Грешная связь: ОТЕЦ лучшей подруги

Глава 3: «Танцующие тени»

Музыка врывалась в комнату через приоткрытое окно, смешиваясь с гулом голосов и хрустом пластиковых стаканчиков под ногами. Лера устроила вечеринку по поводу своего «полу-юбилея» — семнадцати с половиной лет. «Так взрослее», — говорила она, развешивая гирлянды, которые мигали, как нервы перед экзаменом. Я стояла у стены, прислонившись к обоям с цветочным узором, которые казались сейчас единственными живыми существами в этой комнате. Моё платье — чёрное, слишком простое на фоне блёсток и страз подруг Леры — липло к спине, впитывая запах дешёвого вина и тревоги.

Артём должен был уехать. Лера клялась, что он останется у друга на ночь. Но когда гости начали прибывать, я увидела его тень в дверном проёме. Он стоял, скрестив руки, наблюдая, как подростки заполняют его дом смехом, который казался чужим в этих стенах. Его рубашка — серая, как пепел, — сливалась с полумраком коридора, и только глаза светились, как угли в камине.

Лера схватила меня за руку, таща к центру комнаты, где уже кружились пары. Её пальцы были липкими от коктейля, голос перекрывал басы: «Расслабься! Ты как монашка на исповеди!» Я попыталась улыбнуться, но мышцы лица онемели, будто я только что вернулась с мороза. Вдруг музыка сменилась — медленная, тягучая, как патока. Свет погас, остались только гирлянды, отбрасывающие узоры на стены, похожие на когтистые тени.

Он появился внезапно, как кошмар, который приходит в самый глубокий сон. Рука обхватила мою талию прежде, чем я успела отпрянуть.

— Танцуем? — голос Артёма прозвучал прямо над ухом. Его дыхание пахло мятой и чем-то горьким — возможно, виски.

Я кивнула, не в силах вымолвить слово. Его ладонь была горячей даже через ткань платья, будто оставляла ожог на коже. Мы задвигались в такт музыке, которая теперь казалась похоронным маршем. Лера где-то визжала, брызгая шампанским, но её голос тонул в гуле крови в моих ушах.

— Вы не умеете танцевать, — он наклонился ближе, и его губы почти коснулись моей щеки.

— Вы тоже, — выдохнула я, хотя его движения были отточены, как у хищника, загоняющего добычу в угол.

Тени от гирлянд плясали на его лице, превращая его то в незнакомца, то в того самого человека, чьи глаза преследовали меня в стихах. Его рука скользнула чуть ниже, пальцы впились в бедро, и я замерла, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле.

— Вы опасны, — прошептал он, и слова упали мне за воротник, поползли по позвоночнику.

— Почему? — мой голос дрогнул, выдав страх, который я пыталась похоронить под слоем туши и помады.

Он не ответил. Вместо этого его рука резко отпустила меня, будто я действительно обожгла его. Музыка смолкла, и в наступившей тишине я услышала, как Лера зовёт меня из кухни. Артём отступил, растворившись в толпе, как призрак, вызванный спиритическим сеансом.

В ванной, куда я сбежала, зеркало показывало лицо незнакомки — размазанная подводка, пятна румян на щеках, как следы пощёчин. Я включила воду, пытаясь смыть его прикосновение, но оно въелось в кожу, как татуировка. За дверью кто-то смеялся, и смех этот звучал издевательски, будто все знали мой секрет.

Когда я вернулась, его уже не было. Лера, обнимая подругу, кричала: «Папа уехал! Теперь настоящая вечеринка!» Но я видела его машину за окном — фары погасли, двигатель не работал. Он ждал. Где-то в темноте. Смотрел.

Гости разъехались под утро. Я помогала Лере собирать осколки разбитой вазы, когда заметила на полу чёрный шарф. Его шарф. Подняла — ткань сохранила запах его духов, смешанный с дымом. Лера, проходя мимо, схватила его:

— О, папин! Отнесу ему завтра.

— Дай я, — вырвала я шарф из её рук, слишком резко. — Я… выброшу. Всё равно порван.

Она пожала плечами, уносясь в ванную с тряпкой. Шарф прижала к лицу, вдыхая остатки его присутствия. В кармане нащупала бумажку — скомканный чек из аптеки. На обороте его почерк: «Прости».

Солнце уже всходило, окрашивая небо в синяковые тона, когда я вышла на крыльцо. Его машина стояла на месте. В салоне тлела сигарета, дым стелился по стеклу, за которым угадывался профиль. Он не завёл мотор, даже когда я прошла мимо, не оборачиваясь. Но знала — он видел, как я сжала его шарф в кулаке, будто пытаясь выжать последние капли этой ночи.

Дома, под подушкой, между страниц блокнота, теперь лежал тот клочок бумаги. Слово «Прости» постепенно стиралось от прикосновений, превращаясь в абрис того, что мы боялись назвать.

