Потомки Бога

                                                     Потомки Бога.                                           Роман.                              Часть первая. Волк.                                  Глава первая.   Была ночь, но уже намечалось утро. Облака свисали с неба лиловыми гроздьями, под каким-то немыслимым углом сползая за горизонт. Уже раздавались шорохи и звуки просыпающегося города: прогромыхал вдалеке грузовик, нетвердыми, гулко цокающими шагами прошествовал некто, познавший соблазны курортной жизни, в порту раздавались редкие гудки кораблей, видимых в просвете между кипарисами вместе с куском моря, внезапно возникало какое-то шуршание и шевеление, которое тут же умолкало. Пока еще было темно и ничто не предвещало каких-либо исключительных событий, а вдоль горизонта уже летела алая полоса зари. Стоял октябрь - похмелье южного пляжного лета. В обшарпанном номере Сочинской гостиницы, ничуть не изменившемся с советских времен, обитали двое молодых людей, изрядно помятых после ночного кутежа. Один из них сидел на раскоряке-стуле и беспрестанно курил, отчего пепельница с торчащими из нее окурками папирос напоминала «Апофеоз войны» Верещагина. На нем были протертые от постоянного сексуального напряжения шорты, неопределенного цвета кроссовки, сильно избитые по дорогам судьбы, и пенсне в золотой оправе или оправе из желтого металла, как пишут в милицейских протоколах. Остальные части тела были не одеты. Не сказать, что он блистал красотой, хотя лицо, несмотря на двухдневную щетину, выдавало породу, тянущуюся от каких-нибудь столбовых или даже титулованных дворян с примесью восточных кровей, судя по прямым, черным и жестким как проволока волосам и большим, но, тем не менее, раскосым глазам. Это был отставной капитан Советской Армии, посмертно Герой Советского Союза Паша Колбин. Он отличался высоким ростом, имел мускулистое тренированное тело, как результат длительного занятия восточными и прочими единоборствами, а под носом у него хищно вились мефистофельские усики. Если бы над Пашей можно было произвести ряд манипуляций, как-то: мытье в бане, бритье со всеми парфюмерными довесками, сытный обед при отсутствии алкоголя и хороший сон – многие дамы не сочли бы за унижение отдаться ему в первой же подворотне. Впрочем, он не являлся ярко выраженным бабником, хотя и не отказывался от женских ласк, зато был игроком со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ему было все равно во что играть, в очко или на бирже, лишь бы постоянно находиться в сладостном процессе игры, ощущать взлеты и падения Фортуны, лавировать по кромке тонкого блефа, парить над бездной и, обнажив нервы, сконцентрировав в единое целое желание и интуицию, вырывать победу в холодной ярости азарта. Он мог часами наблюдать за манипуляциями наперсточника, честно «обувающего лохов», при этом мысленно находясь то по одну, то по другую сторону барьера, влезая в шкуры всех участников и переживая вместе с ними перипетии игры, пока охрана «мастера» не совсем тактично намекала ему: «канал бы ты, кент, отсюда, что вылупился». Второго обитателя номера звали Гоша Синельников. Он лежал камнем на продавленной раскладушке, которую по одному ему известным причинам называл «родео», был изрядно пьян, постоянно кряхтел, булькал, шморгал и издавал другие непотребные звуки, что было ему присуще после обширных алкогольных возлияний. Синельников был одутловат и рыхл и, если бы кому-нибудь пришло в голову отнести его к определенному представителю флоры, то он явно попал бы в семейство тыквенных: тело его имело форму баклажана, на которое была нахлобучена тыквообразная голова с не менее тыквообразным носом и тонкогубым широким ртом, который Колбин определял не иначе, как «щель для приема пищи». Руки и ноги у Синельникова были короткими, толстыми и практически не отличались друг от друга, а все это великолепное уродство венчал солидный животик, прозванный тем же самым Колбиным сумкой кенгуру. «И что же мы сегодня в