Плоть. Любовь, которую ты не переживёшь.

5

Я начала определять вкус.

Тонко. Как музыкант слышит ноты, я различала структуру плоти.

Это было нечто.

Нечеловеческое блаженство.

Человеческое мясо…

Оно мягкое, и в то же время упругое.

Хрусткое в нужных местах, с нежной, тёплой глубиной, как будто создано не для тела, а для вкуса.

Свежесть жизни.

Сладость крови.

Тёплый страх, что впитывался в волокна и давал... идеальный аромат.

Я влюбилась.

Я потерялась в этом вкусе.

После этого я больше не могла есть обычное мясо.

Говядина — мертва.

Баранина — пустая.

Отец приносил мясо, как всегда, но я отодвигала тарелку.

Это было как грязь после золота.

Как прах после дыхания.

Отец понял.

Он не сразу, но понял.

Когда заметил, что я ем только то, что не он приносил.

Он заглянул в холодильник.

Проверил. Спросил бабушку.

И всё понял.

Он нахмурился, и в этот момент я увидела не гнев.

Я увидела ужас.

Настоящий, глубинный.

В его глазах что-то сломалось.

Он не кричал.

Он просто… опустился на стул и долго молчал.

А потом сказал тихо:

— Прости…

— Это моя вина.

Он не хотел, чтобы я стала такой.

Он сам себя проклинал, что дал мне родиться в этой семье.

Что не уберёг.

Что я, его дочь, познала вкус того, чего нельзя возвращать обратно.

Он держал меня взаперти.

Запирал. Следил.

Кормил обычным. Давал воду.

Нормальную пищу.

Но я не могла.

Уже не могла.

Тело отказывалось.

Меня тошнило от курицы.

Я плакала от баранины.

Пищеварение ломалось.

Плоть просила — живую плоть.

Я смотрела на людей — не как на людей.

А как на блюда.

Я больше не была голодной.

Я была жаждущей.

И голод мой теперь носил имя.

Человеческое.

У людей разный вкус.

Тело — не просто мясо.

Это история, характер, грех.

Я изучала их, как сомелье вино, как искусствовед — полотна.

Я пробовала. Я запоминала. Я выбирала.

У насильников — особый привкус.

Чуть твёрдый, плотный.

Они носят на себе аромат власти,

их мясо — будто пропитано адреналином,

особенно если ты ловишь их в момент охоты.

В этот миг они горят желанием.

И когда я прерывала этот момент —

их кипящая кровь придавала мясу особую остроту,

почти как острый чили с железом и мёдом.

А у тех, кто полон страха — плоть иная.

Жёстче. Волокнистее.

Тело сжимается, мышцы напряжены.

Но если готовить правильно —

например, недожарить,

добавить немного соевого соуса,

можно раскрыть мягкую горечь отчаяния,

что оставляет после себя необычайно долгий послевкусие.

Жертвы с нежной душой —

они странно хрупкие на вкус.

Будто лепестки, смешанные с жилками стали.

Их мясо сопротивляется, но потом —

раскрывается, если дать ему нужный огонь.

Но больше всего я обожала гордых.

Тех, кто смотрит в глаза до самого конца.

Тех, кто не умоляет.

Их плоть — вызов.

Мясо характера.

Плотная текстура, чуть солоноватый привкус чести,

и глубокий жар внутри,

как будто даже смерть не смогла их полностью погасить.

Это — деликатес.

Поначалу я, как отец, выбирала лишь плохих.

Убийцы. Педофилы. Насильники.

Я считала это справедливостью, не убийством.

Но постепенно…

Я стала вкушать тонкости.

Иногда я просто чувствовала, что кто-то вкусен.

Я выбирала.

Наблюдала.

Оценила походку, голос, запах.

Меня влекло.

Не зло, не добро —

а вкус.

И тогда я шла за ним.

Когда я стала взрослой, я больше не пряталась. Я больше не сдерживала себя. Я выходила на охоту — уверенная, хищная, красивая в своей жажде. Каждый, кто мне нравился… становился моей целью.

Мне было всё равно, кто они — чужие или родные.

Отец чувствовал. Он знал. Он видел, как мои глаза начинали пылать — то ярко, то мрачно, — когда во мне просыпался голод. Семья дрожала. Они больше не обнимали меня. Смотрели украдкой, прятали ножи. И всё чаще — запирали меня в подвале.

Он пытался выжечь из меня мою природу. Пытки, крики, холодный цемент и мокрые верёвки. "Очнись", — говорил он. — "Ты ещё не чудовище".

Но это было напрасно.

