БОНТАШ

Конец первой тетради

Следующие записи сделаны по-украински, с использованием специфических выражений, часто с оттенком юмора, характерных для этого языка и трудно поддающихся эквивалентному переводу.

13 июня.

Конец! С математикой покончено. Уже семь экзаменов. Теперь на очереди украинская литература.

Где-то там играют вальс, а может, танго, а это влияет соответствующим образом. Смеркается.

Про что же мне сегодня писать? Про то ли, что я совсем не подготовился, что я не знаю, что буду делать на экзамене, про что писать... "Там надежда уж на бога..." Или про то, что я вижу вокруг? Интересно ли это? Как работают экскаваторы на Крещатике, разгребая эти огромные горы кирпича, восстанавливаются выгоревшие дома, как по городу ходят уже по трём маршрутам троллейбусы, да ещё и автобусы... Как уже не видно у людей на улицах "авосек", а в магазинах всё заворачивают в бумагу, кладут в кульки... Залечиваются раны!

Завтра - письменная работа.

14 июня.

Вот и написал. Была та же самая тема, по которой я за работу в учебном году получил тройку. Это в конце года. Этой тройкой Хрыстя меня тогда убила. Потом я подходил к ней с этой работой, она её так разругала, что мне стыдно было глаза поднять, а потом велела писать ещё раз. Я написал. Подал. Надеялся. А она (это было, когда уже кончился учебный год) разрисовала её птичками и примечаниями, на всю последнюю страницу рецензию красным карандашом напаскудила и четвёрку с минусом поставила. И как я её теперь должен был благодарить! У меня в кармане лежали два сочинения на нужную тему, проверенные, раскритикованные, проработанные. Я начал тихонечко "катать", а она (толстая такая и решительная, подлая антисемитка) подходит и говорит: "Так не делают, Бонташ! Возьмите положите на парту и переписывайте; будет идти кто-нибудь - спокойно спрячете. А через некоторое время можно будет совсем не скрываться."

И всё ж таки есть грешки у меня там, в работе, нельзя быть спокойным. И какая подлость: четыре письменных работы написал, и ни в одной из них не могу быть уверенным. Ох, уже голова сохнет от дум про это... Разве не всё равно, разве не всё равно?

Осталось пять. А что будет, когда ни одного? Вот тогда жизнь! Какая жизнь? Что тогда? Спать до десяти, лежать и пухнуть от жары и лени? Что-то не то...

Снова по-русски.

19 июня. Немецкий прошёл нормально.

К следующему экзамену я не готовлюсь. Голова настолько устала (я, правда, немного преувеличиваю), что я, увы, могу только играть на пианино и гулять...

23 июня.

Солнце и дождь! Красота. Осталось три экзамена: физика, химия, история. Ой, неужели удастся медаль?.. Пока все пятёрки. Ну, пусть в высших инстанциях закопают, но если в школе у меня будут круглые - я морально всё-таки удовлетворён. И ещё не выбрал вуза. Теперь я знаю определённо - точное машиностроение. А в Киеве ни одного машиностроительного института... Дождь прошёл, а солнце - нет. И не так-то легко разойтись нам с Костей Некрасовым, "разойтись, как в море корабли". Редкий тип, и очень полезный. Он открыто стремится перенимать у других всё лучшее, а я пытаюсь учиться этому у него. Кто там врал и врёт про мою волю? Начиная с ранних лет я заставлял себя: сперва - ежедневно мыться (и некоторое время должен был привыкать к этому); затем - побольше молчать и слушать других (мучительно было); потом - ежедневно "махать гирями", как говорит моя мама; далее - зачёсывать наверх волосы, завязывая их косынкой (и вообще - причёсываться ежедневно) и т. д. А для многого, да простит меня бог и общественное мнение, не нашёл я ещё в себе достаточно сил.

Ешё три экзамена и - конец.

В окно (раскрыто оно, как ворота) течёт последождевая свежесть и солнце. Сижу один и готовлюсь к физике.

25 июня.

Сдал! Без обдумывания! Осталось два. Химия и история.

 Фотографировались для общего снимка, мужественно подъяв главы на фоне синего картона. Одалживали расчёски, приглаживали вихры, Некрасов давал свои очки (совершенно целые и исправные) напрокат Портнягину (у того нечто странной формы, в проволочках, ниточках...), словом - всё, как полагается...

26 июня.

