Никотиновая баллада

31 декабря

Не люблю Новый год. Все официальные праздники нагоняют на меня тоску своей предсказуемостью. Речь президента, фейерверки, водка, салат оливье…

 Но просто тупо сидеть дома, спрятав голову под подушкой в надежде защитить уши от грохота петард за окном, тоже не улыбало. Илона предложила выйти поработать, но, представив, что будет твориться в Конторе, я отказалась. Сослалась на резко ухудшившееся здоровье.

Меня раздражало и беспокоило, что от Дара не было ни слуху ни духу. Как в воду канул. Может, он просто подшутил надо мной, рассказав страшилку, и теперь сидит где-нибудь,  перечитывает мое письмо, в которое я вложила изрядное количество своего нутра, и хихикает в кулак? Нет, вряд ли. Или я совсем не разбираюсь в людях. Запахи опасности и холодной силы, витающие над ним, не могли мне почудиться.

Я торчала на кухне, перемешивая в кастрюльке нечто булькающее и грязно-серое. Готовить я не умею и не люблю, но себе и раздавшемуся в обе стороны кошаку приходится порой что-то варить. Причем четвероногая тварь на порядок привередливее.

Алкаш-сосед дядя Коля сидел тут же на колчаногой табуретке, овеянный клубами «беломорного» дыма и запахами крепких алкогольных субстанций. Было странно, что уже вечер, а он лишь слегка подшофе – обычно к этому времени дядя Коля абсолютно недееспособен и плохо транспортабелен.

- Слышь, Наташка, мне сегодня приснилось, что я ем трупное мясо своей покойной жены. К чему это, а?.. Проснулся в холодном поту, даже водка в глотку не лезет. Боюсь я…

- Пить меньше надо, дядь Коль, - от его слов меня передернуло, а варево на плите показалось еще менее съедобным. – И кошмары тогда мучить не будут.

- Так сегодня ж праздник, грех не выпить! Слушай, а может, мне к гадалке сходить? Может, это проча какая или сглаз… Сперва во сне, а потом и в яви в вурдалака какого обращусь…

- К психиатру вам надо сходить, а не к гадалке. А еще лучше – к наркологу.

Я выключила газ, сняла готовое блюдо и потащила в свою комнату. Вослед мне понеслось рассерженное бурчание:

- Злая ты! А еще дура… Да-да, рыжая злая дура…

- Телефон звонил, - Мик валялся, закинув руки за голову и изучая потолок.

- Ничего, надо будет – еще позвонят.

Я со стуком водрузила кастрюльку на стол и подняла крышку. По комнате разнесся столь специфический аромат, что даже бесплотный призрак скривился, а Желудь в ужасе забился под диван, подозревая, и не без оснований, что его сейчас примутся этим потчевать.

- Кис-кис-кис! Маленький, вылезай давай, сейчас кушать будем!.. - В ответ раздалось даже не мяуканье, а жуткий, полный первобытного ужаса вой. – Ну и сиди, как дурак, голодный.

Я еще раз принюхалась, а затем распахнула форточку и вывалила варево в объятия колюче-морозного вечера. Только после этого зверюга соизволила выползти из своего убежища и ласково-просительно потерлась о мои ноги.

- Ах ты, подлиза! Ладно, так и быть, схожу за чем-нибудь съедобным.

Я покосилась на Мика. Прежде он не преминул бы воспользоваться стуацией: съязвил, а потом еще долго доводил меня до белого кипения напоминаниями о моих кулинарных способностях. Но сейчас он молчал. Словно ничего не было. Словно меня не было – никогда не существовало, в принципе. Ну, и катись ко всем чертям, чертов ханжа! Обойдусь без общения с тобой, переживу как-нибудь.

Я уже влезла в сапоги и застегивала шубу, намереваясь сбегать ради кота в ближайший магазин, когда зазвонил телефон. Интересно, кому я могла понадобиться в такой день в девять вечера?

- Алло, - поднимая трубку, я надеялась краешком сознания, что это Дар.

- Привет! Узнала?

Как ни странно, я действительно узнала с ходу.

- Здравствуй Гаврик, что надо? – Получилось грубовато, но я растерялась и опешила: никак не ждала от него звонка.

