Великое Делание

Боэмунд 1     Корни этой истории тянутся к самой заре человеческого существования, когда первобытные племена, едва сбросив шерсть и избавившись от хвостов, оставили порядком натёршие им задницы ветки деревьев и начали ходить по земле. Как поговаривают, именно тогда они и завели себе богов.     Поначалу богов было немного – всего двое. Два брата, День и Ночь, бесконечно боролись друг с другом за место на небосводе – и за власть над душами поклоняющихся им людей. Люди – а особенно их шаманы – молились, приносили жертвы и отбивали поклоны, надеясь добиться благосклонности Божественных Близнецов, столь непохожих друг на друга.     Однажды – видимо, в день, когда зародилась натурфилософия – кто-то сказал, что богов слишком мало, и они не могут ответить на все вопросы жаждущего знаний Человека. Следует дать волю своему воображению, сказал он, – и изобрести новых небожителей, ведь в любом случае речь идёт о выдумках. Зато новые боги, формируя многочисленный пантеон, станут покровителями ремёсел, позволят создать более сложное общество – и трудоустроить множество жрецов. Согласитесь, убеждал этот человек, уровень жизни существенно возрастёт, если мы оденемся в тоги, станем регулярно посещать цирюльников, выстроим для старейшин здание Сената, а вождя наречём императором.     Зерно упало в благодатную почву, и наглеца не убили. Вождь и старейшины удалились на совещание, в то время как шаман ушёл к берегу моря, чтобы обдумать неожиданные и, похоже, неизбежные перемены.     Тут-то боги-братья и предстали пред ним. Почуяв, что люди прощаются с ними, небожители поняли: их единственный шанс – это одержать окончательную победу и поставить жирную точку в многовековом противостоянии. Они сразились насмерть, как два гладиатора! Ночь, воплощённый мрак, что то и дело терял форму, полыхал убийственным взглядом двух холодных звёзд, заменявших ему глаза; он пытался охватить своего брата чернотой и утопить в ней, как в океане туши. День, великолепный атлет, чьё тело походило на прекрасную золотую статую, отвечал уничтожающими вспышками солнечного пламени.     Шаман сидел на прибрежном песке, неподвижный как истукан, и лишь слёзы, катившиеся по морщинистым щёкам, служили молчаливым свидетельством обуревавших его чувств. Случилось так, что он стал единственным зрителем величайшего спектакля, когда-либо разыгрывавшегося на Земле, обладателем решающего доказательства веры – и притом совершенно бесполезного! Тайна эта умрёт вместе с ним, ведь люди ни за что не поверят подобной истории, а он никому её не расскажет. Шаман не желал становиться мучеником и, осознавая собственную трусость и бессилие, плакал.     Боги продолжали сражаться, и День, похоже, одолевал. Его мускулистые руки, налитые огненной мощью, наносили Ночи один удар за другим. Вот Бог Тьмы пошатнулся – и, наконец, полетел вниз, разбрасывая вокруг себя, как перья, сгустки черноты.     В глубине души шаман возликовал в этот момент, ведь он всегда предпочитал Доброго близнеца. Улыбка уже осветила его лицо, когда вдруг всё переменилось. Ночь, уже совершенно обречённый и летящий на полной скорости по направлению к океанским волнам, вдруг разразился контрударом – чёрное копьё, преодолев разделявшее братьев расстояние, поразило День в его золотую грудь.     Шаман застонал, словно ему нанесли удар в самое сердце. День пошатнулся, сделал несколько неуверенных шагов, споткнулся и…     Он лопнул, взорвавшись миллиардом разноцветных брызг, подобно мыльному пузырю, в тот же момент, когда его брат исчез в морской пучине, столь же тёмной, как и его душа.     Шаман закрыл глаза ладонями и громко всхлипнул. Никто не знает, сколько прошло времени, прежде чем он смог вновь посмотреть на окружающий мир. Картина, открывшаяся его взору, оказалась поразительной: на землю медленно оседали многочисленные капли, что переливались всеми мыслимыми цветами и оттенками. Он сразу понял: се плоть господня.     Встав, он пошёл в деревню, шатаясь, как смертельно больной. 2     Когда именно сказочники, барды да трубадуры создали этот миф, я наверняка не знаю. Родился я много столетий спустя после появления первых мозаик и фресок, украсивших храмы. Говорят, в них раньше обитали Старые боги – своенравные сущности с развратными улыбками на вечно юных лицах, – но сцены битвы Дня и Ночи и при них являлись неотъемлемым признаком любой, даже самой захудалой, молельни. Как уже говорилось, я родился много позже, а потому, наравне с остальными, вынужден верить на слово представителям старшего поколения.     