Мы никогда не станем прежними

1

Без ответа, бессонной ночью, закурить бы - да нет огня. Очень медленно, очень-очень, одиночество пьет меня. По глотку, по чуть-чуть, по капле, как ирландский смакует виски, впрочем, вкус этот ценен вряд ли, слишком горек. А вина - скисли.

Очень странно считать глотками и бокалами дни и ночи, да еще без закуски прямо, так недолго и спиться, впрочем, одиночеству пить не вредно, временами - последний выход. Что-то в зеркале слишком бледно отражается эта прихоть.

Кто-то даст прикурить - спасибо, все достало, нет больше сил. Все молчат, а спасти могли бы, только я их и не просил. Все заткнулись тишком по норам, поподжали свои хвосты! Я и ночь - завываем хором, и за нами чадят мосты.

Даже пламя разжечь не в силах... Тьфу, все слишком сырым-серо. Скалюсь в жажде казаться милым, ставлю жизнь свою на зеро, за рулеткой слежу в азарте - повезет или я пропал? Джокер пляшет на черной карте: здесь душа - это капитал.

Морок сгинет в седом тумане, обожжет сигарета пальцы. Пол глоточка в моем стакане, гаснут звезды - небес скитальцы. Утро кажется скучно-серым, небо в тяжкой хандре, похоже. Попрощаюсь сегодня первым - буду ранним таким прохожим.

(Таэ Серая Птица для этой истории)

Только на первый взгляд кажется, что ему примерно шестнадцать. На самом деле он утверждает, что через три месяца ему исполнится восемнадцать. Даже паспорт показывает, я сверяю дату рождения с внешностью, а имя — Максим — с характером. Пока соотносится плохо — все встреченные ранее Максимы были людьми жизнерадостными и позитивными. Этот же будто с того света вернулся — угрюмый и бледный, молчаливый и немного заторможенный. Хотя, наверное, просто замерз.

Он, проходя в квартиру, головы не поднимает, рассматривая всю обстановку исподлобья, не без интереса отмечая ремонт и приблуды в виде панно из зеркал. Хмыкает, скидывает обувь и идет туда, куда я указал ему запирая дверь, — в сторону кухни. Подняв один кед двумя пальцами, я ставлю его под батарею в прихожей, потому что он мокрый, туда же отправляется и второй.

Блядь. Они вообще думают своей головой, эти малолетки, когда из дома выходят? Модно, конечно, по снегу в кедах и с подворотами. От вида высыхающих на полу следов от мокрых носков меня мгновенно передергивает.

— Снимай, — я бросаю перед стоящим посреди кухни Максимом домашние тапки. Ирины, с зайчиками.

Максим смотрит на меня, моргая, затем снимает куртку и протягивает мне.

— Носки снимай, — уточняю я, получаю желаемое и тоже несу в прихожку, на батарею, вешаю куртку на крючок, а вернувшись обнаруживаю гостя сидящим за столом и смотрящим в стену напротив. — Расскажешь? Не то чтобы мне это действительно было интересно, но я должен спросить. Из вежливости.

Наливаю в кружку с геометрическим рисунком — других я не терплю — кипяток, размешиваю труху с запахом кофе, за которую, в общем-то, тоже уплачено немало, пока порошок не растворится, и протягиваю вместе с разогретыми в микроволновке магазинными сэндвичами. Максим, поджав длинные ноги под столом, обнимает кружку руками, греясь, перестает сутулиться и становится сразу взрослее. Даже всклокоченные светлые вихры уже не кажутся растрепанными. В мочке уха мелькает черный камешек, из-под ворота вязаного мешковатого свитера выглядывает край витиеватой татуировки.

— А я из вежливости, типа, должен рассказать? — спрашивает с вызовом, а я вздыхаю, не скрывая раздражения:

— На самом деле мне похуй. Что с тобой и как, но если бы я прошел мимо — я бы себя грыз. Понимаешь? Это было бы подло. Ты не обязан ничего говорить, но предложил я свою помощь не просто так — если тебе некуда идти, пока можешь остаться у меня.

Взгляд у него отсутствующий, глаза полупрозрачные, в самом деле русалочьи — у людей таких не бывает. Не должно быть. Вроде как человек смотрит, но как-то сквозь, и нельзя уловить за ними никакой мысли. Как замерзшая вода над глубиной.

— Ну, перекантуюсь я пару дней, — говорит, прожевав большой кусок. — Потом что? У меня в планах было закончить это все сразу и не ебать никому мозг.

— Тебе совсем не к кому пойти?

— У меня здесь только мама и… отчим. И Шурик. Из дома я ушел, а к Шурику нельзя, у него строгие родаки.

