БОНТАШ

Продолжение второй тетради

П р о ш ё л  в е с ь  в т о р о й  с е м е с т р

 ... Был у нас в группе Арон Ратнер. Лентяй по философским убеждениям, а может быть и создатель особой философии для оправдания лени. Мы с ним постоянно спорили и ругались. Он был, пожалуй, самым умным и, несомненно, самым оригинальным парнем в группе, и, возможно, самым развитым. Он вылетел после зимней сессии, но всё же смог поступить в Житомире, дома, на педагогический, как бы перевестись. Мир его праху, в группе его теперь уже забыли, хотя даже в воспоминаниях о нём его как-то отделяли от остальных вылетевших, которых уже немало.

Мы с ним переписывались весь второй семестр. И, честно говоря, его взгляд на жизнь оказал на меня довольно сильное, но, к счастью, временное влияние.

Сочетание Философского спокойствия, холодного созерцания и иронической грусти. Набор звуков? Нет, это "ратнеризм", это яд, заложенный незаметно и действующий лишь через некоторое время, медленно, но верно. С одной стороны - он мне будет стоить стипендии на третий семестр. С другой стороны - он даст мне много облегчения в жизни. Он может выбить совсем из колеи и одновремённо заставляет глубже искать основной путь, делать мучительные обобщения. Поймите смысл этих слов - и вы станете "ратнеристом". Этот яд временно сбил с ног даже Некрасова.

"Ратнеризм" - как кольцо с надписью "И это пройдёт"...

 Дневник за второй семестр заменяется перепиской с Ароном Ратнером.

Письма Арона Ратнера хранились вместе с дневником в течение нескольких лет. Переписка эта внесла значительный вклад в тот душевный разброд, из-за которого ближайший же повод вызвал жестокий срыв. В то время не были ещё в ходу термины "стрессовое состояние", "депрессия как нервное заболевание", и тем необъяснимее и страшнее казалась болезнь.

С Ратнером я виделся после этого лишь один раз, года через четыре, когда он приезжал в Киев. Из пединститута, в который его устроили родители, он был исключён, поступил в Житомирское артиллерийское училище; оттуда его тоже исключили и направили в армию. Отслужив в армии, он начал работать рабочим, женился. Что ж, может быть, это и есть последовательный ратнеризм, не раз воспетый под другими масками в литературе, театре, кино...

16 мая 1949 года, днём.

Освободился от института к 11-ти. Надо доделать графические работы. Уже сдан зачёт по черчению, в двадцатых числах - остальные зачёты. Июнь - экзаменационная сессия. Скорей бы каникулы! Сегодня душный день, как перед грозой. Каштаны отчаянно густо покрыты листьями и здорово цветут.

28 мая, суббота.

Если верить календарю, то в этот день за всё время существования человечества ничего существенного не произошло. И именно в этот пустой день я закончил первый курс. Сегодня последний день занятий. Остались только экзамены.

Начинается экзаменационная томительная морока - наполовину занятия и наполовину безделье.

6 июня

Какое обновление чувствуешь после экзамена! Как жалко своих ещё не сдававших бледных и взволнованных товарищей в коридоре...

Но не надолго. Опять возвращается знакомая тонкая и лёгкая тоска.

 Особенно её чувствуешь, несясь в троллейбусе мимо облитых солнцем бульваров и парков.

Город стремительно хорошеет, делается всё более благоустроенным и нарядным: разбираются развалины, на их месте появляются чудесные садики с асфальтированными дорожками; городской транспорт разрастается до излишества - всё новые и новые линии трамваев, троллейбусов, автобусов, самых красивых и самых комфортабельных, множество одинаковых такси. Изящные "Победы" вытесняют все марки машин. К газу уже просто привыкли. Электроэнергия - неограниченно. Сады, парки, пляж - всё замечательно благоустроено. Закладывается метро. Весь Крещатик обсаживается цветами. Огромные щиты с обьявлениями, яркими рекламами; киноафиши, газовые рекламы, рекламные транспаранты через всю улицу. Открытые бесплатные лекции и концерты...