Вчера я бешенно промок и простыл под дождём (был в белой рубашке с короткими рукавами на голое тело). Погода к вечеру стала ужасная: холодный ветер и дождь. И вот сегодня сижу дома в трусах и в тёплой рубахе и мучаю химию. За окном ветер, часто дождь, треплются листья мокрых каштанов. Я посмотрел на небо - сильный ветер, тучи просто мчатся. Я подумал - может быть сейчас их пронесёт, и конец дождям. Стало уже совсем светло, но вот опять что-то надвигаются тёмные клочья...

Конец июня, а у нас всё ещё "учёба". Вчера или позавчера вдруг стало так мучительно тоскливо, захотелось конца этой нудоты, полной свободы. Я так же смотрел в окно, так же шумели под ветром каштаны.

Осталось два. Осталось восемь дней.. Вечером 3-го июля я сделаю запись, запись вольного человека. Передо мной грязная, помятая бумажка с диаграммой экзаменов и свободных дней, я их зачёркиваю, осталось совсем, совсем немного. И бумажка эта упорно не теряется.

27 июня.

10 часов вечера. Голва трещит от химии, глаза вылазят из орбит. Неужели завтра зарежусь?

Мне сегодня чего-то грустновато. Надо было бы пойти сейчас прогуляться. Люблю бродить по вечерним улицам, смотреть, думать, воображать, немножко мечтать...

30 июня.

Пронёс господь через химию. Теперь - история. Самый ужас. 42 билета, 126 вопросов, 5 учебников, 4 дня. Тяжела ты, жизня соискательская.

 Соискатель... "Подано на соискание золотой медали" (выражение из газет). Иногда украдкой надеешься.

А пока содрали 150 рублей на вечер. Что-то ещё там будет? И какое настроение?

Итак, 3 июля - последний бой.

2 июля.

Теперь я почувствовал, что значит "работать". Сижу или лежу над книгами, кучами книг и тетрадей, часы и дни напролёт, немытый и нечёсаный, в трусах и в тёплой рубахе; веки опухли, глаза режет боль, голова трещит, во рту пересохло. И всё в воздух. Отсидев часов 10 - 12 подряд до несварения мозгов, плюю на всё и иду остаток времени играть в волейбол до полупотери сознания.

И вот, в последний вечер, вижу, что не сделал необходимейшего минимума, осталось непрочитанными свыше десятка важнейших вопросов, не просмотрена хронология, не выяснены тёмные места. Вот так суждено лопнуть всему делу.

3 июля.

 Написав эти строки, я вчера вечером натянул штаны и туфли и вышел пройтись. Было пол-одиннадцатого, довольно холодно. Ссутулившись и засунув руки в карманы, я прошел по темноватым улицам до Ленина, сел на трамвай. Стоя на ступеньках задней площадки, я наслаждался бешеным бегом пустого трамвая мимо чёрных домов; держась за поручни, выпятился на ветер. У бульвара соскочил на ходу, побрёл вниз, по Крещатику и домой. В час лёг спать. До семи дремал и слегка бредил историей. Когда открыл глаза, мама сидела в халате у окна и пришивала пуговицы к моему пиджаку (которые я отрезал в знак протеста против того, что портной их пришил вниз лицевой стороной; мама мои претензии назвала пижонством и тоже отказалась перешить). Было пасмурно и холодно. Меня слегка знобило. Около часа я беспорядочно заглядывал в учебники и тетради. Позавтракал и пошёл. Пошёл также и дождь.

 В школе - кучка ребят, и больше никого. Потом пришли учителя, и экзамен начался.

Томительное, изматывающее ожидание, долгие нудные ответы. На дворе то солнце, то тучи, моросит. Историчка сидит, как каменная. Десять, одиннадцать, двенадцать часов... Ответили три, четыре, пять человек... Созрели, жмём им руки.

Вызвали. Взял билет. Так, средний. Снова мучительное ожидание. Я предпоследний. В классе уже пусто. В двери заглядывает жизнерадостная вторая смена. Остаёмся я и Виля. За столом историчка и Андрей, Андрей что-то пишет. Отвечаю спокойно, уверенно и буднично. Первый вопрос... Хватит. Второй... Хватит. Вот уже и третий, и вот - всё. Жду Вилю. Выходим. Жмём руки, смеёмся, провожаем, желаем ни "пуха, ни пера". Я, Виля и Боба втроём сходим по пустой лестнице, проходим заляпанный известью вестибюль. Сильная гроза встречает нас при выходе. Мы останавливаемся под колоннами и ждём.

