БОНТАШ

Конец второй тетради

Через четыре дня мои пузыри созрели и стали меньше болеть. Прошёл дождь, жара спала, и стало чуть легче, а может - и привычнее. Я наудачу пошёл в санчасть, там мои пятки произвели фуррор - пузыри, действительно, были рекордной величины - и я получил освобождение на два дня. Эти два дня я подметал и убирал казармы (такое у меня было "освобождение от ходьбы") и после занятий встречал у входа свой взвод - мокрый, грязный, топающий сапогами и бряцающий оружием. Мне было немного совестно за своё безделье.

Я наложил на себя запрет в отношении ругани (за эти дни я начал, подобно другим, дико - именно дико - материться). Мне удалось даже побывать в Белой Церкви "по служебным делам" (покупка бумаги и красок для плакатов); ходил по белоцерковским улочкам с красными погонами на плечах, смотрел на девушек и козырял чинам. Это была забавная игра. Но вообще моя форма заставила меня о многом передумать в те дни.

6 сентября.

 ...Затем я снова стал в строй. Теперь уже можно было немного поднять голову, жизнь стала чуть привычнее и ровнее. Всё реальнее были мечты о "демобилизации". У меня была приготовлена путёвка в Одессу, и я иногда мечтал об этом сладостном контрасте. Одна особенность лагерной жизни: полное спокойствие нервной системы; никаких волнений - своё отмучился и получаешь после этого еду и отдых. Никаких моральных долгов, не висит над тобой несделанное дело, как часто (вернее, всегда) бывает в студенческой жизни.

Я настолько очухался, что во мне проявилось "благородное" стремление лучше познать тяготы воинской жизни. Я на длинных переходах брал добровольно чужой ручной пулемёт, чтобы побывать и в этой шкуре.

И вот наступил последний день перед предпоследним, потом предпоследний, потом был последний подъём, последняя физзарядка, последние занятия, затем после обеда мы сделали стихийный и невиданный по темпам марш-бросок, прибыв всей ротой первыми к месту сдачи оружия; затем после смазки и сдачи на склад своего железа, облегчённые и дезорганизованные, вернулись к казармам.

И затем всё наше громадное войсковое соединение выстроилось в поле лицом к железной дороге на торжественную вечернюю зорю.

Я стоял в центре линейки в первой шеренге, сразу за командиром (я теперь был в числе самых высоких), и мне было хорошо видно, как под звуки оркестра генерал обходил бесконечные роты, приветствуя их и поздравляя с окончанием лагерного сбора. Зоря тянулась долго, все стояли по команде смирно. Потом в шеренгах по двенадцать проходили мимо трибуны, мимо почётного караула с флажками на штыках. Оборванные студенты в сапогах, напоминавших лошадиные копыта (подержанное обмундирование третьего разряда, после трёх недель лагерной носки), с суровыми лицами и вытянутыми по швам руками лихо и грозно отбивали шаг под звуки марша. Наша первая рота уже завернула к казармам, а с линейки всё ещё трогалась очередная рота за ротой в вечерних сумерках, и сбоку казалось, что это движутся не целые шеренги, а колонна по одному. А мы уже запевали "Взвейтесь соколы орлами..." И перед казармой лейтенант всех распустил (в столовой было кино), оставив около десятка человек, подавших докладную с просьбой о разрешении на самостоятельный отъезд. Я был в их числе.

В коридоре казармы мы стояли под электрической лампочкой на цементном полу у дверей канцелярии, в одних трусах, держа в руках сапоги, скатки и всё остальное обмундирование. По одному заходили и бросали старшине на разные кучи гимнастёрки, штаны, пояса, пилотки, наволочки и всё прочее. Потом получили свои вещи, оделись в лёгкие и просторные одежды, неподражаемые туфли и носки, и, узнав друг в друге когда-то виденных прежде студентов, плясали от счастья.

 Несколько человек ещё раньше договорились уходить сразу. Мы попрощались с впервые улыбавшимися командирами взводов и бодро вышли из дверей казармы

Мы не шли, а летели. Мои белые туфли сверкали во тьме, как падающие звёзды. Всего нас собралось пятеро. Ровно в даенадцать часов ночи, через час после окончания зори, мы влезли в кузов идущей на Киев машины. Пошёл дождь. Мы сидели на автомобильных скатах под дождём и ветром, прижавшись друг к другу, промокнув и продрогнув насквозь; но ведь мы были и не в таких передрягах, и ведь мы ехали в Киев! И в четыре часа утра я стоял с мокрым чемоданом на лестничной площадке и стучал в дверь нашей квартиры.