...Ах, всё это почему-то кажется неестественным, как-будто преждевременным и неуместным. Неужели всё так тихо, спокойно и хорошо? Всё это даже чуть пугает...

...Теперь – химия, 10-го июня.

.  .  .   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . 

12 февраля 1950 года.

 Сегодня воскресенье, конец первой недели занятий после зимних каникул второго курса. Но на улице - словно началась весна: в комнату бьёт солнце и свежий весенний воздух, всегда обладающий магической живительной силой. Я лежал на тахте, делать ничего не хотелось, и я решился снова продолжать эти записи.

 На химию было дано десять дней. Я неправильно начал готовиться, перенапряг свои силы и попал в большой прорыв. Это вывело мня из равновесия. Сложилось, как видно, всё вместе - и утомление последнего месяца, и нервность моего характера, и соответствующий возраст. Я не хочу подробно на этом останавливаться; инстинкт самосохранения заставляет меня не думать, не вспоминать об этом времени, хоть теперь я уже иногда сам немного удивляюсь тому, как это могло быть ?

Но было это нечто ужасное.

Основная тяжесть обрушилась на моих родителей, особенно на маму.

 Сдача химии на пять не изменила положения. Каждый день, каждый час меня мучили новые кошмары.

 Я хотел не сдавать два оставшихся экзамена, вернее, я был уверен, что я их сдать не в состоянии.

Воздействие одного умнейшего и добрейшего человека, врача-невропатолога, заставило меня хоть частично взять себя в руки.

Оба экзамена были сданы на пятёрки. В период подготовки (вернее, никакой подготовки не было, я почти не занимался) Костя гулял со мной по паркам города, проявив братское терпение, чуткость и заботливость, которые, не зная его по-настоящему, трудно было бы от него ожидать.

После сдачи экзаменов мне с каждым днём становилось всё легче, этому способствовали режим, одиночество и свежий воздух надднепровских садов.

Приехал с Ирпенской поймы Костя (он там работал на народной стройке пять дней от института), обгоревший, с мозолями на руках. Мы предприняли четырёхчасовое катание на лодке по Днепру. Я вернулся домой усталый и бодрый. Дома была Нина, дочка Эмилии Львовны, она пришла за её нотами. Они завтра утром уезжают в дом отдыха в Коростышев. Там и сейчас легко получить путёвку. Место и питание изумительные. Мама выдвинула предложение - поехать туда мне и Косте. Костя сообщил это родителям и передал согласие. А когда через день я вошёл рано утром к ним с чемоданом, в котором была оставлена ровно половина места для его вещей, он, голый по пояс, провёл меня в комнату и сказал, что всё готово, но он не едет, так как после лодки вся спина в сильных ожогах, и он не может даже надеть рубаху.

Судьба устраивает всегда всё так, как это нужно. Если бы мы с Костей поехали сами, то вернулись бы ни с чем, так как мест уже не было. Но в последний момент мама решила сама "повезти" меня.

 В Коростышеве по дороге к дому отдыха мы встретили Эмилию Львовну. Она шла на базар. Между прочим она сказала, что устроила здесь племянницу своей подруги. "Ты ведь знаешь её, Миля , это М..." Когда она пошла дальше, мама взяла меня под руку и в осторожных выражениях повела разговор, из которого следовало, во-первых, ещё одно лишнее подтверждение проницательности моей мамы, а во-вторых - что я слишком плохо владею своим лицом и не умею скрывать своих тайн.

 Вопрос ставился так: не лучше ли для моего спокойствия не оставаться здесь. Мама имела право спрашивать - слишком много она перенесла за времямоей болезни. Я с бесстрастным выражением отвечал, что мне всё равно, что местность мне нравится, и что я бы очень хотел, если я здесь останусь, быть здесь вместе с Костей.

А местность была изумительная. Это сразу было видно, несмотря на пасмурную погоду и мелкий временами дождь. Дом отдыха лежал в кольце бесконечных хвойных лесов, покрывающих каменистые холмы, недалеко от речки.