 Так кончают школу.

*  *  *

6 июля.

Пёстро и густо разворачиваются события послешкольной жизни. Сперва немного грустно, чуть-чуть. Затем страшная занятость. Мы с Костей провожаем его отца и сестру в Брянск, бегаем по кино. Дома расчищаю свои Авгиевы конюшни. Еду в политехнический. Иду в школу. Там узнаю:

- к золотой медали "представлены" из нашего класса двое, я и Некрасов, из "А" - Мильман, Карпухин и ещё пара ребят;

- к серебряной - из нашего: Карась, Камраз, Сахновские В. и Б. (в сумме - Вилябобы) и Лозицкий;

- документы посланы в высшую инстанцию. Сегодня прибудет решение и сегодня же - вечер.

И до вечера остаётся всего каких-нибудь три часа. Они проходят. Мама надевает на меня рубаху и галстук, пиджак, я выгляжу сносно, очень даже сносно, просто - можно сказать - терпимо...

Я иду раньше родителей. У школы уже кучка ребят. Все тычут мне в нос медалью, я говорю, что ещё далеко не известно, а они смеются и не сомневаются. Идёт время, темнеет, народу уже прилично, приехал директор из "высшей инстанции", мы заходим, пора начинать. Полно ответственных гостей, дверь кабинета директора открыта, ползут тревожные слухи - столько-то человек "зарезали", такой-то не получил. Состояние крайне напряжённое. Но обо мне - никто не сказал, что зарезали, никто во мне не сомневается...

И вот подходит Владимир Львович, преподаватель немецкого, это надёжный человек, и он знает... Я выхожу вперёд и спрашиваю:

-           Меня зарезали?

-           Нет. Почти нет...

-           Значит, серебряная?

-           Да.

-           Некрасова?

-           Зарезали...

-           Совсем ничего?!

-           Ничего.

-           Сахновские как?

-           Одному серебряная.

-           Кто ещё из наших?

-           Камразу серебряная.

8 июля.

Продолжаю повесть моей жизни.

 ...Музыка умолкла, все повалили в зал. Я подсел к папе и маме, сообщил им услышанное; мама сказала, что она очень довольна, что вот конец мукам ожидания, а главное - лишь бы поступать без экзаменов. А я - что же я могу сказать о себе? Бывает, что в иной момент мы потрясены, убиты горем, всё кажется каким-то кошмаром; проходит время - и издали, на фоне пёстрого калейдоскопа событий, это кажется пустым и мелочным. А бывает - в неестественном возбуждении и суете, в унисон с окружающим настроением, всё кажется - ни черта! И отрава горькой обиды или жалости постепенно, как отрезвление, проникает в мозг, заставляя иногда содрогаться, вспоминая о прошлом...

15 июля.

Продолжаю.

 ...Все сели по местам. Я показывал маме: впереди сидел короткий, толстый и самодовольный Миша Карпухин - золотая медаль. Рядом Липкин и Лернер - серебряные из 10"А". На школу две золотых и штук шесть серебряных. Количество золотых, видите ли, строго лимитировано, надо избрать достойнейших. Вторая золотая - Мильман Юлик - с универсальной задумчивой улыбкой сидит позади нас и через очки смотрит в исписанную бумажку. "Бонташ, тебя в президиум", - говорит он.

 Торжество начинается. Слово для предложения состава президиума - золотому медалисту Мильману Юлию. Перечисляется куча секретарей горкомов, райкомов, обкомов, гор-, обл- и райОНО, минпросов и комитетов, директор, несколько учителишек и "от десятого "А" класса - Михаила Карпухина, от десятого "Б" - Бонташа Эмиля". Представители классов умещаются на одном стуле за спинами отцов города, аплодируя и вставая в положенные моменты. Обвожу глазами сидящих напротив, мне неловко встречаться глазами с матерью Некрасова. Какая несправедливость!.. Предупреждают - сейчас говорит Карпухин, затем я. "Десять лет назад... - лирически заливается Мишенька, - ...вторым домом... наш великий народ..." Встаю я. Все всё уже сказали. Все (большинство, во всяком случае) смотрят на меня. Хрипло начинаю толкать речь, раздавая благодарности на всех уровнях (экспромтом придумал себе такую тему) и благополучно довожу до конца. Ну что ж... Всё.

