военный.

            - Что? - от неожиданности она даже вздрогнула.

            - Здесь картины когда-то висели, много картин, - уточнил он, - причем, настоящих, рама к раме, холст к холсту, от пола и до потолка. Если полотно не входило по размерам в раму, его безжалостно обрезали.

            - А-а…- протянула понимающе она, - да, конечно…картины. А где они теперь?

            В ответ же только разносящийся по зданию гулкий стук от каблуков по полу.

            - Не знаю, - спустя минуту, но уже  не для ее ушей, она давно уже забыла, о чем спрашивала. Почему нет света, волновалась она, почему он его не включает, куда он меня ведет? Зачем я с ним, вообще, поехала, картины какие-то? Кому они теперь нужны, картины его, когда сама не знаешь, что с тобой будет завтра… «Завтра», женщина тяжело вздохнула и про себя усмехнулась, наступит ли оно для нее, вообще, когда это «завтра»? Ее муж тоже был полковником, и на такой вот машине как этот, она мельком взглянула на офицера, шагающего рядом, ездил. И с чего это она взяла, что он его друг, он сам сказал? Шаги, комнаты, шаги… Луна в окнах. Военный в темноте двигался так, словно ему здесь все было до ниточки знакомо, ноги сами вели, он даже не пытался в темноте ориентироваться.

            - А здесь была библиотека, - снова подал он голос, - а комнатка, которую мы минули перед этим, была ее личной уборной…

            - Кого?

            И снова вопрос повис в воздухе. Полковник снова ее не услышал. И она тоже его не слышала, спросила и забыла, и снова провалилась в себя.

Музыка… Ей вдруг показалось, что она услышала мелодию, слабую, еле слышную, но…мелодию. Этого не могло быть, но это было так. Музыка сначала пропала, а затем появилась снова. Она лилась как раз оттуда, куда они, по-видимому, и направлялись. Я сошла с ума, решила она и глупо улыбнулась сама себе в воображаемом зеркале, траля, лю-ля, тополя… Утомленная солнцем нежно с миром прощалась… Вот вам и ответ на вопрос, что она там за мелодию услышала.

            Еще несколько шагов и они очутились в залитой светом зеркальной галерее. С чего женщина взяла, что эта галерея была зеркальной, она и сама не знала, но на все сто процентов была уверена, что этот огромный белый зал, в котором она сейчас находилась, был именно галереей. Здесь все, рамы зеркал, багеты, светильники ¾ все это было создано из десятков, сотен тысяч тончайших листочков золота. Кусочки драгоценного металла здесь были развешаны повсюду. Яркий свет от десятков, сотен свечей, отражаясь от них, от зеркал, развешанных здесь повсюду, от потолка и пола, слепил ей глаза и лишь только потом через окно устремлялся в темноту ночи. Зрелище было и прекрасно и ужасно одновременно. Восторг и жуть от увиденного смешались в ее сердце в одночасье, и неизвестно еще, чего там было больше. Да она и сама этого, если честно, не знала. Единственное, в чем она сейчас уже ни капли не сомневалась, так это в том, что она действительно сошла с ума. Зато теперь ей не было страшно. Вот и полковник, хорошо то как, куда то пропал, пока она жмурилась. Взял, да и испарился, причем так же внезапно, как сегодня и появился. А когда она увидела его, своего мужа, то есть, с огромным букетом роз, направляющегося к ней через весь зал, пол и, вообще, поплыл у нее под ногами…

Оркестр играл вальс, а вокруг них кружились красивые молодые пары: военные в белых мундирах с золотыми эполетами, господа в черных фраках и дамы в воздушных, играющих блесками разноцветных платьях с нарумяненными щечками и в длинных, по самый локоть беленьких перчатках… Все здесь звенело, кружилось и сверкало! И она тоже кружилась вместе со всеми, точно в таком же белоснежном платье, только еще лучше и красивее! И, вообще, не только платье, а она сама была здесь самой лучшей и самой красивой! Потому что… Потому, что это был её бал, бал в её честь, первый и, может быть, последний бал в её жизни…Потом свечи стали одна за другой быстро гаснуть, а окружающие ее люди постепенно растворятся во мраке, пока все до одной не погасли…и все до одного не растворились. Последним в ее руках растаял муж со своими проклятыми розами…

                Дикий, нечеловеческий крик вырвался из ее глотки и эхом заметался между стенами. Расширенными от ужаса глазами она, словно в замедленном видео, наблюдала, как какая-то лохматая, клыкастая тварь вцепилась ей в руку своими острыми резцами и потащила ее, пятясь задом, на себя…в черноту, в кошмар, в тот ужас, из которого сама только что вынырнула.

                Декабрь. Вечер. Холод. Тридцать первое число. Скоро завтра, скоро этот проклятый год закончится. Светлое завтра сменит страшное настоящее. Кого не расстреляли в этом, обязательно отправят на тот свет в следующем. Накрываются столы, наряжаются елки, закупоренное шампанское ждет своего часа. Выпьем за Родину, выпьем за… Бокалы еще не подняты, но уже приготовлены, закуска готовится, столы накрывается. Уцелели! Радость то какая, в следующем году бы так! Сосед вот только по коммуналке, неприятность или еще одна радость ¾ комната освободилась, ушел на работу и не вернулся, врагом оказался. Столько лет по утрам один унитаз делили, Перекоп вместе брали, можно сказать, и…на тебе, просмотрели, чутье свое пролетарское потеряли. Быт заел, проблемы на работе доконали, жиром мирным обросли, совсем боевой нюх потеряли, перестали замечать даже то, что под носом творится. А враг ведь не дремлет. Следующий тост будет за «смерть врагам», потом «за жизнь, за светлое будущее», затем… Сколько водки еще будет выпито, сколько крови пролито, пока это самое «светлое будущее» наступит.

                                    Вчера черная звезда сорвалась с неба, сегодня, завтра…