Мест уже не было. Как-то случайно, уже возвращаясь к шоссе, мы сняли рядом с домом отдыха комнату для меня и - если он захочет - для Кости, с питанием, постельными принадлежностями и прочими благами из дома отдыха - за путёвку.

Мама уехала. Я остался один в комнате. Шли дожди. Целый день я провёл на территории - читал, смотрел, как играют в биллиард, играл в шахматы. Через сутки, после завтрака, к моей скамейке подошёл Костя - в зелёном кителе, в очках, такой как обычно - и сел рядом. Я даже ничего не сказал, а просто весело рассмеялся, он тоже улыбнулся. Когда мы вернулись в нашу комнату, где Костя успел оставить свои вещи, всё уже было прибрано, и приготовлены две кровати. Так мы начали жить. Это было как раз в тот день, когда я должен был перебраться за столик Эмилии Львовны на освободившееся место - это мне предложила М. Но вместо этого Костя дополнил компанию за моим прежним столиком, и переселение не состоялось. На следующий день я совсем удивил Эмилию Львовну (которая приняла надо мной опеку), подойдя к перилам терассы, где стояли столики, в лихо посаженной набекрень Костиной пилотке на остриженной, как у Кости, под "нольку" голове. На возмущённые возгласы я ответил, что имею согласие мамы. Я спросил М.: "Что, плохо?" - "Ужасно", - ответила она.

И начали мы с Костей ходить по влажным холмистым лесам и молоднякам, карабкаться на скалы, искать слюду и кремушки, дремать на глубоких скамейках, лениво читать по странице в день, "изучать" изумительные окрестности, мокнуть иногда под небольшими дождиками, а иногда - под большими.

Потом погода поправилась, и мы, как и все, начали проводить дни на реке. Со мной был фотоаппарат, и Эмилия Львовна организовала пару фотовылазок, увлекая в это дело большую компанию. В ней, конечно, оказывался и Костя, так как мы составляли единое образование. Нас так и называли: "парень в очках и парень с бородой" (с бородой был я, я до сих пор принципиально не брился). Заснятые плёнки мы проявляли, а печатать намеревались в Киеве. Дом отдыха имел пять лодок, и мне часто удавалось кататься, даже грести. Это занятие мне очень понравилось, оно мне заменяло то, что я не умею плавать.

Но помню одно приключение. В хорошие дни весь дом отдыха высыпал на реку. В нашу с Костей лодку сели покататься М. с Ниной и, кажется, ещё кто-то. Всё было хорошо, пока к нам не пристала лодка с весёлой компанией университетцев и местных парней, которая пошла на "абордаж", вопя полудюжиной глоток и брызгая водой. В нашей лодке сложена одежда, у нас на руках часы. И я совершенно не умею плавать, я в своё время дал маме слово не плавать в Днепре, чтобы не утонуть. Если лодку перевернут (что больше чем вероятно), то двадцатиметровая речушка для меня равосильна океану. Под градом брызг и насмешек мы пристаём к пляжу. Миллионы каких-то мальчишек качают лодку, лезут внутрь, отталкивают от берега, где носится воинственный соперник. А наши умеющие плавать пассажиры вовсе не прочь повеселиться. Я оглядываюсь вокруг со злобной растерянностью. Костя, держа свою мокрую рубаху, тоже наливается той тяжёлой яростью, которая придаёт ему всегда звериную жестокость. Предвидел ли я тогда, что наши дороги начнут расходиться именно из-за этой его черты?.. Здесь она спасительна. Он обрушивается на ближайшего пацана, отшиваются все остальные. Я с трудом переправляю нашу хлюпающую водой лодку к другому берегу, где ждёт давший нам её парень, я и Костя забираем свои вещи и предоставляем ему самому хозяйничать в ней. Лодка отходит от берега и вскоре переворачивается вместе со своим противником, все барахтаются в воде, а мы вдвоём молча сушим на камнях штаны и рубахи. Вообще, меня всегда угнетает молчаливая Костина оппозиция. С этого начинаются наши первые раздоры. Вернее, они начинаются просто из-за совместного безделья, и мы это понимаем, но от этого не лучше.

