Мы никогда не станем прежними

2

— Бабы в душе все шлюхи. Бабу нужно в узде держать и помнить, что чуть ты отвлечешься, и все, крутанёт задницей, наставит тебе рога, и будешь ходить, пока за косяк дверной цепляться не начнёшь. Все шлюхи, а те, что из приличной семьи — дважды шлюхи. Думаешь, вот эти вот девочки в телеке, которые психологини, типа, учителки, монашки даже — думаешь, они члена никогда во рту не держали? Держали, и не по разу. И не по одному за раз. Все они, суки, одинаковые, только своей щелью и думают… Ей вот, обычной бабе, что надо? Найти мужика с баблом, чтоб сесть дома с детьми, нихуя не делать да мозги канифолить всем. Думаешь, почему баб ни в политику, ни в армию, ни в большие науки не берут? А потому что она, когда надо, не башкой, а дыркой своей размышляет.

В сетку на окне с громким жужжанием бьется муха. Я, поднявшись со стула, открываю форточку, выпуская её, стоя спиной к развалившемуся за столом бате, который тушит окурок об остатки яичницы в тарелке. Тарелку я забираю, ставлю в раковину и мою её, намеренно долго потом протирая блестящий металл сухой тряпкой. Если я буду делать это дольше, то есть шанс, что батя уйдёт раньше меня из кухни, и мне не придётся проходить мимо него.

Но он сидит, разглагольствуя на тему шлюховатости, и я пытаюсь юркнуть за спинкой стула, чтобы он не успел перехватить меня и усадить к себе на колени. Он успевает. Я морщусь, прилипая кожей  — шорты короткие, купленные мамой на физру в школе, ничуть не защищают от ощущения волосатых, блядь, коленок подо мной. Воняет нестерпимо, до блевоты, пропотевшим телом, сигаретами, черт знает ещё чем. Хочется то ли садануть кулаком по животу, что прижимается к спине, то ли разреветься от беспомощности. Мама придёт только через час. А батя выпивший, помешать ему некому. Если начну вырываться — выпорет. Скажет матери, что я не хотел делать уроки, достанет из клетчатого чемодана кожаный ремень с начищенной бляхой, перегнет через стул и выпорет. Он от этого даже больше удовольствия получает, чем от обычной дрочки.

— И мать твоя шлюха, — продолжает он, поглаживая меня по ноге. — Если б не я, уже б по рукам пошла. С ней когда познакомились, её уже двое окучивали с нашего района, один богач какой-то, мажорчик, поимел бы её и выкинул, а после такого кому б она нужна стала? Слухи быстро поползли бы. А она и погулять не дура, и выпить, — глядишь, и подпоил бы кто потом. Дала одному — становись в очередь. Вот так, Васька, вот так.

Я сижу, одеревенев, смотрю на цветочки на желтых обоях. У каждого — по шесть лепестков, на веточке по восемь цветочков, на одной полосе таких веток ещё по двадцать пять штук. Я смотрю, считаю лепестки и уже не вдумываюсь в монотонный бубнеж этого родного по крови, но такого ненавистного мне человека.

Вечером, когда приходит мать, я с облегчением иду к себе, сажусь за уроки, но то и дело перевожу взгляд на забытые на подоконнике вязальные спицы и клубок.

Интересно, может ли человек умереть, если воткнуть ему в ухо вязальную спицу? А в ноздрю?

Я с трудом возвращаюсь к учебнику, вспоминая, что батя меня обещал выпороть, если я опять принесу двойку.

***

Помытая кружка убрана на полку, а я все стою у раковины, протирая её. Снова задумался. Долбанная коробка с иглами, открывшись, уже не закрывается, и у меня нет сил её закрыть, я не хочу к ней приближаться, боясь вогнать ржавый металл в и без того израненные пальцы.

Спасает звонок в дверь. Максим, протянув мне пакеты из супермаркета, снимает обувь. Боже, эти кеды… нужно купить что-то более приемлемое. Их он ставит аккуратно, носок к носку, а не бросает прямо на коврике у входа; вытряхивает из кармана мелочь и пару соток:

— Сдача, — суёт мне в руку. — Чек я выбросил. Или надо было принести?

Мои брови ползут вверх:

— Я, конечно, странный, но не настолько, каким ты меня считаешь. Я просто не люблю, когда вещи не находятся на своих местах, не люблю свинство и меня выводят из себя слишком громкие звуки. Но я не сумасшедший.

