Жизнь и как мы ее строим 2

1,5

   - Можно? - шепотом спросил Эрвин, заходя в комнату, где Николь еще не закончила кормить дочку.

Щеки девушки покрыл легкий румянец, она, насколько могла, прикрыла халатиком обнаженную грудь, но разрешающе кивнула.

Эрвин тихо прикрыл за собой дверь.

Естественно-таинственный процесс кормления младенца юноша до этого момента видел только на картинах художников эпохи возрождения, украшавших королевский дворец. Ну еще намеки на это на церковных иконах. Но картинки - это картинки, даже если шедевральные.

Малышка в полузабытьи наслаждения водила мягкой пухлой ручонкой по маминому лицу, и причмокивала. Прозрачные ушки на почти безволосой головенке шевелились в такт движениям щек. Трудно было отвести взгляд, трудно было не улыбнуться.

Но вместе с тем идилическая картина почему-то не вызывала должного умиления, священного трепета. Эрвин поймал себя на мысли, что уже воспринимает наличие у него дочери с хозяйской уверенностью обладания. Уже не вызывало сомнения, что это его безусловная собственность, которой, увы, суровые реалии жизни заставляют делиться. Что поделать: распределение труда - осознанная необходимость. Ведь и дорогой любимый автомобиль периодически передаётся профессионалам для необходимого обслуживания и ухода. Глупое, конечно, сравнение, но с его точки зрения достаточно верно описывающее положение вещей.

Юноша поразился - выходит, не только других он способен поставить в тупик, а и сам себя знает недостаточно хорошо. Насколько же быстро он освоился в новой роли и даже нежданно-негаданно прикипел!

Только вот очень хотелось надеяться, что его все-таки минует маразм, называемый нежными отцовскими чувствами, с которым иные, казалось бы суровые и далеко не сентиментальные, мужики гордо демонстрируют любому желающему подробности развития своих отпрысков: от количества испачканных пеленок, до сомнительных артистических способностей. Впрочем, сам Эрвин никогда не испытывал острого желания поведать миру о своих достижениях: ни о богатстве, ни о власти и положении, ни о завоеванных девушках... Так что, вероятно, и сей неблаговидной участи ему удастся избежать. Хотя похвастаться миру наличием дочери уже хотелось...

А вот любимая девушка вызывала прежде всего жалость. Чем уж тут гордиться?!

Николь сидела на узкой кровати, аккуратно застланной шерстяным пледом в шотландскую красно-черную клетку. Левой рукой она обнимала лежащего у груди ребенка, а правой то удерживала ворот халата, который все норовил сползти в сторону и открыть мужскому пристрастному взору ненужные подробности, то поддергивала полы, стараясь натянуть их на колени. Наконец, она пристроилась, прижав ворот подбородком, подол зажав между коленей, а босые ноги, перекрестив, втиснула под кровать. Целомудрие было восстановлено.

Почему на ее бесцветном личике сейчас столько испуга и робости, когда она смотрит на него? Он бы смирился с ненавистью, с презрением, злостью, но откуда столько страха перед человеком, единственно виновным в ее бедах.

До чего же обидно, жалко ее! Жалко... А это совсем не то чувство, от которого хотелось бы отталкиваться, если он не собирается сию же секунду развернуться, уйти и забыть о часах, проведенных в этом доме, как об очередном ночном кошмаре. Ведь на жалости далеко не уедешь, а затравленный пришибленный вид девушки надежно преграждал путь малейшим росткам любви. Былые чувства никак не вызывались. Даже воспоминания, что еще час назад всколыхнули его, сейчас зубами вцепились в живот, вызывая томную тяжесть, но выше всплывать отказывались напрочь.

И та фраза, что была заносчиво брошена в лицо ее родителям - что он, дескать, готов забрать дочь и снова исчезнуть - уже не казалась напыщенной и лишенной смысла.

Хотя он, конечно, не сможет сделать этого. После такого его поступка девушка уже не оправится никогда. И ее окончательно разрушенная судьба, и возможная гибель (бесстрастно взвесив все факторы и характеры, он вынужден был признать, что этот результат, увы, довольно вероятен) будут на его совести. Но и доверить этим людям свою собственность - дочь, он тоже не мог. Не такая же он все-таки скотина!

Нет, все-таки скотина, если по его вине потух этот яркий непримиримый огонек, погасла звездочка - самобытная, легкая и доверчивая.