 Потом составляется компания: мы двое, выпускник института лёгкой промышленности умный, хитрый и весёлый парень Миша, выпускница мединститута Оленька, за которой он приударяет, и её курортная подружка Леночка, окончившая десятилетку. Леночка блекнет рядом с опытной Оленькой, но я всё же инстинктивно предпочитаю иметь дело с первой. Нам было весело, мы сидели за смежными столиками, вместе составляли "команду" первоклассного парохода "Святая Ольга" (одной из лодок, полностью нами присвоенной), который гордо бороздил тетеревские воды под бело-розовым флагом из полотенца. Капитаном был Миша, мы с Костей - отважные матросы, а Оленьке, несмотря на отчаянные кокетливые протесты, было присвоено имя капитанши.

Потом Миша уехал, "Святая Ольга" перешла к другим, и Оленька и Леночка остались как-бы "у нас на руках". Утекали дни, иногда солнечные, иногда влажные и дождливые, пахнущие сырой хвоей. В хорошую погоду время попрежнему проводили у реки. Костя, из-за нарывов на спине после ожога, не мог купаться. Он героически сидел на берегу, собирал камушки и кусочки слюды, иногда с большим азартом. Этим занятием он увлёк и меня с М., когда Эмилия Львовна устроила вылазку с фотоаппаратом к порогам - вверх по реке. Мы даже устроили конкурс наших коллекций, где я усиленно восхвалял свои шедевры, заработав славу хвастуна. Интересно было наблюдать М. и Костю, когда они, стоя рядом, снимали свои очки и рассматривали чужие, близко поднося их к лицу. Сощуренные замкнутые глаза придавали обоим удивительное сходство.

 Теперь мы с Костей и"наши девушки" сидели все четверо за одним столом. Обстановка стала до удивления свободной. Мне прощались мои иногда резкие замечания, а Костина угрюмость даже создала ему успех, которому я мог только завидовать, так как единственное моё достоинство - это был мой фотоаппарат. Так что мне оставалось только развлекать Леночку, когда она была расстроена из-за того, что Костя танцует с Оленькой.

 Срок кончался. Через день уезжают Оленька и Леночка. После полудника мы идём к реке фотографироваться. Все весело дурачатся, а когда Косте бросится кровь в голову, то его совсем узнать нельзя. Его настроение заражает остальных, и фотоплёнка летит без счёту и без толку. Потом мы зовём девушек к нам домой - проявлять. Приходим, весело знакомим их с нашим жильём, угощаем домашним печеньем, с шумом и хохотом отодвигаем стол, под которым крышка подполья. Я, как всегда, начинаю нервничать из-за неразберихи, меня унимают. Оленька тоже хочет лезть в подполье "смотреть", как я заряжаю бачок. Но что там можно увидеть, там же будет совсем темно? Всё равно, это ужасно интересно.

Подполье крошечное и низкое, стоять нельзя даже согнувшись. Оленьке предоставляется единственная скамеечка, я скорчился рядом - и тут в еще не закрытое отверстие спускается Леночка, сагитированная Костей. Я бешенно прогоняю её, она в нерешительности стоит под отверстием, но Костина рука нажимает на её голову, крышка захлопывается, шуршат надвигаемые половики и чемоданы, закрывая малейшие щели, наступает абсолютная темнота в пространстве не более трёх кубических метров.

Плёнка вот уже целую вечность не хочет заправляться. Отчаянно болят ноги. Я боюсь шевельнуть локтями, сыплю проклятиями, а любительницы проявления плёнок из темноты уговаривают меня не нервничать, предлагают помочь. Наконец мы вылазим на свет, во время проявления я совсем распсиховываюсь, но плёнка выходит замечательная, и это всё примиряет. А после ужина мы с Костей говорим друг другу, что хорошо, что они уезжают, отношения становятся уже слишком лёгкими.

