Великое Делание

II

5

    Я пришёл за четверть часа до указанного времени, и счёл утоптанную площадку, в равной мере состоявшую из соломы, грязи и конского навоза, более чем приемлемым местом для запланированной экзекуции.

    Знайте: я не собирался проигрывать. Колебания мне несвойственны, я человек простой. Да, Агридже, его секундант Фальканд Майо и Ладжори – его роль во всей этой истории оставалась маленькой загадкой для меня, – несомненно, всё подстроили. И меня это ни капельки не волновало.

    В полдень мы скрестим наши клинки, и слабому пустят кровь. Сильный восторжествует.

    Я всегда одерживал верх над блондинами во всех начинаниях, и не ставил их ни в грош – слишком уж они бледные. Фехтовать я умел, и едва ли Агридже обучался у лучшего мастера. Отец некогда нанял нам с братом настоящего бретёра – одноглазого, с надорванным ухом мерзавца, сплошь исполосованного шрамами. Утратив глаз, Беппе Красавчик – так его звали, – уже не мог побеждать искусных противников, и стал давать уроки. Не знаю, возможно, в действительности он подрабатывал наёмным убийцей, и приметы стали выдавать его личность.

    Так или иначе, наш прижимистый обычно папаша потратил деньги не зря. Закалённый в сотнях схваток Красавчик многому меня научил. Я ни капли не жалею о бесчисленных часах, проведённых в изнурительных занятиях со шпагой, ведь я выучился по-настоящему стоящему ремеслу.

    Среди всего прочего Красавчик выучил меня, как готовиться к поединку. Главное правило: к нему нельзя готовиться. Вы или уже готовы – или впустую тратите время. Лучше бегите и не оглядывайтесь, если вам нужно готовиться.

    Я не точил шпагу, не составлял планов на бой. Я просто лёг в кровать и спал как младенец.

    Поутру я пребывал в приподнятом настроении, в то время как мой слуга демонстрировал всё более очевидные признаки растущего беспокойства.

    - В чём дело, Пьеро? – спросил я, наконец, едва скрывая раздражение.

    - Господин Боэмунд… – Взгляд его рыскал из стороны в сторону. – Говори же!

    Он начал переминаться с ноги на ногу.

    - Если с вами, не приведи Господь, Единый и Всемогущий, что-нибудь случится. – Он вновь умолк; на лице Пьеро застыло неловкое выражение. – Деньги…

    - Деньги останутся при мне! – отрубил я. – Мои деньги пребудут со мной, и лишь секунданту я позволю стать моим душеприказчиком, если такова окажется воля божья!

    Пьеро немедленно исчез с глаз долой. Добавлю лишь, что больше я его никогда не видел.

    Рикхар уже стоял там – он как раз снимал камзол, – а с ним и Фальканд, и Ладжори – все трое вместе. Я приветствовал их и, отказавшись приносить извинения, обнажил шпагу. В солнечном свете лицо моего будущего противника казалось даже белее его рубахи. От него не пахло спиртным, и, уверен, вчера он выпил лишь затем, чтобы сказаться полупьяным. Может, и зря он не пил – на том свете ему всё равно ничего не нальют, кроме кипящей смолы.

    Я чуть согнул шпагу, демонстрируя присутствующим упругость стали, и несколько раз взмахнул ей. Гул рассекаемого воздуха принудил Рикхара поморщиться, и он отвернулся.

    Я знал, что он атакует первым – просто чтобы выплеснуть обуревающие его эмоции и преодолеть страх. Сделав несколько шагов назад и отразив все выпады, я контратаковал. Он парировал – и тут же нанёс колющий удар…

    Остриё его шпаги медленно приближалось к моей груди, а я, словно застыв, запаздывал с защитой. Нога моя попыталась нащупать опору для отхода – и, как на грех, я поскользнулся!

    Гибель моя казалась неизбежной. В голубых глазах Рикхара – проклинаю тебя, Агридже! – уже читался полнейший триумф.

    Кровь, эта алая эссенция жизни, брызнула на простой холщовый рукав его рубахи. Агридже отошёл, опустив клинок, и поднял левую руку.

    Я не мог скрыть улыбки, наблюдая, как между нами встряли оба секунданта сразу. Они кудахтали о чём-то, но я не обращал на них внимания. Почему-то меня заинтересовало по-сентябрьски тёплое, ласковое солнце, его приятно греющие лучи…

    - Дю Граццон, вы меня слышите? – Сердитое краснощёкое лицо Ладжори испортило картину. – Вы удовлетворены?