Да, вот и оно! Единственное рациональное чувство, способное побудить его действовать; и гораздо более продуктивное, чем жалобные причитания. Подружка-совесть, рождающая ненависть к самому себе, заставляющая что-то исправлять даже вопреки желаниям. Здравствуй, дорогая! Давно не виделись! Удовлетворенно вскарабкавшись на шею хозяина, эта прилипала комфортно там расположилась, придавила своим пудовым весом плечи, заставив их виновато поникнуть; вцепилась коготками во вмиг покрасневшие уши и склонила его голову в виноватом покаянии, да еще напоследок и постучала по ней твердыми кулачками, понукая к действиям.

Больно, черт возьми. Особенно вкупе со вцепившимися в живот воспоминаниями.

Он постарается сделать все возможное, чтобы загладить вину, заставить звездочку снова засиять. Для него засиять. Для дочери.

Эрвин уже минут пятнадцать стоял, задумчиво подпирая спиной закрытую дверь. Николь быстро оставила попытки разобраться в потоке противоречивых эмоций, сменяющихся на его лице, и еще ниже склонилась над дочерью, покорно ожидая, чем закончатся его внутренние войны.

Снаружи громко щелкнул замок входной двери. Родители вняли просьбе-приказу - ушли, оставив молодых в квартире наедине.

- Куда они? - вырвался у Николь испуганный вопрос.

- Не бойся, - успокоил Эрвин. - Не в полицию. Я попросил их пойти погулять.

- И они послушались?

- Как видишь. Иногда я бываю достаточно убедительным.

Напряженность сразу упала наполовину.

- Удивительно, что они не загрызли тебя, - виновато проговорила Николь.

- Зубы обломают, - хмыкнул Эрвин.

- Ну да. Ты же никого не боишься, - горько усмехнулась Николь.

- Во всяком случае, твои родители - не те вещи, которых я могу бояться.

- А от меня не осталось почти ничего...

Эрвин опустился на пол у ног Николь и уткнулся лбом в ее колени, спрятав глаза. Крошечная Полинка ворчливо зашевелилась, попытавшись прогнать посягнувшего на ее территорию, но успокоилась, прижатая покрепче к маминой груди.

- Николь, - прошептал Эрвин, - прости меня. Я должен был быть предусмотрительнее. Но любовь к тебе сделала из меня беспечного идиота. Прости, если можешь.

Девушка дернулась, попытавшись скинуть с себя его голову и непроизвольно оглядываясь на запертую дверь. Но он лишь покрепче обнял ее колени.

Его горячее дыхание обжигало ей ноги, и она замерла, боясь пошевелиться. Господи! Жизнь, милая, застынь на этом моменте навечно! Ничего больше не выяснять, не решать, не сомневаться. Просто видеть и чувствовать... Нет, ничего не чувствовать, просто быть. Николь, едва касаясь, провела пальчиками по его волосам, повторяя выведенный там высветленный узор.

Но столько ядовитой боли разъедало грудь, что внутри ее было уже не удержать. Сквозь изъеденные, истонченные стенки яд просачивался наружу. И выяснять ничего не хотелось, и не выяснить было невозможно. Сколько можно жить домыслами и самобичеваниями?

Молчать - волшебно хорошо, но надо же с чего-то начать...

- Как хорошо ты говоришь по-русски, - сказала наконец Николь. - Усердно занимался? Зачем?

- Да, последнее время подналёг. Насколько получалось. Но учить начал значительно раньше, задолго до нашей с тобой встречи.

- Значит, врал, когда хвастался четырьмя выученными словами?

- Немного преуменьшал. Так мне показалось уместнее и забавнее.

Эрвин отвечал мягко, спокойно воспринимая исходящую от девушки беззащитную, жалобную иронию. Жалкие остатки непримиримой твердости бывшей Николь, пока еще задержавшиеся в этой призрачной оболочке.

- Эрвин, зачем ты приехал? - так же устало и обреченно спросила девушка.

- Не знаю, - честно ответил Эрвин. - Когда ехал - не знал. Просто увидеть. Я думал, что ты меня уже забыла, но хотел убедиться. А теперь, когда увидел, понимаю, что никуда тебя больше не отпущу.