сумочке припрятали». Но природа беспристрастна. Она не государство, чтобы все отдавать одним, полностью обирая других. Синельников имел острый ум, быстро реагировал на смену жизненных обстоятельств, когда был трезв, что в последнее время случалось весьма не часто. Его маленькие заплывшие глазки смотрели колко и изучающе с холодностью изначального недоверия, анализируя объект на предмет пригодности для собственных нужд или с точки зрения опасности. А еще он имел широкую барскую натуру. Познакомились они в Афганистане во время войны, где Синельников являлся, если можно так выразиться, аккредитованным корреспондентом газеты «Красная звезда», быстро сошлись в силу своей непохожести, бывали в разных передрягах, порой смертельно опасных, потому что Гоша был настырным и без надобности лез в самое пекло боя – хотелось все увидеть и заснять самому. Оба родились в декабре месяце – их так и прозвали «декабристами». Так бы Гоша и тискал до сих пор статейки в славную армейскую газету о повышении боевой готовности и патриотического духа, но в Министерстве Обороны в очередной раз оказались неправильно расставлены погоны и их стали переставлять. Гоша копнул какую-то грязную историю про финансовые махинации в Западной группе войск. В «Красную звезду» материал не взяли и он напечатал его в «Московском комсомольце», за что был изгнан из газеты и армии без выходного пособия. Сейчас Синельников вел литературный клуб под названием «Питомник», пописывал статьи, рассказики, стишки и распихивал их по расплодившимся периодическим изданиям. В общем, жил как свободный художник. Когда Колбин внезапно появился в доме у Синельникова, тот еще не спал в силу своей совиной натуры, а копался в компьютере. Колбин сказал, что ему нужно уехать на время из Москвы и попросил денег. Гоша не любил терять последних друзей и плодить лишних врагов, поэтому не давал взаймы никому, хотя и не был жадным. Он мог потратить на друзей кучу денег, пропить с ними целое состояние, но только не давать в долг. Колбину он отказать не мог, чувствуя, что у того крупные неприятности, и предложил вместе смотаться на пару недель в Сочи и отдохнуть за его счет с условием, что Паша будет бегать за выпивкой и заниматься поставкой молоденьких девиц, на что тот немедленно согласился. Денег у Синельникова было не то, чтобы много, но при разумных вариантах отдыха их должно было хватить. … Пиво кончалось. Вернее оно кончалось уже не единожды за прошедшие двое суток, но Паша неукоснительно восполнял дефицит продукта, вояжируя к горничной и с удивительным постоянством дебила спрашивая, который час. Получив от разбуженной среди ночи девицы соответствующий экспромт и забрав очередную дюжину пива по полуторной цене, Колбин врывался в номер с криком «нынешнее поколение выбирает пепси-водку» и, совершив круг почета вокруг Гошиной раскладушки, с которой этот сибаритствующий молодчик расставался только на время пребывания в сортире, ссыпал всю баночную груду на осовевшего Синельникова, при этом умудряясь одну из банок засунуть ему в трусы. Тот ловко выуживал заблудившуюся емкость с эликсиром и немедленно приступал к распитию. На этот раз выпивка кончалась всерьез. У горничной запас иссяк еще вчера, поэтому в последний раз Паша обращался в ларек напротив. Тот, обеспечив разовую поставку, закрылся в одиннадцать часов вечера и в самый последний раз пришлось отовариваться в ресторане, который наискосок. Все. Далее возникали проблемы, по крайней мере, до утра. Синельников, несмотря на открытую балконную дверь, возлежал в одних трусах сомнительной свежести на раскладушке по имени «родэо». Его шлепанцы почему-то стояли на подоконнике. Там же находились и комковатые носки, белые по изготовлению и грязные по состоянию. Вокруг в беспорядке валялись пивные банки, бутылки из-под экзотических ликеров, сливаемых нам по импорту западными доброхотами, окурки, еще одни грязные носки… Все это напоминало импрессионистский натюрморт, невзначай организованный монументальным Синельниковым, который, очередной раз крякнув, с трудом повернулся на другой бок и просипел. - Паш, пива дай, - и поскольку не последовало никакой реакции, повторил. – Пива дай, инквизитор. - Ремиз, маэстро. – Паша затушил очередную беломорину.  