    Он, похоже, обращался ко мне не в первый раз – и уже начал терять терпение, упитанный двуличный интриган. Конечно, я удовлетворён. Мне бы следовало у***ь этого Агридже, а я лишь рассёк ему мышцы плеча – надеюсь, впрочем, достаточно глубоко. Он забыл о моём клинке, полагая, что тот достаточно отбить книзу – ошибка, отличающая неопытных фехтовальщиков, – и я просто отмахнулся от него, двигаясь назад. И всё.

    Несложный, но эффективный приём. Он требует, правда, немалой силы и быстроты от мышц руки.

    Всё ещё улыбаясь, я коротко поклонился Агридже. Тот, стиснув зубы от боли и обиды, ответил мне тем же. Ладжори уже хлопотал над его раной, и герметит в его перстне ярко блестел; похоже, мне предстояло стать свидетелем маленького чуда исцеления от этого колдуна.

    Что ж, теперь я займу место в его команде, и воля моего отца исполнится. Рикхар и Фальканд станут моими друзьями, и мы втроём превратимся в верных псов этого властного вельможи, стремящегося преумножить своё влияние и богатство.

    Я улыбался – всё далось как-то легко, и будущее казалось слишком очевидным. Всё просто и даже глупо.

    Я не знал ещё, что Пьеро, негодник и трус, бежал, прихватив мула и моего коня, которых якобы повёл купать. Этот дурак полагал, у меня нет шансов, и поддался панике.

6

    Лошадь мне пришлось купить, причём на последние деньги. То оказалась старая кляча, не имевшая и половины зубов; к счастью, я доехал на ней до Пентатерры и даже смог выручить за неё почти половину уплаченной цены. Просто диву даюсь, как она не околела в пути.

    Как нетрудно догадаться, и Майо – родовитый представитель богатого пентатеррского семейства, – и Агридже, чья рука стараниями Ладжори заживала прямо на глазах, да и сам Ладжори – все они подвергали меня насмешкам. Мне приходилось терпеть, ведь Ладжори, мой патрон, пообещал сделать из меня офицера и преуспевающего человека.

    Господин этот, задержавшийся в Сейне по неизвестным мне причинам, путешествовал в вызолоченной карете, запряжённой четвериком, с собственным кучером и двумя лакеями на запятках. Ладжори неоднократно избирался в Совет Восьми, правительство Республики Пентатерры, и слыл богатеем; сейчас, являясь, кстати, будто бы частным лицом, он спешно собирал военные силы, необходимые для завоевания Талвеха.

    Совет Восьми пообещал ему звание генерал-капитана, точно так же, как он мне – звание лейтенанта рундаширов. Ладжори даже подписал все обязательные в таких случаях бумаги. К сожалению, без ещё отсутствовавшей у него печати патент оставался недействительным. Существовала ли в действительности моя рота, я наверняка не знал – патрон отличался скупостью не только в финансовых вопросах, но и в разговорах.

    Я исполнял поручения Ладжори, но денег не получал, как, кстати, и мои новые друзья. Вас, наверное, не удивит, если я скажу, что вскорости влез в долги. Фальканд Майо, которому задолжал уже и Агридже, ссудил меня небольшой суммой.

    Так я дотянул до жалованья. На центральной площади у входа в ратушу Пентатерры, в самой торжественной обстановке мой патент скрепили печатью из красного сургуча, а мои солдаты – восемьдесят девять головорезов-мечников, сражающихся с круглыми щитами-рондашами – и я сам принесли присягу на верность Республике.

    Случилось это в октябре, а в ноябре наша маленькая эскадра в составе четырёх кораблей уже вышла в океан. Попутные ветра, сильные в такое время года, благополучно доставили нас на Талвех. Мы высадились в бухте Д’орот, что на языке талвов означает «Ненавистная». Их можно понять – мы принесли на Талвех лишь рабские оковы, меч и пылающий факел. Ах да, милостивый Единый тоже делегировал жреца, но этот пьяница всегда отворачивался, когда рядом кого-то убивали или насиловали.

    Важно добавить: Серениссима прислала свои войска раньше. Они расположились лагерем в десятке миль севернее, у другой, не столь удобной бухты. Очевидно, серенцы поспешили высадиться как можно скорее; в численности они уступали нам – вся их экспедиция, как полагал Ладжори, готовилась в большой спешке.