- Понимаешь, тут такое дело… - Он замялся. – Может, встретимся, погуляем? Сегодня все-таки Новый год… Дома я оставаться не хочу – тут… хуже, чем когда ты заходила. А пойти не к кому. Перебирал свои бумажки и на твой телефон наткнулся, решил позвонить… Хотя зря, наверное: у тебя там толпа гостей намечается – шумно-радостных друзей и родственников…

Он замолчал, ожидая моего ответа.

А я задумалась. Взглянула на диван, где валялся Мик – та же поза, то же выражение отрешенности на лице. Только вырос столбик пепла на сигарете, зажатой меж пальцев.

- Хорошо. Встретимся через час у магазина «Дилия». Знаешь такой?

- Конечно! Буду ждать. Спасибо, Тату! – В уши мне забились короткие гудки.

Я застегнула шубу и на миг притормозила у зеркала. Может, стоит накраситься?  Или – на фиг?..

К магазину я подошла вовремя, не опоздала. Гаврик действительно уже ждал, переминаясь с ноги на ногу в несерьезной, но стильной курточке, с оттопыренными и красными от мороза ушами. Обеими руками он прижимал к животу нечто огромное и желтое.

       Когда я подошла, он торжественно всучил мне «нечто», оказавшееся плюшевым медведем, необъятным и пошлым.

- Что это?!

- Подарок! Сегодня все-таки праздник. К тому же я так нагло ворвался в твои планы…

- Слушай, а ты не очень обидишься, если мы оставим твой подарок здесь, на скамеечке? Я не в восторге от таких вещей, а кому-то он может понравиться.

Гаврик неожиданно улыбнулся, став почти таким же, каким я увидела его  первый раз, в клубе.

- И кому может понадобиться такое чудовище?.. Честно говоря, я рад, что оно тебе не пришлось по душе. Ты сразу значительно выросла в моих глазах.

- И какой во мне теперь рост? До метра шестидесяти хоть дотянула?..

- Что ты! Много, много больше. Метра три, как минимум!

- И тебе не будет стыдно гулять с такой каланчой по городу?

- Вовсе нет! Я, пожалуй, даже предложу ей свою скромную руку в качестве опоры на нашем нелегком и скользком пути...

Некоторое время мы шли молча, глотая колючий воздух, слушая скрип снега под нашей бодрой походкой, вглядываясь в праздничные, озабоченные, уже пьяные и еще трезвые лица прохожих.

-  Слушай, может, зайдем, шампанского купим? – Гаврик притормозил у супермаркета.

- Позволь поинтересоваться, откуда у наркомана-героинщика деньги? Воруешь?..

Я намеренно старалась его уколоть, чтобы посмотреть на реакцию. Но Гаврик не почувствовал укола - во всяком случае, обидевшимся он не выглядел.

- Да нет! Мама с папой периодически подкидывают финансы, чтобы родное и теперь уже единственное чадо с голоду не померло.

- Ну, тогда возьми чего-нибудь покрепче. Портвейна, к примеру. Будем, как заправские алкаши, «тремя топорами» надираться.

- Будет исполнено, шеф! – Он выпрямился, отдал мне честь и промаршировал ко входу в магазин. Прежде чем войти, обернулся. – Только на закуску я все-таки возьму мандаринов, чтобы хоть что-то было по правилам и традициям предков!

Потом мы сидели на ледяной скамеечке в абсолютно пустом парке (а какие еще идиоты, кроме нас, будут гулять за полтора часа до праздничной полуночи?), и мне было до странности хорошо. Возможно, действовал алкоголь, который мы по очереди глотали прямо из горла (пластмассовые стаканчики он, естественно, купить не догадался). Стекло леденило губы, лицо щекотал крепкий морозец, но я не зябла, напротив, было душно, а тело казалось раскаленным и отяжелевшим.

Гаврик болтал безостановочно. Он не прерывался, даже когда пил или жевал сладкий, брызжущий липким соком мандарин.

- …Ты знаешь, я как-то странно воспринимаю людей. Вот руки, ноги, голова, все, как положено,  я так и вижу, но в тоже время ощущаю каждого человека как шарик, отличающийся размером, цветом, фактурой. Вот ты, например, большая, зеленая и колючая, вперемешку с пушистостью.

- Мальчик, ты перепутал.  Я не зеленая, а рыжая, не большая, но маленькая. С колючками все верно, но вот пушистости особой не наблюдается.

