В лапах подлой СЕСТРИЦЫ

Глава 4. Сны о другой матери

Я проснулась в поту, вцепившись в простыни, как утопающий в солому. Губы всё ещё хранили привкус дыма от того кошмара — он приходил снова, как проклятый ритуал. Всё тот же коридор с треснувшими обоями, скрип половиц под босыми ногами, и её голос… её ледяной смех, разрывающий тишину.

— Ты не моя! — кричала она, женщина с моим лицом, но с глазами, как у затравленного зверя. Её пальцы, обмотанные гнилыми бинтами, тянулись ко мне сквозь туман. — Ты ошибка!

Я встала, прижав ладони к вискам, пытаясь вытереть образ. За окном бушевала гроза, молнии выхватывали из темноты контуры сада, где Паша когда-то закопал мёртвую канарейку. Я натянула его старый свитер — тот, что украла неделю назад — и выскользнула в коридор.

Его комната была тёплой, как улей. Паша спал, свернувшись калачиком, с учебником по астрономии на груди. Очки съехали на подушку, оставив красные следы на переносице. Я присела на краю кровати, наблюдая, как его губы шевелятся во сне.

— Не уходи… — пробормотал он, и я замерла, думая, что он проснулся. Но его веки оставались закрытыми, пальцы сжали край одеяла.

— Глупый, — прошептала я, поправляя прядь его волос. Они пахли яблоками и чем-то неуловимо чужим.

Внезапно он перевернулся, его рука упала мне на колено. Сердце забилось так громко, что я боялась, звук разбудит весь дом. Я медленно положила свою ладонь поверх его пальцев — холодных, как мрамор.

— Вика… — его губы дрогнули, выдыхая моё имя.

Я отпрянула, будто обожглась. Внизу хлопнула дверь — отец вернулся с ночного совещания. Его шаги, тяжёлые и неровные, эхом разнеслись по лестнице. Я затаила дыхание, пока звуки не стихли вдалеке.

На цыпочках вернулась в свою комнату. В ящике ночного столика, под пачкой сигарет, лежала потрёпанная фотография. Я достала её, хотя знала каждый пиксель наизусть: женщина в платье с рюшами, держащая младенца. Но лицо матери было срезано — только подбородок и рука, сжимающая моё крошечное плечо.

— Кто ты? — провела я пальцем по пожелтевшему краю.

Утром за завтраком мать разбила чашку. Фарфор рассыпался на осколки, похожие на льдинки.

— Всё в порядке, Ирина, — отец не поднял глаз от газеты. — Горничная уберёт.

Паша сидел, уставившись в тарелку с овсянкой. Его ложка чертила узоры в каше, превращая её в абстрактное искусство.

— Ты опять не спала? — спросил он неожиданно, и я поняла, что он смотрит на синяки под моими глазами.

— А тебе какое дело? — я намазала тост джемом слишком агрессивно, и капля упала на скатерть.

Он покраснел, вернувшись к своему молчанию. Но когда мать вышла проверить почту, он вдруг протянул мне салфетку.

— У тебя… на руке.

Я посмотрела на каплю джема, скатившуюся к локтю. Взяла салфетку, намеренно коснувшись его пальцев.

— Спасибо, няня, — усмехнулась я, но он уже встал, пряча лицо за стеной учебника.

После уроков я поехала в старую часть города, где улицы пахли жжёным кофе и забвением. Дом № 17 по улице Грушевой — адрес, который я нашла в отцовских бумагах. Трёхэтажный особняк с облупленной штукатуркой, балконы, опутанные плющом, как паутиной. Моё сердце бешено стучало, когда я подняла руку к звонку.

— Кого черти принесли? — женщина в халате с пятнами открыла дверь, жевая жвачку.

— Я ищу… — голос предательски дрогнул. — Здесь живёт Людмила Петрова?

— Сдохла пять лет назад, — хлопнула дверь.

Я стояла, глядя на трещину в виде молнии на стекле парадной. Где-то наверху плакал ребёнок, а с крыши капало в ржавое ведро.

Вечером я вломилась в кабинет отца. Его сейф с кодовым замком — 04-12, день рождения матери — открылся с лёгким щелчком. Среди папок с налогами и договорами я нашла конверт с выцветшей надписью «Детдом №3».

Фотография выпала первой: девочка лет трёх в платьице с рюшами. Мои глаза, но её улыбка — кривая, испуганная. На обороте почерком отца: «Виктория, 2005. Исправлено».

— Исправлено? — я сжала снимок, пока края не впились в ладонь.

Шаги в коридоре заставили меня швырнуть всё обратно. Я прижалась к стене, слушая, как Паша стучит в дверь соседней комнаты:

— Вика? Ты здесь?

Его голос звучал… обеспокоенно? Я выждала, пока его шаги не затихли, затем выскользнула наружу.

В ту ночь кошмар вернулся. Та же женщина, но теперь она держала ножницы.

— Ты не должна была родиться! — её крик смешивался со звоном металла.

Я проснулась с воплем, зажимая рукой рот. В зеркале напротив отражалось моё лицо — бледное, искажённое ужасом, но… не совсем моё. Глаза казались шире, губы тоньше. Я схватила тюбип помады и стала рисовать привычный образ: чёрные стрелки, алые губы. Маска Королевы Ада.

На рассвете я нашла Пашу в оранжерее. Он поливал орхидеи, напевая что-то под нос. Его голос, тихий и чистый, замер при моём появлении.

— Ты плакала? — он не повернулся, но плечи напряглись.

— Не смеши, — я сорвала белую розу, иглы впились в пальцы.

— У тебя кровь, — он вдруг взял мою руку, достав платок. Его прикосновение было нежным, как у врача.

— Ты что, решил меня спасти? — я вырвала руку, оставив кровавый отпечаток на ткани.

— Может, тебе помочь? — он не отводил взгляда, и в его глазах я увидела то, чего боялась больше всего — понимание.

— Помочь? — я рассмеялась, разрывая розу на лепестки. — Ты даже себя спасти не можешь.

Но когда я уходила, его слова догнали меня:

— Иногда кошмары… они просто хотят, чтобы их услышали.

Я обернулась, но он уже склонился над цветами, будто разговаривая с ними вместо меня.

В тот вечер, роясь в старых коробках на чердаке, я нашла плюшевого медвежонка. На бирке выцветшими буквами было вышито: «Люсиль». Тётя, о которой отец запрещал упоминать. Медведь пах плесенью и тайнами.

А когда я расстегнула молнию на его спине, из живота высыпались обгоревшие фотографии. На одной из них — отец, обнимающий женщину с моими глазами. На обороте дата: 12.08.2002. За два года до моего рождения.