На следующий день многие уезжают, уезжает М., а Эмилия Львовна переселяется в частную комнату. Я стою у крыльца её корпуса с её тяжёлым чемоданом, рядом, как всегда, Костя. Подходит М. со своим стареньким чемоданом, кладёт его на скамью, перевязывает ремешком. Она спрашивает: "Вы тоже уезжаете?" - "Нет, Костя уезжает через три дня, а я остаюсь ещё." - "Жалко, что не едете." За деревьями играет местный духовой оркестр, что-то из своего небогатого репертуара, медленное и тягучее. Подходит Эмилия Львовна с группой отъезжающих и провожающих. Все идут к автобусу. "Костя, возьми чемодан," - говорю я, и Костя берёт М-н чемодан. Я спрашиваю Эмилию Львовну, положив руку на ручку её чемодана: "Эмилия Львовна, сейчас идти с вами?" - "Нет, подожди, я сейчас вернусь, и потом отнесём его." И все уходят.

После завтрака мы вчетвером, с Оленькой и Леночкой, устраиваем экскурсию в мраморные каменоломни. Мы идём вдоль реки вниз по течению, по красивой и безлюдной местности, по заросшим дорожкам среди пахучей травы, потом совсем без дороги, вытаптываем для девушек путь в высокой крапиве, помогаем им перебираться через заболоченные овражки, подбадриваем их, несём их жакетки и туфли - и в общем итоге, пройдя километров восемь, поворачиваем обратно, не дойдя до цели нескольких сотен шагов, чего мы тогда не знали. Возвращались дифференцированно - впереди я с Леночкой, сзади Костя с Оленькой. Оленька рассказывала Косте о назначениях после института, Леночка рассказывала мне о том, как она получала серебряную медаль, а я её пугал институтскими трудностями (она подала на химфак КПИ). Перед концом все остепенились.

Закончив ужин, мы задержались на пустой терассе столовой, и начался обмен адресами. Оленька должна была скоро уезжать на работу в Сталино. А я вдруг сказал, что всё это ни к чему, так как курортная дружба недолговечна, и из встречи в Киеве ничего не выйдет.

Назавтра рано утром они нас вызвали из дома, стоя у забора с чемоданами, мы быстро оделись и все вместе вышли на шоссе Житомир - Киев, сразу за нашим домом. Я остановил первую же машину (у меня на это была "лёгкая рука"), и она пошла дальше, унося в кузове наших летних подруг. И уже через несколько минут после выхода из дома мы возвращались молча обратно - мыться и идти завтракать.

На следующий день утром мы снова вышли на шоссе. Поставив у дороги Костины вещи, я стал на асфальт, ожидая машину. Что ж, я до последнего момента уговаривал его остаться. Появилась машина, на мой знак она затормозила и съехала на обочину. Костя с весёлой суетой устраивал в кузове поданные вещи, и тогда заметил мою протянутую руку, когда машина уже трогалась. Через минуту я один возвращался домой - продолжать курортную жизнь.

 Так я остался сам в своей просторной комнате. Дом отдыха заполнили новые, незнакомые люди, совсем не такие, как те, что уехали - а может быть, это так казалось. С утра до трёх часов я ежедневно проводил на реке. Всё время грёб в лодке, с пассажирами или один, и достиг в этом некоторого искусства. И ещё упорно учился плавать.Всё снова и снова повторял унизительную процедуру - по пояс в воду лицом к берегу, а затем кое-как добрыкаться несколько шагов, пока брюхо не ляжет на песок...

Но в лодке - совсем другое дело! Когда ты один на один с этим послушным конём, когда ты, ухватившись за корму, сильно отталкиваешь лодку носом вперёд от берега и повисаешь над кормой, упираясь одними руками - тогда ты испытываешь дивное чувство. Я часто поднимался один до порогов, иногда причаливал лодку и выходил на камни - как будто я здесь что-то потерял, и ищу потерянное, и становится немного грустно.

 И вот наступает день, когда я сижу в кузове грузовика рядом с незнакомыми людьми, с чемоданом у ног, спиной к заходящему солнцу, лицом к кабине, к встречному ветру, лицом к Киеву, скрытому за набегающей панорамой полей и сосновых перелесков, освещённых розоватыми лучами заката.