Языческие картины тщательно загрунтовали и, где возможно, внесли исправления – теперь на стенах можно увидеть лишь постные, источающие благонравие лики святых и Единого.     Не очень-то я верю в существование Старых богов, а тем более, в Богов-близнецов. Я должен верить в Единого, ведь я молюсь ему дважды в день, утром и вечером, не считая приёмов пищи и посещений церкви. К тому же я соблюдаю пост – не ем мяса в воскресенье. И Старые боги, и Близнецы для меня – ересь. Если я скажу, что не верю и в Единого, так как никогда его не видел, это тоже сочтут ересью, и меня сожгут заживо. В лучшем случае, подвергнут пытке каплей, пока овладевший мной демон не выйдет вон.     Не уверен, впрочем, что последний случай – лучший. При пытке каплей вам завязывают глаза, и из подвешенной сверху ёмкости начинает капать вода – в аккурат вам на макушку. Час за часом, капля за каплей, она долбит вам по мозгам, пока вы не сойдёте с ума. Тогда считается, что демон из вас вышел. Вы можете спокойно присоединяться к нищим и блаженным, побирающимся на улицах городов и оживлённых перекрёстках дорог, ведь с клеймом, что ставит инквизитор на память, вам всё равно уже не удастся наняться на работу.     Никто не рискнёт с вами связаться, это слишком опасно. Ведь если к вам вернулась способность мыслить и говорить, значит, вы снова одержимы. По второму разу всегда сжигают, это без исключений.     Потому я никогда не говорю ереси, а богохульствую только в присутствии младших по возрасту, происхождению и чину, и никогда – в воскресенье.     Если честно, Единый ничуть не лучше Старых богов или Близнецов, и все доказательства веры не стоят и выеденного яйца. Но нужно тронуться умом, чтобы заявить подобное во всеуслышание. Близнецы, как следует из сказанного мной – языческие боги, порождение тёмных предрассудков глубокой древности. Полнейшая чушь.     Тем не менее, когда достоянием общественности стали слухи о волшебных свойствах минерала, именуемого ныне герметитом, многие вспомнили этот миф. Алхимики и маги начали поражать мир чудесами, и магия получила распространение среди счастливчиков, заполучивших хотя бы крошечный кристалл. Единый – молчаливый, даже слегка угрюмый бог, а потому он застенчиво промолчал, когда внимание паствы на мессах и литургиях всё более и более стали приковывать чудесным образом просвечивающие старые фрески.     Говорят, герметит – это кровь Солнечного Близнеца, окаменевшая за долгие тысячелетия. Бытует поверье, будто в жилах дворян течёт голубая кровь, а ведь боги – куда более высокого происхождения. Речь, как утверждают образованные люди, идёт о герметите, ведь, отчасти прозрачный, тот и вправду имеет голубой цвет.     Единый молчал, а колдовство и волхвование процветали. Лишь наиболее ярые фанатики, образовавшие Орден Не-Предавших-Веры, выступили против, но с их мятежами быстро покончили.     Люди – конформисты по определению, а герметит даёт большие преимущества умеющим пользоваться им.     Когда на Талвехе, обширном острове в юго-западных водах, обнаружилось богатейшее месторождение герметита, не шедшее ни в какое сравнение с горными выработками на материке, в воздухе явственно запахло войной. Алчные взоры величайших морских держав, Пентатерры, Серениссимы и Готской империи обратились к Талвеху. Там находился ключ к власти над миром. Сюзерены начали созывать ополчения, дворяне поспешно смахивали пыль с заржавленных доспехов своих пращуров, и даже последние бездельники и трусы обзавелись офицерскими патентами на командование ещё несуществующими подразделениями.     Среди тех, кого затянуло вихрем этих военных приготовлений, оказался и я, девятнадцатилетний сын рыцаря дю Граццона из предгорий Белоглавых гор. Владения наши невелики – и отличаются бедностью. Кроме захудалой деревушки под названием Граццо, с населением в сотню душ, стоит упомянуть ещё дающую кое-какой доход водяную мельницу и сочные луга, место выпаса наших немногочисленных стад.     