Первого августа я был уже в Одессе. Погода была несолнечная, и я набросился на книги. Было немного скучно, нельзя было купаться, и в доме отдыха не предвиделось подходящей компании. Но потом погода поправилась, и стало вполне хорошо: до обеда я был на пляже, а после полудника играл в волейбол через сетку.

В доме отдыха устраивались танцы, но я был только зрителем.Так и проходили дни.

8 сентября.

Ещё в первый солнечный день, на пляже возле нашего (я и пара ребят из дома отдыха) лагеря я обратил внимание на одну девушку; она вышла из воды, подошла к своим вещам, вынула небрежно прикрытые часы на металлическом браслете, затем, надев их, деловито сняла резиновую шапочку и легла на солнце, закрыв глаза дымчатыми очками. Лицом прямо вверх, ничем и никем не интересуясь. Через определённое время садится, снимает очки, часы и начинает долго прилаживать шапочку, намереваясь повторить процедуру.

Светлые волосы и тёмные глаза. А может быть, это только кажется на ярком солнце. У неё чуть надменное выражение лица. Очень хорошие дымчатые очки. Небрежность к часам. Книга "Армянские новеллы". Поцарапаны левое колено, бедро, локоть. Царапины старые. На обеих ногах по мозолю (тесные туфли?).

 Она очень заметна: чёрный купальник с жёлтыми полосами на боках, единственный на пляже.

Следующий день. Пляж, как обычно, переполнен, полотенца и одеяла лежат тесными рядами. С ней, повернувшись на бок, разговаривает сосед, белокурый мужчина. У неё голос высокий, и она говорит так, что чуть похоже, будто щебечет. Как она с ним приветливо разговаривает!

Валяясь после обеда на своей кровати, я думаю, что надо быть смелым, таким, как все. Ты ещё не научился жить? Вспомни, как ты считал счастьем посидеть лишнюю секунду в воняющей испражнениями траншее, под палящим солнцем, в пыли и колючках - лишь бы побольше передышка! А помнишь, как усталый взвод на марше подтягивался и брал ногу, если мимо шла сельская девка в тесной юбке? И все с суровыми лицами проходили по дороге, мужественно сжав ремни запыленных карабинов и автоматов... А ты киснешь здесь, в знойной курортной обстановке!

 Я под солнцем никогда не лежу на месте, всегда хожу или вообще двигаюсь - привычка, рождённая на днепровском пляже, я думаю, одинаковая у всех киевлян. Но я всё время вижу её. Одна. Каждый день. Весь путь - в воду и обратно. В воде отплывёт от берега, затем обратно - и сразу же выходит.

Какая-то дама привела к ней девушку, знакомит. Она весело садится: "Вот хорошо! А то мне одной здесь так скучно. Будем знакомы, меня зовут Люда..."

Они теперь всё время вдвоём.

Нет, завтра я должен к ним подойти, как бы невзначай.

Назавтра я к ним не подошёл.

Однажды мы с Фимой (сосед по комнате) решили покататься на лодке. Взяли лодку, Фима подхватил пару "девочек", и мы отправились. Распределение сил логичное - Фима занят двойным флиртом, а я гребу.

Час на исходе. Мы возвращаемся к пляжу. Метрах в ста тридцати от берега из воды торчат пять рельсов - здесь уже с головой. И за один из них держится она (так часто делали плавающие сюда). И мне обязательно понадобилось провести лодку между этими сваями - другого пути к берегу на всём море найти было невозможно. Оглядываясь вперёд, я начал медленно проводить лодку. Была изрядная волна, проход - не шире трёх метров. Она молча смотрела на лодку. И я вдруг сказал:

-          Вы ещё никогда так далеко не отплывали.

-    Да, я теперь не могу доплыть обратно.

-    Ухватитесь за корму лодки, мы вас доставим к берегу.

