Сделка с Дьяволом

Глава 6. Ночные шёпоты

Луна пряталась за облаками, окутывая дом плотной пеленой темноты, будто природа сама пыталась скрыть тайны, копошащиеся в его стенах. Я лежала без сна, ворочаясь на постели, где простыни казались слишком грубыми, а тиканье часов на стене отдавалось в висках навязчивым ритмом. Воздух был тяжёлым, пропитанным ароматом лаванды, который Ирина распылила по всему дому, словно пытаясь заглушить запахи прошлого.

Скрип половиц за дверью заставил меня затаить дыхание. Лёгкие шаги, приглушённые ковром, приближались, затем остановились. Сердце забилось чаще, когда я различила голоса — низкий, сдавленный шепот Макса и резкие, отрывистые фразы Ирины.

— Ты переходишь границы, — шипела она, и даже сквозь дверь чувствовалось напряжение, витающее между ними. — Мы договорились: постепенно, осторожно…

— Осторожность привела нас к тому, что он до сих пор дышит! — Макс повысил голос, и тут же раздался глухой удар — возможно, кулак, врезавшийся в стену. — Ты всё ещё надееся, что он добровольно отдаст то, что украл?

Я приподнялась на локтях, стараясь не скрипеть пружинами матраса. Холодный пот стекал по спине, пропитывая тонкую ткань ночной рубашки.

— Не смей говорить со мной в таком тоне. — Голос Ирины стал ледяным, как сталь. — Без меня ты бы до сих пор рылся в архивах, как жалкий щенок.

Тишина повисла на несколько секунд, наполненная невысказанной ненавистью. Когда Макс заговорил снова, его голос дрожал от сдерживаемой ярости:

— Ты продала отца. Продала меня. Теперь хочешь, чтобы я молча наблюдал, как ты уничтожаешь последнее, что у меня осталось?

Стук каблуков резко приблизился к моей двери. Я метнулась к ней, прижав ухо к дереву.

— Последнее? — Ирина засмеялась — сухо, безрадостно. — Ты сам отдал всё, когда позволил эмоциям взять верх. — Пауза, затем шёпот, от которого по коже побежали мурашки: — Не забывай, кто настоящий враг.

Шаги удалялись, сливаясь с гулом ночи. Я ждала, пока тишина снова станет абсолютной, прежде чем осторожно приоткрыть дверь. Коридор погрузился во мрак, лишь слабый луч света пробивался из-под двери кабинета на втором этаже.

Босиком, крадучись как вор, я поднялась по лестнице. Каждая ступенька скрипела по-своему, создавая мелодию предательства. У кабинета замерла, услышав голос отца:

— Должен ли я… — он прервался, и послышался звук наливаемой жидкости. — Может, остановимся? Марина… она начинает задавать вопросы.

— Твоя дочь наивна, как ты двадцать лет назад. — Ирина говорила медленно, растягивая слова, будто разговаривала с ребёнком. — Она сломается, как только поймёт, что её герой — обычный вор.

Стекло грохнуло о каминную решётку. Отец зарычал, впервые за все эти месяцы обретя тень былой твердости:

— Я не позволю тебе трогать её!

— Позволишь. — Лёгкий стук ногтей по деревянной столешнице. — Иначе я расскажу ей, как ты стоял над телом жены, держа в руках телефон вместо того, чтобы набрать 103.

Тишина. Гулкий удар кулаком по столу. Потом — рыдания, грубые, разрывающие горло. Я прижала ладонь ко рту, чтобы не вскрикнуть. Ноги подкосились, и я едва успела схватиться за перила, чтобы не рухнуть на пол.

— Всё для семьи, дорогой. — Шуршание платья, шаги. — Всё для нашего будущего.

Дверь кабинета внезапно распахнулась, и я едва успела юркнуть в нишу со статуей Афины. Ирина прошла мимо, неся в руках папку с гербом Кёнигсбергов. Её профиль в тусклом свете ночника казался высеченным из мрамора — прекрасным и бездушным.

Я ждала, пока её шаги растворятся внизу, прежде чем подкрасться к кабинету. Отец сидел за столом, уткнувшись лицом в ладони, его плечи тряслись. Перед ним стояла рамка с нашей старой фотографией — мама, он и я на пикнике. Стекло было треснуто посередине, будто кто-то швырнул рамку об стену.

— Пап… — прошептала я с порога.

Он вздрогнул, резко подняв голову. Красные глаза, распухший нос, дрожащие губы — он выглядел разбитым, старым.

— Тебе не следовало это слышать, — хрипло произнёс он, пытаясь спрятать бутылку виски за папками.

— Правду? — Я шагнула внутрь, и дверь сама собой прикрылась за мной. — Ты… ты видел, как она умирала. И ничего не сделал.

Он закрыл лицо руками, его дыхание стало прерывистым, хриплым.

— Она… упала. Позвонила мне… — он задыхался, слова вырывались клочьями. — Говорила, что всё в порядке… что не хочет скандала…

— А ты поверил? — Голос сорвался на крик. — Твоя жена умирала, а ты…

— Я боялся! — Он вскочил, опрокинув стул. — Боялся, что приедут врачи, увидят синяки… начнут задавать вопросы…

Ледяная волна прокатилась по телу. Я отступила к двери, натыкаясь на книжный шкаф.

— Какие синяки? — прошептала я.

Отец упал обратно в кресло, его пальцы вцепились в волосы.