Старшему брату предстояло унаследовать родовые земли; меня же ожидало военное поприще – или женитьба. К лучшему или нет, но судьба и фамильные ленные присяги распорядились за меня. Снабжённый провизией и взнуздавшим немолодого мула нерадивым, вороватым слугой Пьеро, я оседлал лучшего из наших коней, препоясал свои чресла добротным, хоть и непритязательным, стальным клинком – и отправился в Пентатерру.     Меня ожидал патент лейтенанта мечников-рундаширов и полное трудностей и опасностей путешествие на Талвех, как потом оказалось – на войну, с которой я так и не вернулся.  3     Поначалу мы ехали по относительно знакомым местам; ночевали в недорогих, облюбованных клопами и дармовыми шлюхами трактирах. Отец снабдил меня достаточно скромной суммой денег, и экономить приходилось буквально на всём; Пьеро же, которому я доверял осуществлять расчёт, умудрялся выкраивать себе на вино. Он предпочитал дешёвое красное пойло с характерным кисловатым привкусом – и вскоре пропитался им насквозь.     Пьеро отличался покладистостью, по крайней мере, на словах, хотя отнюдь не всегда брался за исполнение данных ему поручений, и почти никогда не приступал к работе самостоятельно. Всё же он обладал недюжинной физической силой: широкий в плечах, с тяжёлыми, налитыми силой мышцами, этот крестьянин легко мог управиться с молодым бычком. Его загорелое лицо, приметное вечно бегающими тёмными глазками, обрамляла короткая бородка.     И он болтал без умолку. Я слушал его целыми днями напролёт – истории об его родне, о его любовных похождениях, практически всегда вымышленные, легенды о знаменитых разбойниках и зарытых ими кладах и тому подобное, – пока это не надоело. Манера  Пьеро вести себя казалась мне отталкивающей, особенно в силу её навязчивости. Я едва мог терпеть своего слугу, а однажды, уличив в краже незначительной суммы денег, поколотил. Всё же до торгов с трактирщиками решил не опускаться – это недостойно человека благородного происхождения, – и привычку Пьеро приворовывать в дальнейшем просто имел в виду как дополнительную статью расходов, вроде чаевых.     На пятый день мы въехали в окрестности Пентатерры; город уже виднелся на горизонте, и угодливый спутник мой даже клялся, будто чует запах моря. Так или иначе, близость одного из богатейших городов мира самым неблагоприятным образом влияла на цены, и, заехав на постоялый двор в ближайшей деревеньке под названием Сейна, мы с Пьеро столкнулись с необходимостью ночевать в мансарде. Нам отвели небольшую комнатушку, где я удовольствовался грязным матрацем, а слуге моему и вовсе довелось спать на полу.     Пока догорал небольшой огарок сальной свечи, Пьеро имел, по заведённому мной обычаю, право трепаться. Он всегда рассказывал мне перед сном подхваченные за день сплетни, и кое-какие из них я считал полезными и познавательными. Так оказалось и на сей раз.     - Я видел господина с крупным герметитовым перстнем; повариха сказала, его зовут Этельвульт Ладжори, он принадлежит к одному из самых родовитых семейств Пентатерры.     Я сразу понял, о ком идёт речь – о полном, высоком мужчине средних лет, темноволосом, с сединой на висках; он закручивал кудри в локоны по пентатеррской моде и пользовался одеколоном. Его треугольная шляпа со страусиным пером стоила не меньше ста серебряных динров, а шитый золотом мышиного цвета камзол и башмаки с серебряными пряжками – и того более. И он носил шёлковые чулки.     Я почувствовал себя неотёсанной деревенщиной, столкнувшись с Ладжори в обеденном зале, и, поспешив откланяться, даже не заметил герметита, означавшего, что владелец его, наверняка, колдун.     - Погоди-ка! – Я оборвал разглагольствования Пьеро нетерпеливым жестом. – Ты сказал – Ладжори? Этельвульт Ладжори?     - Да, мастер Боэмунд, именно так.  – Пьеро широко и, как всегда, чуть испуганно распахнул глаза – я ясно видел это даже в сумраке. – Вот незадача! Почему я узнаю обо всём в столь неурочный час!     Отец снабдил меня рекомендательным письмом к Ладжори – я полагаю, в ответ на требование этого господина прислать ему амбициозного, способного юношу, не чуждого понятий чести и верности, а к таковым, я, несомненно, относился. Письмо это лежало сейчас в моей сумке, и я, в силу врождённой живости характера, а также из-за вполне обоснованных опасений разминуться с Ладжори, решил навестить этого влиятельного в Пентатерре господина немедленно. 4     Зная, что Ладжори разместился этажом ниже, я ничтоже сумняшеся посетил его. Наспех одетый, без шляпы, но с упомянутым письмом и шпагой, я вскоре стоял у двери в комнату, занятую этим сановником. Шумно вдохнув-выдохнув, чтобы привести кровообращение и нервы в порядок, я осторожно постучался.     