Он курил редко, вернее совсем не курил в смысле понимания этого действа, как употребление никотина, поскольку дым не вдыхал, а просто пускал его кольцами в потолок, считая, что это помогает сосредоточению мысли.  – И вообще, маэстро, не груби по четвергам – я по пятницам ворую, а пиво кончилось, иссяк источник наслажденья, кстати… - Следующая папироса выстрелила из мятой пачки. – Как у нас с финансами? Уж не обанкротились ли Вы, маэстро? Или на гране краха? – Сказано сие было по мазохистки смачно и несколько глумливо, но, поскольку вразумительного ответа не последовало, Колбин поднялся с вялой небрежностью напружиненного кота и направился в угол комнаты, где стояла большая сумка. Запустив правую руку в недра шедевра турецкого ширпотреба, купленного тут же, на толкучке за пятнадцать долларов, он извлек на свет божий початую бутылку импортного низкоградусного пойла и, поставив ногу на калеку-стул, мелодраматично произнес. - Где бедный боцман может похмелиться? У капитана запертый буфет. Маэстро, отработайте экспромт, иначе четыре сбоку – ваших нет. Для Синельникова, претендовавшего на талант, это было несложным заданием, поэтому он без возражений поддержал навязанную ему игру, уперся остекленевшими глазами куда-то в область люстры и, почесав свой изумительный живот и чуть пониже, неожиданно рявкнул. - Бросил карты, бросил баб,   Бросил пить, совсем ослаб. - Браво, маэстро! – Паше на самом деле понравилась импровизация бессовестного литератора. – Вы честно заслужили стаканчик…, - глаза скользнули по этикетке, -… бананового ликера, изготовленного в Швеции. Тоже мне банановая республика. Лови! Колбин не глядя метнул бутылку, а вслед за ней стакан в сторону раскладушки, который был на удивление ловко пойман, тут же наполнен и выпит. Кстати, пресловутая раскладушка тоже имела свою маленькую историю. Когда наши гастролеры с вокзала с трудом дотащились до гостиницы «Чайка», был поздний вечер. Вещей у них не было, кроме Пашиной сумки с малым джентльменским набором, как то: смена белья, две пары носков фирмы «Рибок», две колоды карт нераспечатанных, «не с маэстро же в дурака играть», диктофон «Панасоник», складной метр, полдюжины носовых платков, одеколон «Кобра» и пугач, который издалека можно было принять за настоящий «Магнум». Синельников шел налегке, но его давила тяжесть похмелья. В гостинице свободные номера были, но ввиду скудности наличности, гастролеры решили снять одноместный, поселить туда гражданина Колбина, а гражданин Синельников будет ходить к нему якобы в гости с ночевкой. Все бы и ничего, но только не у Гоши, который первым делом спутал гостиничный буфет с ночным клубом и решил посидеть там часиков эдак до трех за стопкой водки. Буфетчица по имени Нина предложила Синельникову покинуть помещение сначала ласково, затем грубо, но в конце концов он ее уболтал настолько, что она готова была остаться с ним в этом буфете навсегда. Они выпили водки на брудершафт и неизвестно, чем бы все это закончилось, но какой-то доброхот участливо вызвал милицию, не предполагая изменения отношений сторон. У Синельникова проверили документы и немедленно выставили из гостиницы, несмотря на яростные протесты буфетчицы. Маэстро зашел за угол, помочился, дождался пока уедет милицейская «канарейка» и, встретив Нину у входа, отбыл с ней в неизвестном направлении. Явился он только утром с раскладушкой в руках, сказал, что все улажено, и сразу завалился спать. Никто, кроме женщин, не понимал, что же в нем такого привлекательного. Паша тоже не понимал, но стерпелся. Кстати, буфет после Гошиной импровизации не открывался ни в этот, ни на следующий день. - Шабудабуда. – Синельников, слегка приподнявшись, поставил стакан на стол, уставленный тарелками с остатками вчерашнего