Директор уже зачитывает приказ о том, что "согласно такому-то постановлению от такого-то числа, на основании того-то и того-то" кто-то награждает: "Карпухына М. - золотою мэдаллю (аплодисменты); Мильмана Ю. - золотою мэдаллю (аплодисменты)"; и сразу за ними почему-то "Бонташа Эмиля..." (утонуло в аплодисментах; некоторые потом спорили - золотой или серебряной, но я-то хорошо слышал - "срибною")", а затем опять десятый "А", потом десятый "Б".

 Торжественная часть на этом кончилась. Я разыскал Костю - он был спокоен и весел. По поводу него возмущалась вся школа. Обо мне - все поздравляли, и в то же время соболезновали, многие возмущались. А у меня это как-то стушевалось в общем возбуждении и придавало даже слегка приятную окраску настоящему.

Вечер был, в похвалу будь сказано нашему дражайшему директору, дрянной. Денег с нас собрали много, жратвы было много, посуды мало, организовано отвратительно. Наверху восседала приглашённая знать, а внизу, у виновников торжества и у пришедших с ними девочек - даже вилок не было, не говоря уже о рюмках и стаканах. Жри и пей, чем хочешь. Наверху скатерти, внизу - бумага. И лишь постольку, поскольку всё это были свои, родные ребята, и всё-таки мы окончили школу, и всё-таки мы моложе той вершины стола - было весело. И кричали, и жали руки, и чокались бутылками ситро, и угощали друг друга из своих тарелок, и песни пели, и целовались, и бутылки в окна швыряли - всё, как нужно. И чувствуешь теперь, в конце - все тебе искренние друзья, милые товарищи. Даже Фрегер до того трогательно ласков и мил, что устоять невозможно, хоть есть все основания опасаться нежности этого прохвоста.

Трапеза кончается, начинается бал. Вилябобам завтра участвовать в велокроссе, они уходят с папой и мамой. Папа, мама, Виля и Боба заходят в кабинет директора прощаться, папа намекает "при Дударенко", что вот, мол, жалко только, что Боря получил, а Виля не получил, и "Дударенко говорят": "Ну, еще посмотрим там, посмотрим..."

 Уходят и мои родители. Мы с Некрасовым остаёмся.

Потом мы шли вдвоём с выпускного вечера, вечера, завершающего школу. Пустынный и ярко освещённый Крещатик, широкий и красивый. Наши гулкие шаги. Я с серебряной медалью, он без ничего. Жалко его, но его нельзя жалеть, это смешно. Ему даже нельзя вслух сочувствовать, он не нуждается. И кроме того, я сильно хочу спать. Держа его руку, пытаюсь идти с закрытыми глазами... Дорогу перебежала кошка... Говорят, собака - на удачу... Если относительно нас двоих, то кошка бессильна, а собака излишня... Кто это говорил, что у меня не сможет быть друзей?... Герка? Или я сам?...

 Мы прощаемся. Три часа ночи.

17 июля.

 Утро. Я один сижу за пианино в комнате. Окно открыто, а за ним - сильный косой дождь. Темновато, прохладно и пасмурно. Но всё же лето. И отдых.

А всё-таки я встретил её. Первый раз за больше чем пол-года... Как шумит дождь... Мы с Костей ехали в трамвае, он на площадке, а я на ступеньках (он всегда более трезв). И М. совсем неожиданно шла по улице. С чёрной папкой. Со спокойным и близоруким выражением лица. Она совсем взрослая. Трамвай пролетел мимо.

Закончились экзамены, и я думал, что это конец заботам. Но оказалось не так. Вот уже и аттестат у меня. Конец? Не тут-то... За пять минут до отъезда в КПИ мама меня останавливает, говорит, чтобы я сегодня не подавал документов, а прежде поговорил с Надей. Надя - соседка, окончила с отличием химико-технологический факультет. Я сижу перед ней, и она рисует картину: выпускников посылают не по специальности, сменными инженерами... каторжная работа... ночные смены... отсталый цех... ответственность... вечно завод... шум, грохот, грязь, вред здоровью... И почему я выбрал механический? Разве не прекрасен инженерно-физический, или, вообще, например, юридический? Не нравится? Ну, а архитектурный? Дивная профессия! Гм, архитектурный... Чорт возьми... Я в смятении... Отсутствие определённого папиного мнения делает выбор ещё труднее. Архитектурный - механический... Архитектор - механик... Еду в строительный, еду в КПИ... Этот близко, тот далеко... Там нужен в военное время - здесь нет... Одни советуют то, другие это... Голова кругом... Измотался до конца...