Ответа не последовало, и мне пришлось повториться, несколько прибавив в громкости. Возможно, в этом случае я переборщил, так как соседняя дверь неожиданно распахнулась, и передо мной возникла фигура молодого мужчины, светловолосого и светлоглазого, в одной лишь рубахе, прикрывавшей, впрочем, его срамное место.     - Вы, господин, извините, кем будете? – спросил он, с трудом фокусируя на мне свой взгляд. Сразу же уловив запах вина, я брезгливо поморщился.     - Никем я не буду. Отстаньте, я не к вам. – Я отвернулся и вновь постучался.     Блондин же, показавшийся мне странно знакомым, вдруг покраснел, наливаясь гневом.     - Не ко мне! – передразнил он. – Проститутки уже не ходят ко мне – вот как низко я пал, проживая в этой дыре!     Он нанёс мне оскорбление, позволявшее требовать удовлетворения. Я никогда ещё не дрался на дуэли, хотя наслышался о них достаточно, – и не собирался начинать. Дуэлянты по определению дураки, не раз назидательно говорил нам с братом отец. Я подумал было ограничиться ответной руганью, дополнив её увесистой оплеухой, а то и вовсе проигнорировать данную остроту, как у нашей стычки появился свидетель.     Дверь напротив открылась, и на площадку вышел высокий, со вкусом одетый парень моего возраста; в правой руке он держал подсвечник с единственной свечой. Черноволосый и светлокожий, он обладал, пожалуй, приятной внешностью; с обладающего правильными чертами лица светились умом выразительные серые глаза.     - Господа, можно избежать драки, распив ещё одну бутылку вина! – Я так и понял, что он – дворянин. Дело принимало скверный оборот, ведь светловолосый хам, наверняка, с готовностью откликнется на провокацию.     К несчастью, именно так всё и произошло.     - Я? Пить – с ним? – Он исполнил затейливый жест двумя руками одновременно, призванный изобразить невесть что, и едва не упал. – Люди не пьют со свиньями!     Он победоносно поднял указательный палец вверх, словно разродился только что истиной Великого Делания.     Что ж, он сам не оставил мне выбора.     - Это ты – свинья! – Я прихватил пальцами левой, в которой и так уже сжимал письмо, эфес шпаги, чтоб не запутаться, и хорошенько размахнулся правой. Даже если нам предстоит поутру драться насмерть, пусть белобрысый запомнит этот удар – наверняка, у него останется отличный синяк под глазом. Его вера в себя окажется поколебленной, да и угол обзора сузится, не считая неизбежной мигрени.     Третий – они всегда лишние, поверьте мне! – вновь помешал. Парень с подсвечником ужом проскользнул между нами, одновременно перехватив мою руку.     - Нет! Вы не мещанин и не крепостной, и Рикхар – тоже!     Рикхар, Рикхар Агридже – теперь я вспомнил его. Он жил сотней миль севернее, и проехал через Граццо пару месяцев назад с той же, что и я, целью – наняться на военную службу.     - Дуэль? – Глаза Рикхара полыхнули голубым огнём, почти потусторонним в свете свечи. – Дуэль!     Он сам ответил на собственный вопрос, мне оставалось лишь согласиться с ними, с этой парочкой, совершенно очевидно, действовавшей заодно. Дело дурно пахло, но не мог же я ударить лицом в грязь и посрамить фамильный герб, к тому же в присутствии самого Этельвульта Ладжори, а тот как раз соизволил высунуть свой мясистый нос из-за двери.     - В чём дело? Рикхар, Фальканд! – Строгий оклик свидетельствовал: эти молодые люди состоят на службе у Ладжори.     Ответил Фальканд.     - Рикхар дерётся завтра на дуэли с…     - С Боэмундом дю Граццоном, сыном рыцаря… – Ладжори прервал меня нетерпеливым жестом, но я всё же протянул ему письмо, с целью предъявить которое, кстати, и явился сюда.      - Вы избрали неурочный час для своего визита, юноша, и винить во всём должны исключительно себя, – пробурчал Ладжори. – Рикхар – мой адъютант, но я не могу ограничивать его честь в правах; короче говоря, кто ваш секундант?     Фальканд, конечно, станет секундантом Рикхара; я же не мог похвастать связями или знакомствами в округе.     - Мой отец адресовал письмо вам, – сухо ответил я. Это просто и логично: раз Ладжори хочет этой дуэли, пусть её и организовывает.     - Хорошо, юноша. – Ладжори, поморщившись, кивнул. – Завтра в полдень у конюшни – и не опаздывайте.