— Настолько строгие, что не пустят пожить ненадолго друга собственного сына?

— Друга пустят. Но я-то не друг.

Промокнув чайную ложку салфеткой, кладу ее на блюдце и вздыхаю. И почему я ожидал чего-то подобного?

— Ты — гей? — спрашиваю напрямую, и он так же прямо, не отводя взгляда, отвечает:

— Да.

— Потому из дома ушел? Или выгнали?

— Ушел сам, но к тому долго шло.

Хочется, конечно, сказать — вот нужны они тебе, малолетке, такие проблемы? Это выебанное всеми в рот гендерное самоопределение? Скелеты в шкафу? Тебе бы с девчонками гулять да в кино ходить, а не отстаивать свои независимые убеждения. Где только понабрались этого дерьма?

Годами послушный разум вдруг перематывает черно-белую пленку назад, кадры мелькают, как в калейдоскопе: лето, москитная сетка на окне, детский смех внизу, жужжащая под потолком муха, и я, тринадцатилетний, тощий и угловатый, стою на коленках и смотрю как в щели ободранного паркета стекает мыльная вода. На опрокинутое ведро пьяный батя внимания тогда не обратил — стянул с меня трусы до колен, облапал — уже привычно — за задницу и с мерзким хлюпаньем спустил на спину. Он никогда не трогал меня в этом смысле, максимум терся между ног своим отростком, но не трогал. Знал, что посадят, стоит мне сказать, а я молчал, ведь он только вернулся с годичного рейса домой на три месяца отдыха и мать была счастлива. Повторялось это из года в год, пока его не зарезали в пьяной драке. И хорошо, что зарезали, иначе бы я это сделал сам.

— Он приставал к тебе? — догадываюсь каким-то внутренним чутьем, и Максим перестает жевать.

— Кто?

— Ясно же, кто. Отчим твой.

— Намекал, — отвечает он, внимательно наблюдая за моей реакцией. — Говорил, раз я в очко даю, не похуй ли кому? А он недавно с зоны откинулся, наверное, поднабрался опыта.

— Маме ты, конечно, не рассказал.

— Смеешься? Сразу же. Она сказала, что я больной. Что мы все, кто этим занимается, больные, что нас насильно надо лечить, как раньше — электрошоком. Потом начала ныть, что это она недоглядела, что это из-за нее у нее такой испорченный и лживый сын, который хочет разрушить ее отношения… Короче, ты понял. А сегодня утром он меня в ванной зажал.

— А ты? — интересуюсь я уже не так отстраненно.

— Разбил ему ебало. Я, когда злой, себя не контролирую. Проснулась мать, прибежала на шум, заявила, что я наркоман, что меня надо изолировать от людей, что зря она тогда не сделала аборт. Я надел, что под руку попалось, и свалил. Шел, шел, не знаю куда, пока, вот, до конечной не дошел. Думал, докурю сигарету и — под камаз. Чтоб наверняка.

— Ага, чтоб водителя посадили из-за тебя, суицидника? Лучше тогда с крыши, — в голове снова расцветает тлетворное воспоминание, где мыльная вода скатывается в щели, а сзади — мерное пыхтение и хлюпанье ладони о кожу. — Смотри, я тебе предлагаю вариант: ты остаешься у меня, ищешь работу, работаешь, снимаешь хату и сваливаешь. Ты учишься?

— Я на заочке, — говорит Максим, понемногу отмораживаясь.

— Отлично. Если в течение месяца не найдешь, выставлю за дверь и делай, что хочешь — хоть под камаз, хоть с крыши, хоть на панель. Устраивает?

— А тебе от этого какая выгода? — щурятся русалочьи глаза.

— Никакой. Помощь ближнему. Посуду только мой за собой, ванну и не разбрасывай вещи. Не ешь в комнате и не оставляй включенным свет в прихожей.

Максим кивает — заторможенно, и мне кажется, что настоящее его лицо проявится не скоро. Мне это ощущение знакомо, я сам после первого раза, когда батя позвал меня к себе под предлогом посмотреть новые мультики, а на самом деле дрочил, сунув руку под резинку семейников, отходил долго. В тот момент я сидел, как оглушенный, вперившись в экран невидящим взглядом и стараясь не оборачиваться на недвусмысленное пыхтение. Я думал, что мне показалось, но потом ситуация повторилась, и со временем я привык. Говорить кому-то о таком было дико и стыдно, я был уверен, что меня засмеют, мне не поверят. И, наверное, был прав.