Тишина в доме после полуночи становилась осязаемой — густой, как масло, заливающее все щели. Я лежала на кровати, вглядываясь в трещину на потолке, которая за неделю наблюдений приобрела очертания кричащего профиля. Лера храпела за стеной, её сонные вздохи сливались с тиканьем часов в гостиной. Бессонница грызла меня изнутри, вынуждая встать и брести по коридору, где лунный свет ложился на пол полосами, словно решётка тюремной камеры.

Дверь в библиотеку была приоткрыта — щель шириной с грех, из которой сочился жёлтый свет настольной лампы. Я прижалась к косяку, затаив дыхание. Артём сидел за массивным дубовым столом, его спина была напряжена, как тетива лука. В руках он держал книгу в потёртом переплёте, страницы шелестели под его пальцами, будто жалуясь на неосторожное обращение.

Я узнала сборник Рильке — тот самый, что стоял на верхней полке в школьной библиотеке, всегда зарезервированный для «взрослых». Мой учитель литературы говорил, что эти стихи — как нож: красивые, но опасные для неподготовленных умов. Артём читал вслух, голос его был глуше обычного, слова падали на стол, как капли расплавленного свинца:

«Любовь — это всё. Это единственный способ понять другого. Но как понять того, кто сам себя не знает?»

Он замолчал, резко перевернув страницу. Я невольно шагнула вперёд, половица под ногой жалобно взвыла. Артём обернулся, но вместо гнева в его глазах вспыхнуло что-то похожее на облегчение.

— Не спится? — спросил он, отодвигая стул. На столе рядом с книгой лежали очки в стальной оправе — я никогда не видела его в них. Линзы искажали глаза, делая взгляд уязвимым, почти человеческим.

— Я… хотела воды, — соврала я, указывая на пустые руки.

— Водопровод на втором этаже не работает, — он приподнял уголок губ, указывая на кувшин на подоконнике. Стекло блестело, как слеза. — Лера разбила стакан неделю назад. Осколки попали в трубы.

Я кивнула, не решаясь войти. Библиотека пахла старыми страницами и лавандовым маслом — запах, который я ассоциировала с закрытыми гробами. Книжные полки вздымались до потолка, их дерево потемнело от времени, а корешки томов пестрели названиями на иностранных языках. Немецкий, французский, даже японские иероглифы — будто кто-то собрал здесь все невысказанные мысли мира.

— Вы любите Рильке? — он провёл пальцем по строке, оставляя след на пожелтевшей бумаге.

— Не знаю. Не читала, — призналась я, замечая, как его ноготь зацепляет край страницы, оставляя микроскопическую заломку.

— Вот, — он протянул книгу, и наши пальцы едва коснулись. — Начните с этого.

Страница была помечена закладкой из газетной вырезки — некролог на немецком языке. Фотография женщины с волосами как спелая пшеница улыбалась с чёрно-белого снимка. Лерина мать. Даты жизни совпадали с теми, что Лера выцарапала на парте в школе.

— Она любила его стихи, — сказал Артём, не глядя на фото. — Говорила, что в них есть музыка разрушения.

Я перевела взгляд на поля книги. Рядом со строками о любви и одиночестве теснились заметки тонким почерком. «Неверно», «Ложь!», «Где ты был тогда?» — чернила местами выцвели, но гнев в словах остался свежим.

— Это её… — я коснулась края страницы, боясь скомкать хрупкую бумагу.

— Да. — Он закрыл книгу, словно защищая её от моего взгляда. — Она писала это во время болезни. Думала, я не замечу.

Луна скрылась за облаком, погрузив комнату в полумрак. Только лампа на столе рисовала круг света, где мы сидели, разделённые грудой невысказанных слов. Артём снял очки, протёр переносицу — я впервые увидела его без привычной маски уверенности.

— Почему вы даёте мне это? — спросила я, сжимая книгу так, что корешок хрустнул.

— Потому что вы единственная, кто поймёт, — он встал, его тень накрыла меня с головой. — И единственная, кому нельзя это понимать.

Он вышел, оставив дверь открытой. Холодный сквозняк гулял по библиотеке, перелистывая страницы оставленной книги. Я нашла свежую пометку на последней странице — его почерк, ещё не успевший высохнуть: «Беги, пока можешь».

Но я не побежала. Вместо этого прижала книгу к груди, чувствуя, как струйка чернил с полей отпечатывается на коже через тонкую ткань футболки. Где-то в доме хлопнула дверь, и я поняла — он ждёт, что я прочту между строк то, что мы оба боимся произнести вслух.

На рассвете, вернувшись в комнату, я спрятала книгу под матрас, рядом с блокнотом стихов. Рильке и мои наивные строки теперь лежали бок о бок, как сообщники, связанные одной тайной. А в углу страницы с некрологом я обнаружила засохший цветок — клубнику, превратившуюся в прах.