- Как это забыла? - в тихом голосе Николь прозвучало столько простодушного удивления, словно он вдруг усомнился в том, что день сменяет ночь, что человеку нужен воздух, чтобы дышать, и любовь, чтобы жить. - Я же любила тебя. Сначала я была уверена, что с тобой случилось что-то страшное, раз ты исчез, не объяснившись. Я хотела умереть на месте от паники и отчаяния. Очень хотела, но смогла только сойти с ума. Ждала до последнего. Несмотря на то, что мои вещи были так демонстративно выставлены из твоей квартиры, несмотря на то, что ты не подал ни весточки, несмотря на то, что Лайра обливала тебя всеми гадостями и уверяла, что ты меня бросил. Я оставила тебе десяток писем, где просила хотя бы объявиться, объяснить, что я сделала не так. Я писала тебе и потом, уже отсюда. Но ты, словно умер...

Девушка не кричала, не обвиняла, она скупо перечисляла факты. Оторвав лицо Эрвина от своих колен, Николь легчайшими, но жадными касаниями старалась теперь дотронуться до каждой доступной частички. Все еще не веря в реальность того, что перед ней живой осязаемый человек, а не желанное видение. Пальцы и глаза искали доказательств. По очереди: взлохмаченные волосы с непонятным орнаментом, черные как смоль брови, веки, ресницы - он прикрыл глаза, наслаждаясь ее исследованиями, нос, щеки, подбородок, покрытый чуть заметной шершавостью щетины, губы... дарившие ей столько нежности и ласки. Он поймал губами ее палец и нежно сжал. Слезы пеленой застилали ей глаза, мешая смотреть, и девушка часто моргала, стараясь прочистить взор. Откуда их столько берется, когда наконец закончатся? Слезы, давно ставшие привычными, как дыхание. Как и боль - застарелая, ноющая, непроходящая, хроническая.

Николь поднялась, чтобы уложить уснувшую у груди дочку в кроватку.

Эрвин остался сидеть на полу. Хотелось сменить тему разговора, а лучше совсем не говорить о неприятном. Какой смысл оправдываться? Он действительно поступил по-свински. И никакие непреодолимые обстоятельства оправданием служить не могут. Да и не умел он оправдываться. Как-то не перед кем было до этих пор. Только если перед собой, а там разговор иной и слов не требующий... Но надо. Иначе она окончательно съест себя изнутри, а сверху косточки обглодают мать с отцом.

- Николь, - осторожно произнес Эрвин. - После нашей последней встречи я больше ни разу не был в той квартире. И писем я не получал. Я ничего не знал. Иначе я приехал бы раньше, или... или не приехал бы никогда, если бы не любил тебя.

- Ты сказал, что весь год искал меня. Да с твоими способностями тебе хватило бы суток, чтобы все выяснить. Я в какой-то момент подумала, что ты, может быть, побоялся связываться с моей политической неблагонадежностью, за которую нас выгнали? Ведь скользкие политические разговоры тебе всегда не нравились. Испугался, что опала и наказание могут коснуться и тебя?

- Что ты?! - искренне удивился Эрвин такому ходу ее мыслей, но обрадовался хотя бы принципиальному наличию в ее голове отстраненного, не завязанного на самоуничижении анализа событий, даже если сдобренного очередной порцией слез. - Николь, кому как не мне знать, что тебя меньше всего интересовали мятежные воззвания и чужие разборки. Но я, к сожалению, не смог приступить к твоим поискам сразу. А потом момент был упущен, документы ушли в архив. Времени понадобилось больше. Но не год, конечно. Просто я, действительно, подумал, что ты могла забыть меня. Зачем снова влезать? И так уже обидел... Всё малодушно находил какие-то дела, отговорки и откладывал поездку. Я же не знал...

Ложь и правда так искуссно перемешались, что создали вполне правдоподобную картину.

Глупая избитая фраза "не знал" даже на оправдание не тянет, но ничего умней не находилось. Где же его ловко подвешенный язычок? Желания не было возводить перед ней горы лжи. Говорить правду - это ж сколько новой обиды он всколыхнет. Да, оправдываться за свои поступки - определенно не его стезя.

"Не знал, не подумал" - он уже должен был бы отучиться говорить такие вещи, когда на кону оказывались человеческие судьбы. Но почему-то никакие напиханные в него знания и уже полученный опыт нисколько не помогали в личных отношениях. Стоило ли их тогда получать, если они не могут подсказать пути, помогающего вернуть доверие, жажду жизни и блеск в глазах дорогого человека. Двигаться наощупь, медленно и неуверенно, полагаясь исключительно на собственную интуицию.

- Но где ты пропадал год назад в эти ужасные последние дни? Неужели не было никакой возможности послать мне весточку?