Его похоронили, и с ним вместе умерли воспоминания, запечатались в жестяную коробку из-под печенья, которую спрятали на самую верхнюю полку шкафа. Ее бы никогда и не достали, оставили там, в небытие и тишине хрущевской квартиры, но… Но этот мальчик будто случайно забрел не только в мою повседневную серость, но и в эту хрущевку. Подставил стул к рассохшемуся, некогда модному польскому серванту, нащупал рукой коробку с красочным рисунком фигурного сахарного печенья, — звезды, медведи, елки и шары — стер с крышки слой жирной серой пыли, снял ее, а внутри… Конечно, никаких сладостей здесь давно нет. Только ржавые иглы, наперстки, нитки, старые пуговицы, которые только выбросить, потому что ни к одной вещи их не пришить, слишком старые, страшные, убогие, блеклых канареечных оттенков и странных форм. Швейные принадлежности, забытые и спрятанные по причине своей ненужности.

— Достану белье, — говорю я, выныривая из почти наркотического душного оцепенения и иду в комнату рядом со своей спальней, на автомате раскладывая диван и расстилая пахнущее стиральным порошком покрывало. Следом — одеяло, перемещаю к спинке подушки, приношу из своей комнаты домашнюю футболку, штаны, ставлю в стакан в ванной нераспечатанную зубную щетку. Я уже решил, даже не получив ответа, что жить он будет у меня, так и не определившись в душе, зачем мне это. Я ведь не из любви к ближнему это делаю. Я бы другому и не предложил, меня бы не зацепила слезливая история брошенки или подростка-неформала. Даже инвалид, лежащий в луже, не зацепил бы — поднял, усадил на лавку и пошел дальше. А тут… Глазами мы похожи, у нас обоих одинаково стеклянные глаза. И воспоминания.

— Полотенце я тоже в ванную повесил, — сообщаю, возвращаясь в кухню.

— Спасибо, — отвечает он, споласкивает кружку под краном, вешает на крючок сушилки и протирает раковину сухой тряпкой, что мало кто делает — значит, проблем в этом плане не будет. Значит, чистоплотный. Значит — повезло.

— Если что-то потребуется — буди, — произношу, прежде чем он скроется за дверью ванной.

Потом, лежа под одеялом в своей кровати, я прислушиваюсь к шуму воды, затем шагам — осторожным и медленным, к щелчку выключателя в прихожей — запомнил, умница, к тому, как затворяется дверь, как отодвигается от дивана стул. Входную дверь я предусмотрительно запер, выдернув ключ из скважины, так что уйти без моего ведома, прихватив ценные вещи и бумажник, он не сможет. Было бы удивительно, доверяй я человеку, с которым знаком всего один вечер.

Утром я сообщаю в офис, что меня сегодня не будет. И завтра. И послезавтра, скорее всего, тоже. Поскольку подобранные на улице люди требуют еще большего внимания и контроля, чем животные. Сделаю себе выходной, займусь ремонтом балкона, давно собирался, повода не было и желания. Как обычно, встаю около семи, сооружаю завтрак из найденных в холодильнике остатков сыра, ветчины и яиц, прикидываю, что продуктов теперь нужно покупать больше. Я ведь не щенка домой приволок — человека.

Пусть на месяц, но следить за ним придется. То, что Максим остается, понятно и без слов по тому, каким он выходит спустя час из комнаты, садится на стул напротив и смотрит на меня уже осмысленными, но по-прежнему непроницаемыми глазами.

— За продуктами надо сходить, — говорю я, вынимая из брошенного вчера на подоконник бумажника несколько крупных купюр. — Справишься? Или самому идти? Список — вот, я составил.

— Схожу. Умоюсь только.

На лежащем рядом с кофейной кружкой запястье просвечивают голубые венки. Под глазами такие же, от недосыпа и стресса, отчего радужка кажется зеленее, чем есть на самом деле. А мальчик-то красивый.

— В дом никого не водить, — предупреждаю я внезапно.

— Мне и некого, — отзывается он, кажется, уязвленно. — Шурик только завтра придет, мы с ним и в подъезде посидим. Я понял, я нормально себя буду вести, я же не совсем отбитый. Курить можно на кухне?

Я протягиваю ему пачку «Парламента» с зажигалкой внутри, киваю на хрустальную пепельницу, и он устраивается у приоткрытого окна, выдыхая дым.

Если он сейчас уйдет, взяв деньги, и не вернется, я даже обрадуюсь, честно — одной проблемой меньше. Но я-то знаю, что он не уйдет, и та часть меня, что прячет жестяную коробку воспоминаний с иглами вместо печенья, ликует — наконец-то, хоть и ненадолго, появился тот, с кем можно разделить горькую тишину квартиры с окнами на кладбище.