В Киев мы въехали около полуночи, встречая следы недавнего дождя на ярко освещённых улицах.

*  *  *

7 июля 1950г.

Я смотрел на карту Кореи. Увидел, как далеко ещё Сувон (вчера занятый северокорейцами) от южной оконечности полуострова. США объявили блокаду Северной Кореи. Мы направили Америке ноту. Идёт подписка под воззванием Стокгольмского комитета. Появились новые плакаты. Всё это может иметь непредсказуемые последствия.

А когда я вышел из института, я вспомнил, что сегодня мой день рождения.

Завтра, наверное, мы уедем в военные лагеря. Я купил ложку, почистил котелок, починил флягу. А может, поедем послезавтра... Делать ничего не хочется - буду продолжать свой дневник, превратившийся в скучную повесть без сюжета.

...В Киеве после Коростышева меня не сразу узнавали. Откормленный, коротко остриженный и загорелый парень не был похож на бледнозелёного астеника в толстой куртке и с шарфом на шее, с нестриженной чёрной патлой, каким я был к концу экзаменов.

Я несколько раз ходил на секцию плавания. Костя ходил со мной, сидел там на берегу на скамейке, потом ждал, пока я высохну и оденусь, потом шёл со мной обратно.

А раз, когда я шагал, лузгая семечки, по Владимирской от площади Хмельницкого, сзади вдруг сказали "Здравствуйте!" Это был тот высокий и резковатый голос, от которого я сразу поперхнулся семечком. М. поравнялась со мной и разочарованно сказала: "А я вас хотела семечками угостить... Но всё равно мои лучше!" И она начала разворачивать носовой платок, который она держала в кулаке.

Она меня спросила, что слышно с теми снимками, которые я делал в Коростышеве. Я сказал, что фотокарточки я сделал, но они случайно испортились из-за плохого закрепителя. Мы дошли до угла Прорезной. "Но я сделаю другие , думаю, что они получатся хорошо. Я принесу их для вас Эмилии Львовне." И вежливо попрощавшись, я пошёл вниз по Прорезной.

И когда, спустя несколько недель, должны были пересечься наши дороги на аллеях парка Шевченко, М., опустив голову, начала что-то искать на ходу в своём портфеле с металлической табличкой в углу.

Начались занятия в институте. Времени было достаточно, я занимался волейболом, ходил в тельняшке, короткие волосы зачёсывал "ёршиком", и вообще имел довольно оригинальный вид, так как вдобавок отпускал (т.е. не брил) усы и бакенбарды.

Учебные дела шли прекрасно. Ни у кого не было лучших конспектов. Я один на весь поток решал труднейшие задачи по динамике, о чём и сейчас вспоминаю с гордостью.

С начала семестра я был привлечён на работу в институтской многотиражной газете в качестве заведующего художественным отделом.

Из зимней сессии я вышел чистым отличником.

2 сентября 1950 года.

 Я вижу, что мой дневник - давно уже не дневник, а какие-то странные мемуары. Но я ничего не могу поделать, разве только бросить его писать... Но может быть, я теперь войду в колею.

 О занятиях второй половины прошлого учебного года нельзя рассказать ничего интересного. Мои волейбольные успехи были обычные - я всегда один из лучших среди худших, везде и во всём, за что ни берусь.

 Я ходил в бассейн учиться плавать. Недели летели быстро, сперва мне удавалось переплыть бассейн один раз поперёк, потом два, три раза с передыхами, потом без передыхов, потом погружать голову в воду, плыть брассом, потом мне разрешили проплыть вдоль бассейна - 25 метров, потом стали разрешать каждый раз, потом я однажды проплыл сто метров, потом для тренировки плавал несколько раз по 50, 75, и уже весной, в последний день работы бассейна, надсаживаясь до тошноты, я сдал 300 метров на ГТО второй степени. И после экзаменов большой блестящий значок украсил мою настойчивую грудь (остальные нормы для меня не были проблемой).

 Весенние экзамены сдал на все "отлично".