- Не было, Николь.

- Так не бывает.

- Бывает... Помнишь наш разговор на первой прогулке? Так вот я теперь могу подробно, как очевидец, описать, как выглядят глубинные одиночки Таклона. Эту злосчастную неделю я провел в тюрьме.

- Да, это и правда почти единственное место, откуда весточки не долетают. Надежнее только загробный мир. Хорошо придумал.

Вот так! Получил?! А он ожидал возмущения его тюремным прошлым и расспросов, заодно тягостную тему сменили бы... Эрвин подошел к девушке, склонившейся над детской кроваткой и капающей слезами на одеяльце в зайчиках, обнял ее со спины и, зарывшись лицом в волосы, спросил:

- Почему ты думаешь, что я вру?

Девушка в его объятиях не отмякла, лишь слезы потекли еще чаще.

- А тебе самому еще не тошно от всей таинственности, что ты на себя напускаешь? Куча полуфраз, нестыковок, недомолвок, увиливаний...

- Тошно, Николь. Но я не вру... Ты не торопи. Я дам тебе ответ на всё, только не сразу в один день. Хорошо?

- Хорошо, - понуро согласилась Николь, и внезапно развернувшись, крепко обхватила двумя ладонями его лицо.

- Эрвин, Эрвин, пожалуйста, милый, любимый, не слушай меня, - испуганно зашептала она, блестящим на грани безумия взглядом впиваясь ему в глаза. - Делай, что хочешь. Я не буду больше приставать к тебе с вопросами. Я не стану обвинять. А на слезы не обращай внимания, они как вода, мне никак не избавиться от них. Только, пожалуйста, не бросай меня сейчас. Не уходи. Вытащи меня отсюда. Я ни в коем случае не хочу заставлять тебя жениться. Не надо любить меня насильно. Просто помоги вырваться. Я знаю, что мне нет места рядом с тобой. Мне даже въезд в твою страну закрыт. Но ты же всё можешь, и кроме тебя некому мне помочь. Придумай что-нибудь. Если ты уедешь, и всё пойдет по-прежнему, я умру. Теперь, когда я еще раз смогла увидеть тебя, я уже точно не выдержу, я убью себя...

Девушка говорила и говорила, повторяясь и не следя за тем, что срывалось с ее уст. Она боялась остановиться. Слова летели без всякой связи с их предыдущим разговором. И уже через пару минут Эрвин потонул под их лавиной, мысли в его голове тоже стали ответно метаться, пытаясь подхватить ее слова, составить из них разумный смысл, но в таком наплыве пропуская большую часть. Горячечный ее голос начал сводить с ума, словно безумие способно передаваться речью, как самая липучая зараза. Впившиеся в его лицо ладони с каждым мгновением становились всё холоднее, словно тепло выходило из нее и вместе с обжигающим бредом переливалось в юношу. Голова у него начинала гореть, мозги плавиться.

Он должен любым способом прекратить ее безумную истерику, пока сам еще способен соображать.

Эрвин мягко высвободился из ее захвата и склонился к губам. Девушка предсказуемо замолчала, захлебнувшись поцелуем. Она не отстранилась, не оттолкнула, но и не ответила. Лишь приостановился поток слов, замерших на языке и пережидающих вынужденную остановку. И поцелуй юноши жалобно потух, зато течение его мыслей немного выровнялось.

- Я обещаю, Николь, - сказал Эрвин, отпуская из плена ее губы и торопясь заговорить, пока она снова не разразилась невменяемой тирадой, - что никуда теперь не денусь. Верь мне. Я очень люблю тебя. И может быть, я найду лазейку, чтобы обойти все запреты и увезти тебя отсюда. Все снова станет прекрасно, ты забудешь этот год, как страшный сон.

- Правда?! Ты сможешь?

Его прикосновения сейчас не вызвали у Николь никакого чувственного влечения, поцелуй не вознес до небес, но отчего-то появилась твердая убежденность, что отныне у нее в жизни появилась крепкая опора. Из отчаяния, наверно, родилась, от единственной оставшейся видимой надежды. Как и год назад, когда понимание того, что ее угораздило влюбиться в обаятельного, но совсем зеленого мальчишку, не мешало ей считать его образцом совершенства. Так и сейчас она была убеждена, что нынешняя его уверенность - это не самомнение избалованного вседозволенностью юнца, а решимость рассудительного мужчины. Удивительно, что где-то очень глубоко в душе Николь с иронией глядела на себя - такую наивную, доверчивую, все еще верящую в чудо. Но верила. Изо всех сил верила!