— Я могу приготовить обед и ужин, — продолжает Максим.

— Можешь. Если не спалишь еду.

— Я умею готовить.

— Рад. Но не надо пытаться мне угодить — ты мне ничем не обязан. Наше вынужденное сожительство временное. Разговаривать со мной тоже не обязательно, делиться планами тоже. Только вопрос с одеждой нужно решить.

— Шурик зайдёт ко мне домой, соберёт мои вещи, мы с ним это вчера обсудили.

— Чудно.

Собираюсь идти на кухню, чтобы разобрать пакеты, но запоздало вспоминаю, что кое-что важное из вида упустил, опускаю их на пол и прошу Максима поднять руку. Он с недоумением подчиняется, я закатываю рукав его свитера до локтя и выдыхаю с облегчением — чисто. Ни точек, ни синяков, ничего, что могло бы намекать на то, что мальчик с сюрпризом.

— Штаны снимать? — произносит он вдруг с усмешкой. — Бахаться и в пах можно. И в щиколотки.

— Я знаю. Но щиколотки я видел, а в пах только полный идиот будет колоться. Ты, вроде, выглядишь сообразительным.

— Только выгляжу, — поднимает свои русалочьи глаза, каких у людей быть не должно, и в них плещется осознание собственной истеричности.

Вчерашней истеричности, когда от попытки суицида его отделяла одна сигарета.

— Я тоже невротик, — признаю я, а он хлопает ресницами и губы растягиваются в потрясающую по своей ширине улыбку:

— А в ротик пробовал?

Я смотрю на него долгим взглядом, качаю головой, сетуя на интернетовские мемы, потом разбираю уже наконец пакеты на кухне и иду заниматься балконом — надо утеплять. Да, в разгаре зимы, но лучше поздно, чем никогда. Нахожу в процессе разбора полок много ненужного хлама, складываю в мусорные пакеты, иногда замирая и прислушиваясь к бормотанию телека в комнате и гулу пылесоса. Потому не замечаю маминого звонка, а когда беру трубку, в ухо раздаётся:

— Наконец-то ты соизволил ответить!

— Я был занят, извини, не слышал.

— Чем ты там занят?.. — и без перехода: — Вась, я тебе смс скинула… Как это?.. Скинула ссылку одну, ты посмотри потом, будь добр.

— Что за ссылка?

— Там фото Олины в одноклассниках, она же развелась недавно, ты же знаешь…

Оля — дочка маминой подруги, моя бывшая одноклассница. С Олей меня практически обручили с детства, до пятого класса мы сидели за одной партой, до восьмого дружили, а в девятом она залетела неизвестно от кого и с трудом получила аттестат. Вышла потом замуж, родила ещё двоих, а сейчас, как выясняется, ещё и развелась. Видимо, мамины надежды на наше совместное с Олей будущее возродились вместе с Олиным разводом как птица Феникс из пепла.

— Мам, ты смеёшься? — спрашиваю, прекратив отдирать кусок плинтуса.

— А что такого? Она сама про тебя спрашивала, когда они с Томочкой приходили вчера! Оля как была красавицей, так и осталась, ты не думай! Похорошела только! Умная, хозяйственная, детей любит!

— А я не люблю.

— Не сочиняй, Вась! Как можно не любить детей?

— Своих — может быть. Не отрицаю. Но чужих — точно нет.

— Ты не знаешь, о чем говоришь! Одинокий мужик в твоём возрасте — жених не завидный, и это не ты берёшь женщину с детьми, а она берет тебя в свою семью!

— Боже упаси.

— Вася, не трепи мне нервы, посмотри Олины фото…

Мама в том возрасте, когда собственную личную жизнь не построишь и остаётся только выращивать герани на окне, гулять с комнатной собачкой и пристраивать единственного сына. Только вот сын не хочет пристраиваться, скотина. Сама она после того, как батю зарезали, побывала замужем ещё два раза и от обоих мужей гуляла, будто подтверждая слова покойного о натуре всех женщин и поселяя в моем и без того мнительном разуме ещё один повод опасаться людей. Женщин. Может, потому и не складывается у меня с ними.

Я ведь и от Иры все время ждал подвоха, искал недостатки, прибавляя к уже имеющимся, прекрасно понимал, что я — вот совсем не ангел, и меня самого, чтобы терпеть рядом, нужно очень сильно любить. А Ирка меня, видимо, поначалу любила, раз терпела, а потом уже по привычке.