Потом мы поехали в лагеря. Отправили все вторые курсы. Ехали мы в теплушках, ехали весело, я даже захватил с собой гитару ( купил её зимой, но успел на ней очень мало).

Нас привезли под Белую Церковь, построили и привели на территорию лагеря.

 ...Подъём был в пять часов утра. Но уже за час или пол-часа до этого многие не могли спать, - таково было нервное напряжение ожидания резкой, как выстрел команды: "Первая рота - подъём!!!" Её подхватывали во взводах, и она отчаянно била по ушам, била по ещё не проснувшемуся мозгу. Однако в это время уже успеваешь, слетев с койки, натянуть штаны, портянки и сапоги (полторы минуты), вылететь по пояс голым во двор, где серый рассвет и холод. И сразу команда "Бегом!" Мучительная физзарядка, мучительная не трудностью, а просто из-за холода и утренней слабости. Потом "туалет" (три роты и шесть кранов на сквозняке), уборка постелей (вдоль всего фронта коек проверялось равнение простыней) и т. д. В шесть мы уже стояли в общем строю для развода на занятия. И потом, перебегая и переползая по мокрой от росы траве, глядя на низкое и абсолютно не греющее солнце, на свои сине-бурые (ещё военное обморожение) и исцарапанные руки, сжимающие жирное железо с капельками воды на нём, пытаясь целиком влезть в узенькую сырую скатку, ты снова обдумываешь старый вопрос: что же хуже - холод или жара?

А после завтрака, с девяти часов, вопрос этот решается уже с другой точки зрения. На открытом поле солнце палит прямо сверху. Ноги уже не ощущаются в той горячей болезненной массе, которая заполняет грубые тяжелющие сапоги. Наглухо застёгнутый воротник облипает шею, под скаткой гимнастёрка абсолютно мокрая, растрепанный пояс затянут до предела, а ты по-прежнему ползаешь, бегаешь, прыгаешь через бугры и ямы, копаешь эти же ямы до волдырей на ладонях, глотая пыль и валяясь в колючках и сухом навозе, стоишь до изнеможения, переминаясь с ноги на ногу под белым небом и этим проклятым солнцем - и так до трёх часов дня. Потом уже легче.

Обед. Сидим плечо к плечу, спина к спине, обливаясь потом, хлебаем горячий борщ и из этих же тарелок кашу. Рвём руками рыбьи хвосты, грызём нечищенные огурцы. Потом полтора часа сна пролетают как секунда; и - если повезёт - можно отдохнуть на "самоподготовке", т. е. если помкомвзводу не захочется гонять нас строевой, и он заведёт нас в кустарники "прорабатывать устав". Эти минуты - райское блаженство. А после ужина - вечерняя поверка, "прогулка строем и с песнями" и отбой (личное время существовало лишь теоретически). 

5 сентября.

Первые дни это просто меня оглушило. Всё было как в тумане, и я совсем перестал чувствовать себя человеком вообще и студентом в частности, а был просто затравленным животным. И не мог себе представить, что существует свободная жизнь за пределами этого мира казармы. Громкоговоритель, установленный на территории лагеря, издевался надо мной, воспроизводя звуки ушедшего мира. Проходящие поезда вызывали жуткую тоску. Но тосковать было некогда - весь день тянулся в непрерывной спешке, а на свою соломенную подушку как я клал голову - так и срывал при крике "подъём".

Я натёр на пятках огромные волдыри, которые не лопались и причиняли мучительную боль, непрерывно, при каждом шаге. Поэтому мне было тяжелее, чем остальным, а именно это меня угнетает ещё больше. Когда мне приходится так же, как и всем, мне всегда легче. А в эти дни я особенно мучился. И в своих обрывочных мыслях мне казались смешными все мои "прошлые" взгляды и убеждения, я знал, что надо совсем по-другому относиться к жизни, лишь бы вырваться когда-нибудь отсюда. Но конец был так далеко... Маме я писал через день бодрые письма, писал на ходу, урывками, на одном колене. А какая радость - получать писма! Как же тогда на фронте?