- Далеко не факт, - Эрвин с сомнением повел плечами. - Но попробовать-то стоит.

- Когда?! Когда ты можешь попробовать?

- Я должен встретиться с нужными людьми, поговорить...

- Встретиться? Нет, Эрвин, нет. Не оставляй меня. Не уезжай.

Вот это уже выходило за всякие разумные границы! Неужели ее помешательство зашло еще дальше, чем казалось на первый взгляд - тоже отнюдь не утешительный? Здравый смысл, похоже, покинул ее окончательно. Все требует времени. Эрвин, действительно, собирался встретиться с "нужным человеком", разрулить все проблемы и вопросы, и вернувшись максимум через месяц, забрать Николь с дочкой к себе. Там, вдалеке от этого места и этих людей, она обязательно обретет себя прежнюю.

Черт возьми, а ведь она права. Где гарантия, что уехав сейчас, он сумеет вернуться достаточно быстро? В тюрьме всегда достаточно пустых камер, скучающих в ожидании новоселов. И обратный визит может затянуться на непредсказуемо долгий срок.

- Ну хорошо, - согласился Эвин, - я сейчас же поеду в гостиницу, где остановился, и попробую начать разведку по телефону.

- Нет! - упрямо помотала она головой, разметав волосы по лицу.

- Николь, это уже смешно...

- Только не сегодня, пожалуйста. Сегодня останься. Я боюсь!.. Эрвин, у нас тоже есть телефон...

Он сжал зубы и отвернулся, прячась от ее полубезумного лица, от буравящих глаз, от трясущихся в паническом страхе губ. Трезво думать в такой обстановке становилось небывалым подвигом. Блуждающий взгляд в поисках опоры сам собой остановился на детской кроватке.

Малышка мирно сопела. Волны безумия, гуляющие вокруг, ее не беспокоили. Все в ее крохотной жизни пока было прекрасно. Девочка спала, подняв ручки к голове - доверчиво и безмятежно. Ротик приоткрылся, соска скатилась в сторону и беззубые десны обнажились, улыбаясь какому-то своему сну. Что могло сниться такой крохе?

"Да гори все пламенем! - Эрвин глухо зарычал от накатывающей решительной ярости. - Чего тянуть? Все равно тяжелого разговора не избежать. Решать надо, пока горячо. В конце концов, не зверь же он какой", - заметались в его голове самоуговаривающие мысли.

Взглянул на тикающие на стене часы. Расписание дел Его Величества короля Отнии ХанесемаШ ему было известно лучше, чем кому-либо другому. Через два часа намечено очередное развлекательно-обязательное мероприятие. Если звонить, то только сейчас. Через час начнутся сборы, будет не до личных разговоров, а после подобных сеансов, настроение выдохшегося и уставшего от светского радушия монарха обычно не отличается мягкосердечием.

- Где телефон? - хмуро спросил Эрвин.

Николь провела его в гостиную и показала на допотопный черный аппарат с диском.

- Подожди, пожалуйста, в другой комнате, - попросил Эрвин. - Не мешай. Я не уверен, что телефон сейчас не превратится в огнедышащего дракона.

Он выпроводил девушку, тщательно закрыл за ней обе двери. Достаточно длинный шнур от телефона позволил перенести аппарат в самый дальний угол. Не хотелось свидетелей тому, что сейчас разыграется. Каковы бы ни оказались результаты, но сам ход предстоящей беседы уж точно не будет томно-романтическим. Собравшись с духом, Эрвин крутанул диск, набирая номер. Руки мелко дрожали, не с первого раза попадая в нужную дырочку. Ответил служащий отеля.

- Соедините с пресс-представителем Его королевского Величества ХанесемаШ.

- Как вас представить? - наработанно вежливо спросил приятный женский голос.

Эрвин отрекомендовался. Соединили его быстро. Так же расторопно перенаправили вызов и к конечной цели.

- Привет, ежик, - наконец прозвучал в трубке знакомый голос, ровный и доброжелательный. - Что-то нужно? Или просто соскучился?

Судя по произнесенным фразам, государь был в одиночестве. Значит, говорить можно было свободно, не разгадывая ребусы из общедоступных реплик.

- Государь... - после положенных приветственных фраз начал Эрвин и замялся, подыскивая слова понейтральнее, чтобы монаршья первая реакция сразу не обрубила все шансы на счастливый исход разговора.