ужина, выдернул откуда-то стручок горького перца и, закусив не поморщившись, пристально уставился на Колбина. - Ликер закусывать перцем… Ну ты даешь, маэстро! – сказал тот. – Так как все таки у нас с финансами? - С финансами у нас никак. Поют романсы. Мы слегка обанкротились, дружок. Но давай пока об этом не будем. Впрочем, на обратную дорогу хватит. На почтовом поезде в общем вагоне. Кстати, ты вчера забыл продлить гостиницу ив ближайшее время нас отсюда неминуемо вытурят. Но если, допустим, продать твое пенсне… - Пенсне не тронь. Оно не мое, оно фамильное. Уж лучше продать твои часы. Хотя…мастью козырь не покроешь – думать надо, искать варианты. Синельников возлежал на продавленном уродце и созерцал копию с картины неизвестного автора, висевшую на противоположной стене. Он неторопливо покопался в носу, потом привстал на локте, побыл в этом положении некоторое время и неожиданно изрек. - Наличность разрушает разум. – Причем конец фразы оказался зажеванным от внезапно нахлынувшего кашля. Паша не торопясь подошел к несчастному Синельникову, постучал его по спине, надавил указательным пальцем в какие-то одному ему известные места тела и кашель неожиданно утих. - Застойные процессы в легких, - с невозмутимостью индейского вождя прокомментировал Колбин. – Ты хоть иногда переворачивайся с боку на бок на своем лежбище. Кстати, когда ты пребывал вместе с этой, как ее, Ниной, то не заметил ли каких-либо странностей, ну, что-нибудь необычное? - Странности!? – Синельников на секунду задумался. – Странности конечно были. Первая и весьма немаловажная странность это то, что квартира, в которую я имел честь быть приглашенным, не была засорена обильными родственниками хозяйки. Вообще это была странная малокомнатная квартира с очень странно маленькой кухней и обширным количеством тараканов странной породы, завезенной, вероятно, из еще более южных стран. В спальне стояла удивительно широкая кровать странного назначения… Маэстро приступил к реализации очередного блестящего розыгрыша. При монархии он стал бы скорее всего придворным шутом и изгалялся бы в свое и царское удовольствие над безответной свитой и посетителями. Но хотя судьба распорядилась по-другому, Синельников не унывал и применял свой недюжинный талант насмешника и мистификатора, где это было возможно. Он выбирал очередную жертву, детально и тщательно изучал ее психотип, в непринужденной расслабляющей беседе определял черты характера и наклонности, выискивая слабые места, и начинал бить по ним с обстоятельностью осадной артиллерии, постоянно наращивая мощь. Выбрав за основу какой-нибудь парадокс или просто откровенную глупость, он втягивал несчастного оппонента в безнадежную дискуссию, обильно сдобренную цитатами из классиков, Библии, Корана, якобы знаменитых приятелей бессовестного маэстро, при этом, как опытный софист, он несколько раз меня свою точку зрения в процессе спора, делал специальные паузы, где соперник горел нетерпением услышать его ответ, постоянно подначивал, рассказывая дурацкие байки и случаи из жизни каких-то эфемерных личностей, постепенно переходя на личность самого оппонента, чем лишал его остатков терпения, разума и человеческого достоинства. Далее шел заключительный пассаж с каким-нибудь обидным для создавшейся ситуации стишком типа: я не был с Вами тонок… резонно, нет гондонов и… следовал неминуемый взрыв. Потерявший человеческий облик соперник бросался на несостоявшегося шута с явной целью разорвать его на куски голыми руками, чем очень веселил и вызывал бурные восторги у почитателей таланта маэстро. Озверевшего оппонента хватали за руки, насильно усаживали в кресло, отпаивали водкой и все заканчивалось мирно. До поры, до времени подобные спектакли сходили Синельникову с рук, пока на одной из вечеринок тишайший, интеллигентный Фима Бернатович, бывший однокурсник, не разбил об угол стола пивную бутылку и не бросился на него, несмотря на то, что в пылу спора потерял очки и ни черта не видел. После этого инцидента