Вот я сижу перед инженером Туровским, папиным знакомым. Хочу быть инженером-станкостроителем? И передо мной разворачивается яркая картина упорного и прекрасного труда, блестящих перспектив, почёта и уважения, роста вверх на любимом поприще; да, это хорошо, чорт возьми...

Как?! Или архитектором? Пожалуйста! И перед моим мысленным взором тут же расстилаются волшебные проекты будущих дворцов... Застывшая музыка... гамма линий и гамма красок... высокое искусство... вдохновенная творческая работа... широкий кругозор... И снова я раздавлен тяжким выбором.

...Квартира Штейнберга, профессора кафедры рисования и живописи Киевского инженерно-строительного института. Крепкий старик, убеждённый старый холостяк. Короткий и плотный; лысая, абсолютно голая голова, сжатый с боков лоб, крючковатый нос, выдающаяся массивная нижняя челюсть, невыразительные глаза. Старый брюзга и нелюдим, немного ограниченный и недобрый человек, - мне у него всегда обеспечен лучший приём, лучший совет и помощь. Может ли быть иначе хоть с кем-нибудь из старых знакомых мамы?

Я давно его не видел, почти с тех пор, как он в трудное время приносил для меня бумагу для рисования и консервы и масло из своего пайка...

Перекладывая какие-то картоны, он говорит, и я вновь в смятении и растерянности, вновь мечусь от одного решения к другому. Полуторачасовая беседа закончилась советом идти на архитектурный, начавшись с обратного (зная, как я рисую, он гарантировал моё поступление). Опять я ни с чем, лишь ещё более обременён сведениями... Прошу разрешения остаться и наблюдать его работу. С хищным вдохновением на угрюмом лице этот "кладбищенский художник", как его называют за колорит его картин, компонует замученный букет в грязной банке. Тихо. С улицы втекает похоронный марш, встречаясь с хрустом засохших цветов под руками поглощенного своим занятием творца. Я подхожу к окну, отодвигаю занавесь. Венки несут школьницы, их много среди провожающих.

- Обычный конец, - сардонически шамкает за моей спиной Штейнберг. Я прячу платок и отхожу от окна: у меня сильный насморк, а могут подумать, что я плачу. Плывут удаляющиеся звуки похоронного марша. Штейнберг дрожащей от азарта рукой наносит бурые мазки на картон...

Я подхожу к концу. Мама была права. Я подам на механический, во что бы сам с собой не игрался. На следующий день, я, изнурённый и равнодушный, получил расписку о "принятии заявления, аттестата за номером... и т.д."

На этом заканчивается один этап и эта тетрадь. Я долго, мучительно выбирал, стараясь быть обьективным, а это затрудняется многим, вплоть до того, что... М. Ск. поступает на архитектурный. Я встретил Толю Копальника и расспросил его. Она получила золотую медаль.

Мне сообщили, что я стою десятым в списке зачисленных.

 Что ещё? Папа Вилябобов, заслуженный спортивный деятель, добился второй медали, я сфотографировал Вилябобов у двери директорского кабинета с аттестатами и счастливыми улыбками. Некрасов на второй день после вечера пришёл за своим аттестатом и, как говорят, держался прекрасно; сейчас он готовится к экзаменам на химико-технологический в КПИ. Выслушав от меня рассказ Нади, он не изменил решения.

Не могу не сказать хоть в конце об этих лживых медалях и об их распределении. Золотые медали за отличное окончание средней школы получили: народный артист Карпухин, председатель родительского комитета школы и представитель от её шефа - Русской драмы; Геркин папа, популярный врач, друг и приятель директора их школы, разных там отделов образования и комиссий... А такие, как Фимка? А Некрасов?

Конец первой тетради.

 Да, не так уж всё просто у этого мальчика. Повышенная чувствительность и порядочное честолюбие, смесь наивности и точной интуиции. Может быть, мне это кажется потому, что я не сумел далеко уйти от него за все эти годы? Сдеформированная войной душа, зажатая и не умеющая раскрыться...