— Мы… ссорились. В тот день… она узнала об Ирине. — Слёзы катились по щекам, оставляя блестящие дорожки. — Толкнул её… не хотел, клянусь…

Комната закружилась. Я схватилась за дверную ручку, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Обрывки воспоминаний всплывали, как проклятые духи: мама, прикрывающая рукой синяк на плече; её оправдания о «неудачном падении»; ночи, когда я слышала их ссоры сквозь стену…

— Ты… ты убил её, — выдохнула я.

— Нет! — Он протянул ко мне руки, но я отпрянула. — Она упала сама! Я хотел помочь, но Ирина… — он замолчал, осознав, что сказал лишнее.

— Ирина что? — Я шагнула вперёд, теперь уже моя тень накрыла его. — Помогла скрыть преступление? Поздравила с избавлением от проблемы?

Он молчал, и это молчание было красноречивее любых слов.

Шум снаружи заставил нас обоих вздрогнуть. Где-то внизу хлопнула дверь, послышались быстрые шаги. Отец вдруг преобразился — вытер лицо, поправил галстук, сделал глоток виски.

— Возвращайся в комнату. — Его голос снова стал твёрдым, отцовским. — Это не твоё дело.

Я выбежала, едва сдерживая рыдания. Коридор казался бесконечным, стены сжимались, портреты Кёнигсбергов смеялись с меня со своих золочёных рам. На лестнице я столкнулась с Максом. Он стоял, прислонившись к балюстраде, в руках — стакан с тёмной жидкостью.

— Поздравляю, — произнёс он, — теперь ты одна из нас.

— Ты знал, — прошептала я. Не вопрос, а констатация факта.

Он отпил, не отрывая от меня взгляда. Лунный свет падал на его лицо, подчёркивая жёсткость линии подбородка, тень ресниц на щеках.

— Знание — это проклятие. — Он поставил стакан на перила. — Но теперь у тебя есть выбор: продолжать верить в сказки или бороться.

— Бороться? С тобой? С ней? — Я засмеялась горько. — Вы уже всё отняли.

Он внезапно приблизился, прижав меня к стене. Его руки упёрлись в панели по бокам от моей головы, дыхание пахло виски и горечью.

— Они отняли у меня отца. — Шёпотом, так, что губы почти касались моего уха. — Оболгали. Сделали предателем. — Его голос дрогнул, выдав ту самую уязвимость, которую он так тщательно скрывал. — Ты хочешь правды? Она убьёт тебя.

— Лучше смерть, чем жить в вашей лжи, — выдохнула я.

Он отстранился, изучая моё лицо, будто видел впервые. Потом кивнул, как будто что-то решив.

— Завтра. В библиотеке. Придёшь — узнаешь, за что умер мой отец.

Он ушёл, оставив меня дрожать в холодном лунном свете. Я сползла по стене на пол, обхватив колени руками. Где-то в доме пробили часы — три удара, звучавшие как погребальный звон.

Вернувшись в комнату, я обнаружила на кровати чужой шарф — чёрный, шёлковый, с монограммой «М.К.». Под ним лежала старая фотография: мой отец и мужчина, поразительно похожий на Макса, стоят обнявшись на фоне недостроенного здания. На обороте дрожащим почерком выведено: «В. и А. Кёнигсберг. Начало нашего проекта. 15.06.2003».

Той ночью я не сомкнула глаз. Слова, обрывки фраз, образы кружились в голове, складываясь в мозаику ужаса. Перед рассветом я услышала шум мотора — через окно увидела, как Макс садится в машину с чемоданом. Он посмотрел на мое окно, словно чувствуя взгляд, затем резко рванул с места, оставляя за собой шлейф пыли.

На столе в кухне ждал конверт. Внутри — ключ от кабинета отца и записка: «Ищи под красным томом».

Солнце вставало, окрашивая небо в кровавые тона, когда я вернулась в кабинет. Красный кожаный том «Истории европейской дипломатии» скрывал потайной отсек. Внутри — папка с диагнозами: «Андрей Кёнигсберг. Боковой амиотрофический склероз. Прогноз — 2-5 лет». Под ними — заключение частной клиники: «Пациент невменяем. Требуется опекунство». Подпись — Виктор Кравченко.

Последний документ заставило сердце остановиться: договор о продаже доли в бизнесе, подписанный дрожащей рукой за месяц до смерти Андрея. Свидетели — Ирина Кёнигсберг и врач, чья подпись совпадала с заключением о невменяемости.

Из сада донёсся крик Ирины. Я подбежала к окну и увидела, как она бьёт садовника лопатой по спине:

— Я сказала выкорчевать все розы! Ты что, тупой?!

Кровь на белой рубашке мужчины, его приглушённые стоны, блеск ярости в глазах Ирины… Всё это слилось в калейдоскоп безумия. Я отступила от окна, прижимая папку к груди.

В дверях стоял отец. Его взгляд упал на документы в моих руках, и лицо стало пепельно-серым.

— Марина… — он протянул руку, но я отшатнулась.

— Ты украл у умирающего, — прошептала я. — Друг. Почти брат.

Он закрыл лицо руками, его тело содрогалось от беззвучных рыданий.

— Любовь… — выдавил он. — Любовь делает чудовищами из нас всех.

Я выбежала, не в силах вынести его вид. В саду, среди вырванных с корнем роз, нашла единственный уцелевший бутон. Алый, как кровь, он дрожал на ветру, цепляясь за жизнь.

Когда вернулась в комнату, на подоконнике уже ждала новая записка от Макса: «Теперь ты понимаешь».

Солнце поднялось выше, но его свет не мог развеять тьму, сгустившуюся в доме. Где-то внизу Ирина смеялась — высокий, звонкий смех, похожий на звон разбитого стекла.