- Но это же только мое видение! – Он обиженно выпятил нижнюю губу и  стал похож на капризного пятилетнего ребенка. – И вообще, злая ты какая-то. Между прочим, - он взглянул на часы, - уже почти двенадцать. Портвейн допит, так что здесь нам делать, собственно, нечего. К тому же сейчас весь народ чокнется с телевизором и повалит на улицу. Начнется массовое гуляние с фейерверками  и праздничным мордобоем.

Я подумала, что на фейерверки ему и впрямь смотреть не стоит. И поднялась со скамьи.

- И куда мы отправимся?

- Ну, не знаю… - Он наклонил голову, отогревая пунцовое ухо о воротник и обаятельно моргая. - Может, к тебе?

Его наглость была абсолютно безаппеляционной и оттого обезоруживающей.

Вообще-то, я никого не приглашаю к себе домой. Знаю, что Мик будет неуютно себя чувствовать в присутствии других - живых. Но сейчас он дуется непонятно на что, и если стадия игнора, в которой он пребывает, перерастет в стадию гнева, будет только лучше. Пусть мне достанется по первое число - выносить его молчание не в пример тяжелее.

Дверь в свою комнату я распахнула с максимально жизнерадостным выражением на физиономии. Гаврик вошел следом, улыбаясь пьяной улыбкой.

- А у тебя тут уютненько…

Скинув куртку и ботинки, он забрался в кресло и нагло протянул замерзшие ноги к батарее отопления. А я смотрела на застывшую фигуру на подоконнике. Видимо, с головой у меня очень и очень не в порядке, потому что только сейчас – только сейчас – я сообразила, что привела в дом брата Мика.

Я ждала любой реакции, абсолютно любой – от шока до проклятий, от проникновенных слез, до хлопанья дверью. Но не того, что было: Мик не изменился в лице. Ни намека на удивление или гнев, или боль. То же равнодушие в глазах и безмятежно дымящаяся сигарета в переплетенных пальцах.

Впрочем, нет: приглядевшись, я заметила, что пальцы подрагивают – отчего дым струится зигзагами. А глаза полуприкрыты веками, и что там под ними - не разглядишь… Ну, и черт с ним! Хочется изображать апатию и вселенский покой – флаг в руки.

Я принесла из кухни заначенную бутылку водки. Налила себе и Гаврику. Хотелось напиться до полной потери рассудка, до беспамятства, до долгожданных пьяных слез, которые бы смочили мои изголодавшиеся по влаге веки.

- За новый, счастливый, радостный год! Чтоб в нем было больше света и тепла, чем в прошедшем, и меньше боли и разочарования!

Ничего более оригинального Гаврик родить не смог. Мы чокнулись и выпили, заедая огонь в глотке ледяными морозными мандаринами. Потом еще раз. Стало жарко. Но сладостное забытье не наступало.

Гаврик пожаловался на затекшие ноги и принялся бродить по комнате. Наткнувшись на мои холсты, прислоненные к стене, присвистнул:

- Ого! А ты, оказывается, художница, творческая личность! Можно взглянуть? – Не дожидаясь разрешения, вытащил один и поднес к свету. – А знаешь, неплохо. Очень неплохо… Только волосы у меня покороче будут, и выражение лица не такое мраморное. По крайней мере, я на это надеюсь.

«Потому что это не ты!» - хотелось мне завопить, но я сдержалась, пробормотав что-то насчет особого видения творца. Ну, какого черта он вытащил именно портрет Мика? Хотя, с другой стороны, немудрено: его портретов там немеряно.

- Пожалуйста, не надо там рыться!

Я подошла к нему, отстраненно отметив, что меня не слабо покачивает. Взяв за рукав, потянула обратно к столу. Гаврик не сопротивлялся. Он о чем-то задумался, погрузился в себя. Когда я хотела сесть на свое место, он не позволил, внезапно рухнув на колени, уткнувшись головой мне в живот и руками обхватив за ноги. Забормотал быстро-быстро, согревая пьяным дыханием мой пупок:

- Твоя картина, она такая странная, на ней не я, но тот, кем я хотел бы быть – но не удалось. Сломался, скатился… В нем, в том моем «я», есть сила, есть мужество. Твоя картина оглушила меня, как гром, и высветлила молнией – откуда, как ты узнала?.. Вся моя жизнь – одно вонючее болото: наркотики, алкоголь, блядство… Я не могу уснуть, если не обдолбаюсь, не могу думать, жить, дышать на чистую голову. Позволь мне остаться у тебя! Подари мне шанс начать все сначала…

Мне было и противно, и жалко его. Он был так слаб, так ничтожен, так болен… Но я не смогла бы ему помочь. Ничем. Да и не хотела, честно говоря.

