Грешная связь: ОТЕЦ лучшей подруги

Солнце било в глаза, как навязчивый поклонник, когда я стояла перед этим домом. Синий. Совсем не тот лазурный оттенок, что рисуют на открытках с Грецией, а глухой, тяжелый цвет, будто стены впитали в себя все ночные страхи хозяев. Я поправила рюкзак на плече, чувствуя, как ремешок впивается в кожу через тонкую ткань футболки. Переезд в новый район должен был стать спасением — так обещала соцработница, разглядывая синяк на моем запястье. «Там тихо, — говорила она, — и школа сильная». Не упомянула, что тишина здесь густеет, как сироп, и давит на виски. Лера позвала меня через два дня после моего заселения. «Папа разрешил!» — ее голос в трубке звенел, как стеклянный колокольчик. Я представила его тогда: седые виски, руки в черных перчатках, взгляд поверх очков — собирательный образ всех взрослых, что смотрели на меня сквозь решетки соцслужб. Ошиблась. Дверь открылась прежде, чем я успела коснуться звонка. Он стоял в проеме, затененный косяком, и пахло от него не отцовским одеколоном, а чем-то острым — можжевельником, полынью, опасностью. — Вы… Я к Лере, — выдавила я, внезапно осознав, что кудри от жары слиплись в крысиные хвостики, а джинсы покрылись пылью от долгой прогулки. Он медленно вынес на свет лицо. Никаких седин. Черные волосы, падающие на лоб как шторка в поезде, и глаза — бог ты мой, глаза — будто кто-то выжег в темноте два окна. Взгляд скользнул по моему рюкзаку с отклеившимся единорогом, задержался на растоптанных кедах. — Лера в душ пошла, — голос низкий, с хрипотцой, будто он только что проснулся или не спал неделю. — Проходите, Яна. Он знал мое имя. Почему-то это заставило меня сглотнуть комок страха, липкого, как жевательная резинка под партой. Дом проглотил меня целиком. В прихожей висело зеркало в раме из черного дерева — треснувшее, как судьба в дешевом сериале. На полке под ним стояла фарфоровая кукла: платье цвета запекшейся крови, стеклянные глаза навыкате. Я потянулась к ней, завороженная. — Вы уже выросли из возраста кукол? Он стоял за спиной так близко, что я почувствовала тепло его дыхания на шее. Рука моя замерла в сантиметре от кукольного лица. — Они меня бесят, — выпалила я, отдергивая пальцы, будто обожглась. — Глаза… как у мертвецов. Артём — так звали его, я вспомнила со скрипом — рассмеялся. Звук был неожиданно легким, словно мы делили старую шутку. — Лере нравятся. Собирает с детства, — он взял куклу, пальцы скользнули по ее керамической щеке. — Говорит, они хранят секреты. Я посмотрела на его руки. Шрам через костяшку указательного пальца, ноготь на мизинце сколот — странные детали, которые мозг цепляет, когда боишься смотреть в глаза. — А вы верите в секреты? — спросила я, сама не зная зачем. Он поставил куклу на место, повернув ее лицом к стене. — Верю в то, что некоторые двери лучше не открывать. Наверху грохнула дверь. Лерин смех, знакомый и резкий, как щебет сороки, обрушился с лестницы. — Яночка! Ты пришла! Артём шагнул в сторону, давая мне пройти. Его рука едва не коснулась моего локтя — я это почувствовала, хотя контакта не было. Кожа под тонкой тканью футболки вспыхнула. Позже, лежа в Лериной комнате под плакатами с поп-звездами, я пыталась вспомнить детали. Как пахли его духи (корица и что-то металлическое). Как хрустели половицы под его ботинками (кожаные, потертые на носках). Как он произнес мое имя, будто пробуя на вкус: «Я-на». Но тогда, на пороге, я лишь поняла одно: синий дом не отпустит. Даже если я захочу бежать. Дождь стучал в окна Лериной комнаты, как назойливый гость, который не понимает намеков. Мы сидели на ковре с вытертым ворсом, разглядывая старые фотографии из ее альбома. Снимки пахли пылью и чем-то горьким — может, слезами, а может, остатками клея на пожелтевших уголках. Лера щелкнула зажигалкой, поджигая ароматическую свечу с надписью «Ванильные грезы», но вместо сладкого дыма в воздухе поплыл едкий запах пластика. — Папа ненавидит, когда я это делаю, — она задула пламя, оставив черную сажу на фитиле. — Говорит, мама так же любила свечи. Я перевернула очередное фото: женщина в белом платье стояла на фоне синего дома, ее волосы цвета спелой пшеницы сливались с солнечными бликами. Улыбка казалась нарисованной — слишком идеальные зубы, слишком прищуренные глаза. — Она