Вася, который живет на концевой, — это я. Таким меня знают все родственники и знакомые, потому что живу рядом с конечной остановкой самого популярного в городе маршрута, неподалеку от кладбища и психушки. Самый тихий спальный район, из моего окна открывается прекрасный вид на замшелую каменную ограду и старые памятники, это то, что я вижу каждое утро, стоя на кухне с чашкой растворимого кофе, от которого уже болит желудок, но нормальный пока нельзя — турка пришла в негодность, а новую купить не доходят руки. Потому что интереса к жизни нет никакого. Мне абсолютно плевать на себя и на то, что происходит вокруг, — временно, как сказал мне психолог, которого я посетил пару раз.
Нет никакого смысла в однообразии серых будней, либидо на нуле, стремлений — тоже никаких. Даже Ира, девушка, с которой я встречался, не выдержала и ушла. Ее можно понять. Не каждая готова возиться с тридцатилетним апатичным мужиком, когда есть энергичные ровесники, — Ире всего двадцать три — готовые ночь напролет зажигать в клубах. Дарить цветы, водить на ужины. А я забывал даже про ее день рождения.
На самом деле я могу запомнить цвет чьих-то глаз до последней крапинки у края радужки, но не запомнить лицо в целом. Я внимателен к деталям, к нюансам, к запахам и звукам, но общая картина происходящего смазывается в один цветастый ком, пугающий меня. Мне трудно дышать в большом скоплении людей, но и без людей я не могу, тогда становится пугающе пусто. Поэтому я, при наличии стоящего в гараже авто, езжу на работу и с работы на общественном транспорте. Без людей плохо. Но с ними еще хуже, если они переступают порог моего дома. Не было еще ни одного человека, который бы не раздражал меня. Даже Ира, к которой я привык, бесила меня тем, что разговаривала с набитым ртом, забиралась на кровать в тапках, смотрела сериалы, поедая чипсы — а я ненавижу, до белого каления ненавижу, когда в спальне пахнет едой. Она болтала часами по телефону, не вытирала раковину после мытья посуды, оставляя капельки на ровной поверхности металла, закрывала на ночь все окна — я задыхаюсь в помещениях с закрытыми окнами. Как в лифте. Как в гробу.
Ира раздражала меня тем, что просто была, но я терпел — люди же как-то живут вместе. Нужно превозмочь себя, приструнить своих тараканов, хотя бы казаться нормальным человеком, глотать таблетки горстями, чтобы не выплескивать на случайных и тем более близких людей раздражение без повода.
Да, я очень раздражительный. Мне не помогают методики управления гневом и седативные. Мне проще жить одному, и потому я вздохнул с облегчением, когда Ирка швырнула мне в лицо ключи от квартиры.
— Вась, ты самый настоящий бесчувственный мудак, — сказала она, уходя. — Мне медаль надо дать за то, что я прожила с тобой столько. Кто тебя такого еще терпеть будет?
— Никто, — согласился я как всегда безэмоционально.
— Вот именно!
Будь я бабой — я бы с таким, как я, и недели не прожил. Даром, что смазливый и спортивный — хотя, вернее, был спортивный. Полгода как забросил спорт, пресс почти не выделяется, мышцы тем более, ноги только форму держат. Да и плевать.
В плохие дни, когда ретроградный Меркурий поворачивается своей самой паскудной стороной, приходится уходить с работы раньше. Я начальник отдела, мне можно.
— Тань, звонки записывай, — говорю своей помощнице, наматывая шарф.
— Василь Палыч, я все помню! — щебечет она, и я выхожу, оказываясь вскоре на автобусной остановке за углом здания фирмы.
Конечно, люди в таких дорогих пальто и ботинках в автобусах не ездят, но я — езжу. В машине, когда сидишь один в салоне, легко задуматься о своем, а это страшнее всего, остаться наедине со своими мыслями. Они могут прорваться плотиной и в автобусе, среди народа, но в толпе легче переключить внимание, и я начинаю либо считать буквы на рекламных листовках, расклеенных на стеклах, либо людей с одинаковым цветом одежды, либо подслушивать чьи-то телефонные разговоры. Мысли отходят на второй план, одиночество стягивается подсохшей коркой на зудящей ране — до поры. Если не тревожить, то не будет беспокоить и дальше.
В такие дни я покупаю бутылку водки в гастрономе за остановкой, иду на кладбище и сажусь у заброшенной могилы с выцветшим фото на почерневшем кресте, и я не знаю даже, кто там, под землей, женщина, мужчина или ребенок. Просто человек. Отвинчиваю крышку и хлебаю из горла, занюхивая рукавом.
Тут тихо. Спокойно. Никто не помешает. Вчерашний снег лежит грязными пятнами, облезлая оградка держит покойника в заточении, как и всегда, будто он может или хочет куда-то уйти. С лавки, на которой я сижу, видны окна моего дома, и иногда мне кажется, что в них сейчас вспыхнет свет, колыхнутся шторы и темная фигура с чашкой кофе в руке займет место у подоконника, рассматривая меня, сидящего у безымянной могилы. И неизвестно будет, кто из нас двоих настоящий.
На сегодня планы такие же, водка и свидание с безымянным. Потом холодный душ, пельмени, наверное, которые еще надо сварить, или быстрая доставка. Или так и лечь спать голодным. Купленная у жалостливой продавщицы, всегда глядящей на меня с желанием отвести к себе домой и приголубить, водка засовывается в карман дорогого пальто. Ирония — пальто дорогое, а водка обычная, грошовая. Только сегодня Меркурий с сюрпризом и подкидывает мне маленький квест — приходится обходить лужу у остановки, а на самой остановке сидит мальчишка в тонкой куртке и кедах. Зимой-то. Вечером. Только ему, похоже, на мороз плевать — длинные ноги вытянуты и скрещены, а не поджаты, рукава куртки закатаны, в пальцах сигарета. Ее он курит медленно, короткими затяжками, чтобы горела подольше. Последняя, наверное.
— Бери, — я сажусь рядом, протягиваю «Парламент». — Хоть всю пачку.
— Мне не надо, — на меня смотрят уставшие, но очень осмысленные глаза с русалочьей прозеленью.
— Бросаешь?
— Видимо.
Видно, что хочет, чтобы я отъебался. Но при этом явно никуда не спешит, автобуса не ждет. Конечная же. И мне надо бы уйти, но что-то не отпускает, одно осознание того, что он сидит здесь с тлеющей сигаретой и в одних кедах не позволяет уйти.
— Тебя заберут? — спрашиваю, ощупывая в кармане холодное стекло.
— Заберут.
— Скоро?
— Как ты уйдешь.
Я касаюсь ледяной руки с сигаретой, он поворачивается с досадой и недоумением, а я вдруг, понимая все, говорю:
— Руки как у покойника. Хорошо, если ты себе еще почки не отморозил. Вставай, со мной пойдешь. Придурок малолетний…
— Почему я должен идти с тобой? — спрашивает он с возмущением.
— Потому что сбежал из дома и идти тебе некуда. Угадал? Не бойся, я не извращенец. Хотя бы накормлю тебя, а дальше сам решишь, куда тебе идти.
Мальчишка смотрит внимательно, прикидывая, сто процентов, свои шансы выжить, если я действительно окажусь маньяком-насильником. И соглашается. Просто потому, что ему уже неважно, каким способом он умрет — бросившись под машину, как планировал изначально, или от рук другого человека.