- Уходи. Я не могу помочь тебе. А тратить силы на пустые попытки вытащить тебя из болота, в которое ты сам себя засадил по маковку – не хочу. К тому же это спорный вопрос: кто из нас двоих барахтается в большем дерьме. Ты пьян, Гаврик. Иди домой, проспись, а потом сам налаживай свою жизнь. Пытаться изменить другого человека – все равно, что помогать лезть в замочную скважину. Можно либо вынести дверь на х**н – а у меня на это нет ни сил, ни желания – либо не стоит даже браться.

- А ты, оказывается, жестокая девочка, Тату, - он отстранился и расцепил руки.

- Я вообще редкостная тварь. Но, знаешь, мне абсолютно наплевать, что ты по этому поводу думаешь.

- Может, разрешишь хотя бы остаться на ночь? Ведь ты же рисовала меня - значит, чем-то я тебя зацепил. На улице холод собачий, а возвращаться в свой вонючий притон... Праздник все ж таки.

- Уходи сейчас! И не обольщайся – я рисовала не тебя.

Я развернулась и ушла в ванную смывать косметику. Из зеркала на меня воззрилась тварь. Загнанная в угол, израненная окружающим миром и старающаяся побольнее укусить в ответ этот самый мир. Мне было противно и тошно смотреть этой твари в глаза. Было стыдно, что у нее мое лицо и мои рыжие волосы.

Я включила горячую воду и опустила ладони под струю. Вода, вода, смой мою горечь, унеси с собой мою злобу, хотя бы ненадолго, хотя бы на полдня… Освободи меня – дай мне дышать, думать, жить – без них, без четырех проклятых лиц, плоских, ухмыляющихся… за чьими щелочками глаз нет душ, но только ад, ад, ад…

Ну почему, почему не звонит Дар? Почему не дается мне покой и освобождение?.. Почему даже на Мика я уже не могу опереться, не могу спрятаться за его смехом, его подколками, его болтовней?..

В день моего совершеннолетия, в последнее утро  детдомовской жизни в детдом заглянул Глебушка. Он давно уже вырос и обитал в другом месте, но тут, видно, соскучился по родным стенам.

То, что его визит связан с моей персоной, я узнала в кабинете директрисы, куда, собрав вещи, пришла за своими документами. Глеб по-свойски раскинулся на стуле с улыбкой на пол-лица, болтая с Жабкой, радостно раскрасневшейся от встречи с «золотым мальчиком». На нем был новенький модный прикид, стильно подстриженные мелированные волосы скрашивали убогость физиономии.

При виде меня директриса оборвала подобострастное хихиканье. Она протянула мне документы, ордер и ключ и сухо пожелала  найти достойную работу и избавиться от многочисленных пороков. Я ничего не ответила: слов благодарности, естественно, не было, а язвить в столь радостный день не хотелось.

Золотой медали мне не досталось – Жабка не простила угроз, связанных с изнасилованием, и дала соответствующую установку учителям. Но даже это меня не слишком расстраивало: троек в аттестате не было, а главное - имелись знания, и я не сомневалась, что поступлю на журфак или юридический. (Откуда было знать глупой детдомовской девочке, что знания не главное и смешно штурмовать престижный вуз без внушительной пачки купюр.)

В детдоме принято было дарить что-нибудь на прощанье вылетавшим из гнезда птенцам: книжку с дарственной надписью, дешевый сервиз, пару кроссовок. Я оказалась исключением – мне не вручили даже паршивенькой ручки или блокнота.

Когда я направилась к выходу, сжимая в счастливой потной ладони ключи от комнаты в коммуналке – своей личной комнаты! – Жабка окликнула меня:

- Постой! Тебя ожидает подарок. Это и для меня сюрприз, - она расплылась в счастливой гримасе, повернувшись к Глебушке. – Скажи ей сам, мой хороший.