красивая, — пробормотала я, хотя на самом деле лицо Лериной матери напоминало фарфоровую маску — безупречную и пугающе хрупкую. Лера выдернула фотографию у меня из рук, оставив на моем пальце бумажную занозу. — Умерла, когда мне было семь. Рак. — Она щелкнула замком альбома, звук громкий, как выстрел. — Папа тогда перестал спать. Говорил, что боится пропустить ее последний вздох, если заснет. Внизу хлопнула дверь. Мы обе вздрогнули, будто пойманные на месте преступления. Лера приложила палец к губам, ее ноготь был обкусан до мякоти. Шаги в коридоре замедлились возле лестницы. Я представила, как Артём стоит там, в полумраке, прислушиваясь к нашему молчанию. — Пойдем чай пить, — Лера вскочила, смахнув с колен крошки печенья. — Папа делает лучший клубничный. Кухня оказалась просторной, но неуютной. Мраморные столешницы сверкали стерильной чистотой, а медные кастрюли на стене висели как музейные экспонаты. Артём стоял у плиты, помешивая что-то в керамическом чайнике. Его рукава были закатаны до локтей, и я впервые заметила татуировку — черные крылья, обвивающие предплечье, будто пытающиеся вырваться из-под кожи. — Садитесь, — он не обернулся, но плечи напряглись, когда я потянула стул. Металлические ножки противно заскрежетали по плитке. Лера уселась напротив, запустив пальцы в сахарницу. Кристаллы сыпались на стол, рисуя блестящие узоры. — Расскажи Яне про мамин сад, — она бросила в меня комок сахара. Я уклонилась, и шарик покатился под холодильник. Артём замер с половником в руке. Капля клубничного сиропа упала на плиту, зашипев, как змея. — Сад умер вместе с ней, — он поставил перед нами чашки с таким усилием, что фарфор звонко чокнулся о стекло стола. — Пейте, пока горячий. Чай пахл ягодной гнилью. Я пригубила, обжигая язык, и чуть не поперхнулась — вкус был горьким, с металлическим послевкусием, будто в него добавили растолченные таблетки. Лера пила большими глотками, не морщась, ее ресницы трепетали, как крылья пойманной мухи. — Он каждый год в день ее смерти варит этот чай, — она лизнула ложку с вареньем. — Говорит, мама любила клубнику. Хотя на самом деле она ее ненавидела. Аллергия, понимаешь? — Ее смешок прозвенел, как разбитое стекло. — Папа просто забыл. Или сделал вид, что забыл. Артём резко развернулся к окну. Его спина под серой рубашкой напоминала натянутую струну. Дождь теперь лил как из ведра, заливая стекла потоками слез. — Лера. Хватит. — Почему? — она встала, опрокинув стул. Он грохнулся на пол, и я инстинктивно прижалась к спинке своего. — Ты же сам говорил, что надо «отпустить»! Мама умерла семь лет назад, а ты до сих пор варишь этот проклятый чай! Он повернулся. В руке его дрожала стеклянная банка с клубникой — ягоды плавали в сиропе, как заспиртованные органы. Лера смотрела на него, дыша через рот, капли чая дрожали у нее на подбородке. — Прости, — выдохнул Артём. Его пальцы разжались, банка со звоном разбилась о пол. Алые брызги взметнулись к потолку, запахло забродившим вареньем и горем. Лера зарыдала. Не девичьи всхлипы, а глухие, животные звуки, от которых мурашки побежали по моим рукам. Она бросилась вон из кухни, смахивая ладонью лицо. Ее следы на полу смешивались с клубничным сиропом, образуя розовые лужицы. Артём стоял, глядя на осколки. Его рука все еще дрожала, будто продолжая сжимать несуществующую банку. Я неосознанно протянула руку — остановилась в сантиметре от его запястья. Кожа там пульсировала, как открытая рана. — Вам… помочь? — мой голос прозвучал чужо, словно из соседней комнаты. Он резко отпрянул, как будто я предложила не убрать осколки, а ударить его. Глаза метнулись к двери, куда убежала Лера, потом ко мне. Взгляд был диким, потерянным — таким я видела только бродячих псов под мостом. — Уходите. — Он повернулся, схватившись за край раковины. Суставы побелели. — Пожалуйста. Я побежала, спотыкаясь о капли сиропа на полу. В прихожей наткнулась на ту самую куклу — она лежала лицом вниз, ее кровавое платье слилось с лужей варенья. Наверху, прижавшись лбом к двери Лериной комнаты, я слышала, как он бьет кулаком о стену. Глухие удары, словно чье-то сердце вырывалось из груди. А в кармане моих джинс дрожал кусочек стекла от банки — я подобрала его на бегу, не понимая зачем. Острый край впился в ладонь, смешивая мою кровь с его клубничным грехом.