Синельников понял, что доводить подобные эксперименты до конца – опасно для жизни и научился вовремя останавливаться, сводя на нет напряженность какой-нибудь хохмой или предлагая выпить за прекрасных дам. - Так… какие еще были странности, - не унимался Маэстро. – Нина очень странно себя повела: сразу стала снимать одежду с себя, хотя было довольно-таки прохладно… - Ладно, притормози! Потом поговорим. – Колбин сидел в позе Роденовского мыслителя на фоне разгорающегося утра. Прошло еще немного времени. Он поднялся без помощи рук, потянулся по-кошачьи и воззрился на живописно неубранный стол. - А вот бардак после тебя я убирать не подписывался. Вперед, Маэстро. Не горюй горбатый – ты ведь не убитый. Кстати, убери свои носки с подоконника – портят пейзаж. Пока Синельников хлюпал в ванной, Паша разделся до плавок и приступил к своим бесчисленным упражнениям и медитациям. Делал он это сосредоточенно, полностью отрешась от внешнего мира. Когда наконец появился Гоша, фыркая моржом, раскрасневшийся и протрезвевший, Колбин находился в немыслимой позе. Все его части тела переплелись в какой-то змеиный клубок. Глаза его были закрыты, лицо окаменело. - Тореадор корридой пробавлялся… Хватит выйогиваться! Кстати, Паша, наш общий заклятый друг Суржицкий говорил, что ты долгое время пребывал в Юго-Восточной Азии, изучал религии, восточную культуру, каратэ… Колбин медленно вышел из транса, открыл глаза и, приведя свои конечности порядок, уселся на реликвию-стул, при этом заметив, что стол чисто убран. Взяв пачку сигарет, он повертел ее в руках и положил обратно. - Видишь ли, маэстро, мне это так же трудно тебе объяснить, как первоклашке интегральное исчисление на основе таблицы умножения. Во-первых, я не изучал, а проникался, пропускал через себя вековую мудрость, впитывая ее… и не только мозгами, но и телом, всеми органами чувств, каждой клеткой организма. Во-вторых, ну никак нельзя отделить культуру, религию и искусство восточных единоборств друг от друга – это единое знание целой цивилизации, которое оттачивалось тысячелетиями, накапливалось, концентрировалось и находило свой выход в конкретных приложениях. Приложений много – знание одно. Поэтому при чем здесь каратэ? И еще не путай восточные единоборства с дракой на уничтожение – это совершенно разные вещи. Я занимался самбо, осваивал рукопашный бой десантного образца, ходил врукопашную в Афгане, занимался в Таиланде искусством сяо-линя у одного буддийского монаха, потом было кунг-фу, айки-до, а потом я вообще перестал выделять какой-либо стиль. Какой может быть стиль в драке с докерами в Сингапурском порту. Мастер не должен себя связывать рамками условностей и деления на виды. Он должен абсолютно владеть духом борьбы, своим телом, чувствами, мыслями и применять свои знания быстро и точно, в зависимости от сложившихся обстоятельств и исключая случайности. Уличная драка не признает стилей, ибо трупу все равно, каким способом его убили, точным ударом кулака, дубиной или из берданки. А по отдельности все это изучают пердуны на кафедрах или бритоголовые мальчики в подвалах под руководством дилетантов. Ладно, Гоша, вали спать, приводи себя в порядок и не отчаивайся. Безумству храбрых – терпенье мертвых. – Колбин взял с кровати полотенце и отправился в ванную. А за окном вспыхивало яркими красками осеннее Сочинское утро. Город оживал. Появились первые прохожие, заездили машины, радио, пропев воскрешенный из небытия гимн, бормотало что-то про очередной межнациональный конфликт в дебрях Африки, зашуршали в гостиничном коридоре, захлопали двери, заплакал ребенок, гуднул тепловоз на станции, в соседнем номере реготали, радуясь курортной свободе... Жизнь входила в свои права в сонном городе Сочи. События развивались сами по себе, вовлекая в свой поток всех, кому это было предначертано, ломая их графики и судьбы. Лишь безмолвное солнце, внезапно выпрыгнувшее из-за гор, равнодушно взирало на суетность человеческих проблем с неясным разрешением их в будущем.