Глеб лучезарно осклабился

- Сестренка! Мы ведь все здесь братья и сестры, у нас никого нет ближе друг друга. Забудем старое! Я купил тачку на днях. А вчера вдруг вспомнил, что ты вступаешь во взрослую жизнь. Позволь мне помочь тебе перевезти вещи в твое новое жилье. Нет-нет, не отказывайся! Да, было в наших отношениях всякое, но тому, кто помянет старое – что? – правильно: глаз вон. Твой красивый зелененький глазик! Сохраним его и не будем больше ссориться.

- Ах, какое доброе сердце! – прокудахтала Жабка.

Она так растрогалась, что даже промокнула платочком потонувшие в лицевых жировых складках глазки.

 - Думаю, моя доброта мне окупится – ведь, как сказал один великий человек, поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой! 

Глеб обнял меня по-братски и, не дожидаясь ответной реакции, потянул к двери. Подхватив левой рукой мой чемодан, а правой продолжая обнимать с такой силой, что я едва дышал, он понесся по коридору, громко приветствуя всех попадавшихся навстречу.

В полном ошеломлении я прошагала до тонированной «девятки», припаркованной у обочины. Задняя дверца распахнулась, и из нее вывалился Медведь. А из переднего окошка мне глумливо подмигнул Зуб.

Я могла бы попытаться вырваться или хотя бы закричать, привлечь внимание прохожих - если б охвативший меня ужас не был столь абсолютным и парализующим. Медведь втолкнул меня на заднее сидение и плюхнулся рядом.  Машина тронулась.

- Да не трясись ты так: никто тебя трахать не собирается! – хохотнул Пиявка, с садистским азартом выкручивая мне локоть.

Он совсем не вырос – выросли только черты лица: выпяченные губы, бараньи глаза, блестящий громоздкий нос. Не то что Медведь, превратившийся в глыбу, занимавшую полмашины.

- Тогда зачем вам все это надо? – Я пыталась заставить свои зубы прекратить предательский перестук. – Я ведь больше не буду мозолить вам глаза. Неужели нет занятий поинтереснее, чем отравлять мне жизнь? Отпустите меня, дайте хоть попробовать наладить собственную жизнь!..

- Мы тебя отпустим, - Глеб повернулся ко мне, притормозив в безлюдном переулке. Он продолжал улыбаться, но улыбка, утратив лицемерие, стала хищной и склизкой. – Мы просто хотим, чтобы ты, маленькая шлюшка, запомнила, что принадлежишь нам. И мы можем придти за тобой в любой момент: через месяц, через год, через десять лет.

- Или завтра, - Зуб осклабился - не менее гнусно, чем его приятель, обнажив ряд золотых резцов.

Кажется, он уже не был лидером в этой четверке – но подголоском.

- Или завтра, - Глеб вытащил пачку дорогих сигарет, и все, почтительно угостившись, закурили. - Ты устроишься на работу, официанткой или проституткой, не важно. Может быть, выйдешь замуж и нарожаешь орущих спиногрызиков. Но каждую ночь, засыпая, будешь думать о нас и благодарить небеса, что сегодня мы тебя пощадили. Может, мы даже никогда не придем за тобой, но твоя жизнь будет наполнена вечным ожиданием. Ах, как же это сладко!.. – Он мечтательно затянулся и выпустил в потолок машины пять дымных колечек.

Они выбросили меня возле моего нового дома. На прощанье каждый затушил хабарик о мое плечо. Они ржали: «Ты наша клейменная корова!» 

Шрамы от ожогов не рассосались до сих пор: четыре светлых кружка в виде кривого ромба. И сейчас, стянув через голову джемпер, я смотрю на проклятое клеймо в сотый, в тысячный раз. «Этот круг замкнут. Я принадлежу им. Дурная бесконечность, кошмар, в котором играют моей головой…»

Все труднее и труднее удерживать себя здесь. И за маской равнодушия прятаться все более проблематично: она тесна, жмет мне лицо. Сам не знаю, почему я медлю уходить, чего жду. Светлых перемен? Чуда?.. Последнее время от нее – ни проблеска радости или света. Она ждет звонка Дара, как избавления. Она не понимает, что это ловушка, ловушка – в которой окончательно умрет, задохнется ее душа. Хотя это, в сущности, уже не важно. Она уже практически умерла.