    Тем не менее, они добывали герметит, столь необходимый нам. Нам – и Великой Машине. Я не успел ещё рассказать о ней, об этом новейшем чуде света, созданном механиками и волшебниками Пентатерры. Не увидав её до сих пор собственными глазами – что и неудивительно, ведь речь идёт о главнейшей государственной тайне, – я знаю наверняка, что Великая Машина обеспечивает пентатеррцев светом и теплом. Она также снабжает энергией систему водонапорных башен, отчего каждая семья в городе имеет прямой доступ к воде.

    Ладжори, наш официально утверждённый генерал-капитан, имел загодя разработанный план действий. Первым делом мы лишили противника сообщения с родиной. Два наших галеона, 56-пушечная «Южная звезда» и 70-пушечный «Покоряющий», бросили якорь на рейде северной бухты, надёжно блокировав вход и выход из неё.

    По периферии укреплённого лагеря противника мы выставили пикеты; периодически там случались вооружённые стычки, не имевшие, однако, решающего значения.

    Серенцы уступали нам числом, имели меньше пушек – и испытывали нужду в съестных припасах. Туземцы-талвы стали нашими лазутчиками: они приходили в лагерь серенцев, будто бы желая наняться на герметитовый рудник, и собирали всю необходимую информацию. Благодаря этим незаменимым помощникам мы знали всё о наших врагах, которых объявили вторгшимися на земли Республики.

    Серенцы, численность которых едва ли превышала триста человек, знали, что у них нет шансов в бою, ведь Ладжори, считая и команды наших кораблей, мог выставить более полутора тысяч. Они перешли к обороне – неизбежный и совершенно безнадёжный шаг, ведь их запасы пищи таяли с каждым днём. Мы полуокружили их циркумвалационной линией окопов, выставили батареи – и запаслись терпением. Оставалось лишь ждать, пока яблочко созреет и упадёт нам в руки.

    В дождях, частых в любую пору года на Талвехе, почти сплошь покрытом непроходимыми джунглями, Ладжори видел дополнительный фактор, ещё более ослабляющий слабейшую из сторон – серенцев. В стане врага и впрямь началась эпидемия малярии, едва ли не ополовинившая его ряды.

    Мы тоже несли потери от болезней, но, зная, насколько тяжело приходится врагу, испытывали воодушевление.

    Осада, формально открытая пушечным выстрелом, запустившим чугунное ядро в лагерь серенцев, продлилась двадцать семь дней. Они запросили мира, и Ладжори принял парламентёров в своём шатре. Я, как и ряд других офицеров, присутствовал там же; переговоры проходили под аккомпанемент неумолкающего дождя. Наш командующий, не тратя времени на прелюдии, сразу же высказал главные требования: передать горные выработки неповреждёнными, равно как и весь добытый герметит.

    - Мне отлично известно его количество, господа, – внушительно нахмурив брови, объявил генерал-капитан. – Пусть Помпилио вернёт мне этих два и три четверти фунта, украденных у Республики, иначе ему не выбраться живым из этой западни!

    Почти три фунта герметита! Его стоимость являлась просто астрономической; если же задействовать минерал в Великой Машине… У меня перехватило дыхание. 

    - Герметит принадлежит Республике Серениссима… – Их парламентёр, долговязый мужчина с короткими усиками, казался возмущённым.

    - А будет принадлежать мне! – громовым басом ответил Ладжори. – Я могу отнять и ваши жизни, не только герметит!

    - Я передам ваши требования капитану Помпилио! – Долговязый вскочил, его рука легла на рукоять шпаги, а сам он по-волчьи оскалился. Я расценил эти действия как симптомы страха; в конце концов, эфес он сжимал левой рукой – видимо, более с целью избежать конфликта.

     Ладжори, кивнув, одним взглядом предложил ему покинуть шатёр. Долговязый и два его спутника немедленно исчезли, а к вечеру Помпилио выбросил белый флаг.

    Серенцы, пристыженные и униженные, покинули Талвех уже наутро. Я же…

    Всего две недели спустя я стал жертвой маленького происшествия, которыми так богаты войны. Я, Агридже и ещё три десятка солдат возвращались с одной небольшой карательной акции против враждебного племени талвов. Многие туземцы выступили против нас, едва Ладжори повелел принуждать их к труду на руднике вооружённой силой. Скучать нам не приходилось; подобные налёты стали нормой. Всё прошло удачно, и мы, ведя по узкой, проложенной сквозь джунгли дороге более дюжины молодых, сильных рабов в кандалах, со смехом обсуждали успешное дело.

    Мы с Агридже ехали верхом. Приятель мой, с которым я ещё несколько месяцев тому назад дрался на дуэли, как раз описывал одну особенно занятную сцену. Жестом указательного пальца Рикхар изображал колющий удар, когда я вдруг заметил в его голубых глазах странное выражение. Лицо его стремительно посерело.