Моя жажда лишь крепла. С каждым часом. С каждым боем. С каждым шрамом. Воля становилась как сталь, тело пылало силой, а мысли — только о вкусе. О соках живого тела, о трепете страха перед последним вздохом.

Даже мой Грейчик… мой нежный, чистый, тёплый мальчик. Я любила его. Любила так, как зверь любит свою добычу. Любила так, как нельзя.

Я сама вошла в его комнату. Все жили по отдельности. Мы были как звери в клетках, но я… я прошла мимо решёток. Я подошла. Я обняла его. Плотно. С головой. Я прижалась, вдохнула его запах, сладкий, пьянящий. Я хотела вгрызться в его шею, жадно, мгновенно. Но он был готов.

Он знал. Он знал, что я приду.

Он схватил меня — резко, грубо, как охотник ловит волчицу. И потянул к себе. У нас не было слов. Только дыхание, только жар, только ярость. Он не дал мне укуса — он забрал меня. Целиком.

Это не была любовь. Это было слияние. Наказание.

Он вонзился в меня, как клинок в плоть. Жестоко. Властно. До боли. До стона. До хруста костей в пальцах.

А я успела… я всё же укусила. Сладко, глубоко, до крови. Он стал моим.

С той ночи всё началось.

Моя любовь. Моя одержимость. Моя вечная охота.

Я не смогла его у***ь.

Я не смогла. Он был… другим. Не таким, как остальные. Он не убегал, не дрожал, не прятался. Он смотрел на меня — прямо, глубоко, будто видел, что во мне внутри. Всю меня. Мою алчность. Мой голод. Мою тьму.

Мы спали вместе. Ночи были долгие и жаркие. Мы любили друг друга — по-своему. Болью. Укусами. Тишиной между стонами.

Я кусала его. Осторожно сначала. Проверяла. Вкус кожи, вкус крови под ней. Он был как запретный плод — тёплый, солёный, живой. Я не могла остановиться. Каждый укус, каждый след на его теле был признанием. Моей любви. Моей зависимости. Моего безумия.

А он… он отвечал по-своему. Он не отталкивал. Не звал на помощь. Он брал меня. Жестко. Властно. Как будто каждое движение — это кара за мой голод. Его руки были сильны, хватка — как кандалы.

Он не жалел меня. Он наказывал.

И мне это нравилось.

Я корчилась под ним — от боли, от удовольствия, от того, что не могла выбрать, что сильнее.

Я жаждала его так же, как жаждала плоти. И он знал это. Он держал меня между желаниями, между жертвой и возлюбленным.

Он стал моим.

А я — его.

Мы были как замкнутый круг: я кусала — он владел. Я взывала — он карал.

И я тонула в этом. И не хотела спасения.

Когда я очнулась, всё было будто в тумане. Комната... моя. Мрачная, тёплая, душная. Запах железа в воздухе, липкая тишина. Я лежала на кровати, почти не чувствуя тела. Только уши... Адская боль в ушах не давала покоя, будто внутри что-то разрывалось.

Я осунулась. Тело — измождённое, худое до костей, кожа натянута, губы растресканы от жажды.

Но он был рядом.

Грей.

Он сидел на краю кровати, в тени, как призрак в ожидании. Его глаза были полны усталости… и заботы. Он молча протянул к моим губам чашу с водой. Я сделала глоток — дрожащими пальцами, жадно, с шумом. Он не сказал ни слова, просто положил рядом — мясо. Настоящее, живое, пропитанное соками.

Я вонзилась в него — без стыда, как зверь, забывший, что значит быть человеком. Пальцы дрожали, кровь текла по ладоням, мясо таяло во рту, и с каждой прожеванной жилкой я возвращалась к жизни.

Он наблюдал.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец спросил он.

Я нахмурилась, фыркнула, голос был с хрипотцой:

— Ужасно просто... Уши… до сих пор болят.

Он опустил взгляд, глаза стали жёстче.

— Не делай больше глупостей, Аделин. Мне неприятно видеть тебя такой…

В этот момент в комнату вошли Кора и Лира. Мои сестры. Молчаливые, чужие. Их глаза были насторожены, сдержаны. Они стояли, будто на пороге чего-то страшного, не смея приблизиться.

Я снова нахмурилась, усмехнулась одними губами, горько:

— Сестрёнки мои… Когда придёт время… я кое-что скажу.

И тут из-за двери донёсся знакомый, твёрдый голос:

— Выйдите. Все.

Отец.

Как тень, как приговор. Его голос был холоден, как пол в том подвале. Все замерли.

Он пришёл за правдой. Или за расплатой.