Максим пока тихий. Настолько, что я забываю о его существовании до того момента, пока он не появляется рядом, спрашивая:

— У тебя специи где лежат?

— В жестяных банках на верхней полке, на самой верхней, — отвечаю я, на миг отрываясь от своего занятия. — Зачем тебе?

— Не люблю, когда у мяса вкус мяса.

Уходит. Со спины видно, как рисунок с шеи спускается под майку, между лопаток, скорее всего. Аккуратно, красиво, не то, что у нас было — партаки, кривые коловраты и трискелионы, набитые на пальцах с помощью иглы и чернил из ручки буквы, лучи, ласточки. Тогда и о значении этих символов не задумывались. Гораздо позже, уже по студенчеству, я узнал, что треугольники, знаки равенства, полоски на предплечье, лабрисы — это всё так любят набивать себе представители нетрадиционной ориентации.

Вспоминается сразу Вовка с пятого этажа, сосед, который набил себе две черные полосы у локтя только потому, что ему сказали — это же блэкворк, чувак, это круто, забыв добавить, что это ещё и маркер любителя фистинга. А Вовка, красующийся в футболках с коротким рукавом, и слова такого не знает — фистинг.

— Я за вещами! — громко сообщает из прихожей голос, потом хлопает дверь, и я выхожу проверить, не горит ли свет.

Выключено.

С лестничной площадки доносится звук голосов, я зачем-то, стоя у первой, тонкой двери, прислушиваюсь.

— Я с родителями поговорил, — голос высокий, с одному мне слышимыми характерными истеричными нотками — говорит и замирает на высокой ноте, будто не говорит, а спрашивает. — Они не против будут.

— Ага, — хмыкает Максим недоверчиво. — Сегодня, завтра. А через дня три под жопу и до свидания.

— А тут ты уверен? Ты его второй день знаешь!

— Пока второй день, да. Он странный, но слово своё сдержит, я уверен. У него все четко, по полочкам, сразу дал понять, что можно в его доме, что нельзя, значит, и к себе так же… ответственно, что ли. Не знаю, как объяснить.

— Хуйня какая-то… То есть тебе лучше с чужим мужиком, чем со мной?

— Шур.

По интонации становится понятно, что подобные претензии на право обладания не впервой, они Максима раздражают ровно настолько, насколько он к ним привык. Привычка — страшная вещь. Особенно в таком возрасте, когда мир открыт и блещет красками, мигает заманчиво и чарующе огнями далекого счастья и приключений, а привычка тянет грузом на дно, к спящим у рифа обломкам фрегата. Туда, где мелькают рыбы-попугаи, расцветают кораллы и плывут, подхваченные течением, медузы, но солнце рассеивается в воде, оно не греет, и воздуха там нет, чайки не кричат, только низкие утробные звуки, только вибрации китовых песен.

— Ладно, — истеричные нотки затухают. — Ладно. Но если он хоть пальцем тебя тронет…

— Не тронет.

— Откуда ты знаешь?

— Хочется верить. Да и зачем это ему, подумай? Человек по-хорошему ко мне отнёсся, как котёнка подобрал, а ты сразу из него изверга и извращенца делаешь.

— Я просто переживаю за тебя, Макс. Ты же вечно влипаешь во что-то.

Голоса становятся тише, потом замолкают. Может, целуются, а может так стоят, без слов.

Из кухни пахнет едой — нормальной едой, от которой я почти отвык. Открыв крышку кастрюли я с приятным удивлением обнаруживаю гуляш, в другой спагетти, а ещё в одной лежат котлеты.

— Я на повара учусь, — входя бесшумно и заставая меня за этим, говорит Максим. — После девятого ушёл. В колледже.

— Значит, я вытащил выигрышный билет, — замечаю я. — Мой руки и садись. Будем обедать.

Я достаю вилки, тарелки, салфетки, раскладываю на столе, открываю кастрюли.

— Я положу, — произносит Максим, вытирая руки полотенцем.

— Ты готовил. Я теперь раскладываю и мою посуду, у нас разделение труда, — сообщаю я.

— Ты же говорил, что я буду её мыть.

— В следующий раз ты.

Не признаваться же ему, что сейчас отдраивание сковородок — это единственное, чего я хочу. И единственное, что поможет мне собрать разбежавшиеся мысли.