    Я начал выхватывать шпагу, ещё не обернувшись к внезапно атаковавшей нас банде талвов. Как нередко случается в подобных обстоятельствах, оказалось слишком поздно.

    Мир вокруг меня посерел, а очертания предметов начали расплываться; звуков разгорающегося боя я уже не слышал. Душа моя покинула тело – и наш мир – навсегда.

Жак

1

    Время становится забавной штукой, если не знаешь, который сейчас год на дворе. Вы скажете: такое невозможно в наш просвещённый век, разве что респондент – давайте-ка отойдём в сторону от него, чтобы чем-нибудь не заразиться – происходит из слаборазвитой африканской страны, от которых все уважающие себя колониальные империи в последнее время торопятся избавиться.

    Достаточно добавить: да, я действительно родился в Африке, в раздираемом гражданской войной государстве – и всё, господствующие над вашим сознанием клише и стереотипы довершат начатое дело. Вероятно, воображение нарисует вам какого-нибудь рослого татуированного негра, чьи мощные руки украшены шарами бицепсов, перекатывающимся под атласной кожей, а босые ноги крепко стоят на земле, питающей его силой, как Антея. Шею его украшает ожерелье из человеческих зубов, а тело, испещрённое шрамами от множества жестоких схваток, почти полностью обнажено, если не считать набедренной повязки. Некоторые дамы – из тех, что любят посещать спортивные соревнования, особенно боксёрские матчи, – наверняка, даже раскраснеются, а в их глазах загорится известный огонёк.

    Едва я сниму покров тайны со своей личности, вы, как говаривал Жид, почувствуете себя в ложном положении передо мною.

    Попросту говоря, вас постигнет разочарование, ибо я – человек самой заурядной конституции, к тому же белый, которых у нас хоть пруд пруди. Я не могу похвастать выпирающими из-под майки мускулами, и никогда в жизни не держал в руках оружия. Биография моя столь же непримечательна, как и наружность, и в ней не найти ни одного мало-мальски значимого события. В конце концов, я слишком молод, и всё, вполне вероятно, только впереди.

    Но я и впрямь уроженец Африки и происхожу из одной, вернее, сразу из двух держав, ещё недавно являвшихся колониями – по-нашему, заморскими департаментами. К тому же человек я относительно образованный – вернее, так же, как и все, забит и затравлен нашей системой образования, – умею читать, писать и считать. Пресловутая система, о которой столько говорят в передовых, обычно нетрудоустроенных, кругах, видит во мне будущего военнослужащего, примерного семьянина – и, вероятнее всего, мелкого служащего. Их полно – серые души в серых костюмах, они влачат жалкое существование в серых, казарменного типа пещерах, именуемых «многоквартирными домами». Идеально соответствуя всем требованиям, они с годами становятся безликими, постепенно удушая своё «я» собственными же галстуками и всегда аккуратно накрахмаленными воротничками. Когда их «я» окончательно умирает, эти, похожие на чёрно-белые фотокопии друг друга граждане, говорят, что в них проснулся мужчина. Они начинают заливать за воротник, уже далеко не всегда накрахмаленный, и заводят привычку комментировать радиопередачи.

    Их брюхо торчит дальше фаллоса, как метко подметил один мой приятель по Политехнической школе. Он читал Фрейда и знает, что говорит. Действительно, толстобрюхий брюзга, набив утробу, едва ли вынашивает мысль – нет, он готовится испражниться тем, чем его наполнили.

    Я по духу своему отнюдь не революционер, поймите меня правильно. Однако в студенческих кругах модно вдыхать воздух свободы, и я быстро приспособился к такому образу экзистенции. Так выброшенная на берег рыба или умирает, или становится двоякодышащей. Просто законы эволюции.

    Вообще-то рос я реакционером. Реакционером в накрахмаленном воротничке.

    Сейчас объясню вам, в чём дело. Это не просто возрастное, отнюдь – белый, наглухо застёгнутый воротничок на моей родине сразу выдаст в вас человека культурного, образованного – и белого.

    А ещё башмаки. Только садомазохисты белой расы носят такие. Вы не поверите, но всё дело в башмаках – думаю, именно они породили тот своеобразный тип личности, который встречается только в Северной Африке.

    Строго говоря, я не имею ничего против башмаков. Горные ботинки, резиновые сапоги, кеды, праздничные лакированные туфли – всё это важные и полезные вещи,  на которых стоит – в самом прямом смысле слова – современное общество. Тем не менее, для меня они стали символом и источником множества мучений и едва скрываемой неприязни к окружающему миру.