- Подожди, - довольно сухо прервал его король ХанесемШ. - Прежде, чем ты обрушишь на меня очередной центнер проблем, сначала я решу парочку своих.

Далее последовало несколько сугубо деловых вопросов. Настолько мелких и незначительных, что у Эрвина создалось впечатление, что единственной их целью было успокоить его тясущийся язык. Помогло. Он, действительно, обрел некоторую уверенность тона.

- Теперь я слушаю тебя, - наконец разрешил король.

- Государь, я встретился с той девушкой, с которой познакомился год назад... Помните, которая...

- Помню, - разом рассеял король его неловкость от необходимости напоминать и объяснять. - Не колготись, я догадался, куда и для чего ты поехал.

Тон голоса приобрел температуру замерзания воды, но информация обнадеживала. Раз, зная, отпустил, значит есть шанс договориться.

- Уже хорошо. Тогда я хочу попросить вас, Ваше Величество, отменить девушке запрет на въезд в королевство, и позволить мне начать оформление въездных документов в ускоренном порядке. Так, чтобы она могла уехать отсюда уже вместе со мной. Я женюсь.

После внушительной паузы напряжение в голосе собеседника сменилось раздражением.

- Эрвин, ты о чём? У тебя расстройство памяти? - едко спросил король. - Дежа вю? Или это мне приснилось, что мы уже решили этот вопрос на ряд ближайших лет?

- Изменились обстоятельства, милорд.

- Какие обстоятельства? Не говори чушь. Что изменилось? Это маленькое создание ты называешь изменившимся обстоятельством? Не дай мне усомниться в твоем разуме, Эрвин. Предложи им достаточно денег. Добавь к требуемой ими сумме еще нолик или два, запугай в конце концов (а если нужно - припугну я), но не занимайся глупостями.

- Вы знаете о ребенке, государь? - опешил Эрвин.

Скорость передачи информации как всегда восхитила, несмотря на то, что новость была не из разряда мировых.

- Знаю.

- И... когда вам стало известно?

- Приблизительно тогда же, когда о его планируемом появлении узнала твоя подружка. Мало того, парень, я даже могу развеять сомнения, если они копошатся в твоем сердечке: ребенок действительно твой. Анализы подтвердили.

Да, информация движется отлаженно, но узконаправленно. Надо же, а до самого Эргвина за весь год не дошло даже намека.

- Да нет, не очень копошатся. Но как же...

- Мое обещание не дать твоему ребенку родиться? Я собирался его исполнить. Девушку уговаривали, объясняли, запугивали. Должен признать, особу ты выбрал под стать себе - она оказалась непробиваема. А когда стало поздно... Ну я же все-таки не прожженный детоубийца. Оставалось надеяться, что ты окажешься умнее. Неужели ошибался и зря проявил милосердие? Мы снова вернулись к глупому разговору. Не стану даже читать тебе лекцию о том, что ты поступил безрассудно и тоже не сдержал своего обещания быть предусмотрительнее.

- С кем не бывает проколов... - виновато сказал юноша.

- Именно таких у того, кто думает головой, не должно быть никогда. Ты представляешь, например, меня в подобной роли? - усмехнулся король. - А вот ты скатился до сюжета пошленького бульварного женского романа. Уверен, что ты всё же не собираешься достойно следовать его традициям в усладу сентиментальной публики. Иначе останется над этим только посмеяться.

- Да уж, комедия получилась - обхохочешься, - буркнул Эрвин. - Она писала мне...

- Письма уничтожались. К счастью, у тебя хватило ума оставить ей лишь один никчемный адрес.

Заявление даже не удивило - логичное, обстоятельное ведение дела.

- А сейчас? Зачем же, государь, отпустили меня к ней? Был ведь шанс, что я никогда так и не узнаю...

- Да потому что ты уперт, как ишак. И пока сам не усядешься задом в дерьмо, не успокоишься.

Выдержанный и респектабельный правитель Отнийского королевства ХанесемШ крайне редко употреблял недостойные светлейшего монарха слова и уж совсем никогда не позволял себе этого публично. Прорвавшиеся фразы ясно показывали, что он начинает раздражаться и сдерживать себя в общении больше не намерен. Вернее, маска светской сдержанности была им снята и ее место заняла другая, призванная напугать и вызвать панику у собеседника. Этот этап был еще далек от настоящей ярости.