    Дело в том, что наша обувь не вполне соответствовала местному климату. И я, и мои сверстники – и, конечно, наши родители – все мы носили прозвище «черноногие». Нет, не путайте нас с воинственным племенем американских индейцев, хотя мы и могли бы дать им фору в состязаниях на звание самой косной и упорно придерживающейся неуместных традиций и ритуалов этнической группы.

    Понимаете, несмотря на близость Сахары – смертоносный жар, исходящий от её песков, превращал поверхность пыльных улиц в раскалённую сковородку, – мы имели привычку расхаживать в чёрных кожаных ботинках. Обычай этот, сопряжённый со всяческими неудобствами, сразу выдавал в его приверженцах неспособность трезво оценить ситуацию и сделать верные выводы, к которым уже много веков назад пришли коренные жители. Те предпочитали носить более приличествующие погодным условиям сандалии, мягкие туфли либо и вовсе обходиться без обуви.

    В этом и заключалось главное различие  между нами – мы-то не желали смотреть исторической правде в лицо. Земля эта отвергала нас, её наполнял враждебный, чуждый нам дух. Мы же упрямо вели себя так, будто находимся на родине предков. Говорят, европейцы плохо переносят жару, но мы почему-то всегда носили проклятые жёсткие ботинки траурного цвета! Даже начищенные до блеска, за чем всегда зорко следили наши родители, те обладали практически нулевым альбедо. Стопы от этого будто находились в горячих тисках, а носки моментально пропитывались потом.

    Подобное упрямство трудно понять, если вы не являетесь «черноногим». Я подозреваю, что данную традицию породили настойчивые попытки цепляться за любое сходство с образом края, где зимой идёт снег и где никогда не слышали завываний муэдзина. Будто ботинки могли хоть что-нибудь изменить!

    Тем не менее, они изменяли нас. Не убивали, но делали сильнее, как сказал бы Ницше. Врёт он всё, этот безумный бош. Сильнее становилась только наша ненависть, но не мы сами. Ненависть пожирала нас изнутри, поглощала все наши силы.

    Многим нравилось. Массю, легионеры, парашютисты и им подобные из числа штатских – все они находили странное удовлетворение в том, что даже природа отторгает их. В их понимании, это давало право на любую жестокость.

    Они носили особенно тяжёлые ботинки.

    Впрочем, сама по себе обувь, как я уже говорил, не виновата. Нужно понять нас и наших родителей: по воскресеньям мы неизменно посещали церковь, чьи высокие своды, кстати, дарили определённую прохладу, а в подобные заведения считается верхом непристойности заходить хоть чуточку раздетым или даже расстёгнутым. По крайней мере, считалось тогда – в нашем кругу. Правила эти, несмотря на их очевидную глупость, достались нам от наших предшественников-крестоносцев, точно так же хранивших своё тело и душу под плотными, непроницаемыми покровами.

    Несомненно, им было что скрывать. Например, желчную, горящую бесконечным огнём злобу.

    Вскоре, став чуть-чуть взрослее и прочтя несколько книг по психологии, я понял, что чёрные ботинки являлись не только отличным средством воспитать в ребёнке, неприспособленном к жаркому климату, такое удивительное душевное качество как ненависть, но и служили бесподобным орудием для его выражения. Можете ли вы себе представить, какую отличную защиту пальцам ноги обеспечивают массивные, тупые мыски? Даже Пеле имел основание позавидовать тем пинкам, которые я и мои приятели щедро раздавали нашим сверстникам, не имевшим чести относиться к «черноногим»!

    Впрочем, я чуть-чуть отошёл от темы повествования. Итак, я родился в Африке, хоть и считаюсь европейцем – «черноногим», как нас там называли. И я могу похвастать тем, что провёл свои детство и юность сразу в трёх странах, в то же время никогда не покидая пределов родного государства.

    Вы скажете, я сумасшедший. Нет, конечно, я-то как раз вполне нормальный парень, у меня даже справка соответствующая имеется – вернее, имелась, пока в моей жизни не случились совершенно непредсказуемые события. Впрочем, об этом потом – главное, чтобы вы понимали: я-то как раз здоров.

    Просто я живу в безумном мире. И я действительно пожил в трёх странах, которые сделали из одной. Зная историю ХХ века и географию Европы вы, конечно, догадаетесь, о чём идёт речь. Те же, кто не обладает ни соответствующими познаниями, ни атласами или учебниками в пределах досягаемости, могут не беспокоиться, так как я не стану более интриговать вас. Я – француз.