-  Но я не могу до неё доплыть, я и здесь еле держусь. Меня захлёстывает волной, и я уже порезала руки.

-    Ну, тогда, значит, мы возьмём вас в лодку.

Я начал подводить корму, Фима, протянув руку, помог ей влезть в лодку, и мы пошли к берегу. Она смеялась, благодарила, рассказывала о своём приключении, мы все шутили и болтали.

А почему я должен вести лодку к берегу? Я заработал изо всей силы правой рукой, и, описав крутую дугу, мы двинулись назад в море. Мы все уже познакомились (кстати, о Фиминых подругах я не имел никакого представления), и прогулка продолжалась не менее весело.

Сидя на вёслах и видя перед собой остальных, море, небо, солнце, шумный берег, видя в лодке её, слушая её немного возбуждённый из-за происшествия голос, я думал, что это, наверное одна из наиболее радостных минут на ближайшее прошлое и будущее. Вот и всё, что мне нужно...

На берегу мы все сразу разошлись.

15 сентября.

 Весь тот день я был под радостным впечатлением. Ведь это было так необычайно - такое стечение обстоятельств. Судьба явно мне благоволила.

Она москвичка. Перешла на второй курс. Живёт на даче. И ей здесь очень скучно, скучает вместе с подругой.

Завтра я возьму лодку и приглашу их покататься.

Назавтра я предложил Фиме взять лодку. Он не захотел. Захотел Митька, тоже сосед по комнате, парнишка 16-ти лет.

Я пригласил их, вышло очень удачно. Они согласились, и мы поехали. Мы катались почти напротив пляжа. Потом Митька захотел учиться грести, я уступил ему одно весло, и нас начало кружить и нести по ветру вдоль берега. Когда нас отнесло уже на уровень третьего прибрежного пляжа и стало прибивать к берегу (это всё произошло очень быстро), я сел на вёсла сам. Но, под общий смех пляжущихся, нас захлестнуло одной волной прибоя, потом другой затопило лодку на глубине приблизительно по пояс. Нам помогли вытащить лодку на песок и опрокинуть. Люда говорила, что это даже интересно - поездка с приключениями. Но после этих приключений я постарался как можно скорее отойти от берега. Однако прошло порядочно времени, и я вдруг заметил, что лодка, отойдя довольно далеко, вдоль берега почти не продвинулась. Я грёб в полную силу. Теперь я увеличил усердие. Начала сказываться усталость - я работал бессменно целый час. И я продолжал грести. Волны усилились, лодку довольно сильно качало, и когда солнце заходило за облака, кругом становилось совсем неприветливо. Руки сильно болели, а мы шли против ветра и всё же продвигались очень мало. Кончился тот пляж, начался второй. Сменить меня было некому. У меня были волдыри с прошлого раза, сейчас я уже о них не думал, сжимал вёсла изо всех сил, но всё равно вёсла меня плохо слушались. Все в лодке замолчали, но я должен был сохранять бодрый вид. Я следил за берегом - мы всё ещё двигались вперёд. Смотреть, сколько осталось, было бесполезно, да и за каменным мысом не было видно нашего Золотого Берега.

Когда это кончится? И чем? Идти к берегу нельзя - смертельный позор. Идти вперёд отчаянно тяжело. Руки буквально сводит. Неужели ты не дотянешь? Вспомни, как ты на тренировках бегал на три, на пять километров, как у тебя подкашивались ноги после дистанции, как ты боролся с тошнотой, шёл потом пошатываясь и, глядя на небо, думал, обращаясь к той,... другой: "Видишь, видишь, что я делаю? И знаешь, зачем?..." И как потом ты бежал на зачёт и обошёл других на целый круг и уложился во время, близкое к разрядному? И теперь ты не вытянешь?

Кончался второй пляж. За мысом показался Золотой Берег - так близко! Но кончились и мои силы. Я продолжал грести, но на уровне мыса, над подводными камнями, лодка почти остановилась. И я тогда сказал Митьке: "Садись на второе весло и поможешь мне." - "Я же не умею..." - "Я тебя научу." Он беспрекословно сел. Девочки тихо и смирно пересели обе на среднюю скамейку - чтобы уравновесить лодку. Какое блаженство - держать двумя руками одно весло! Я кричал на Митьку, он старался, я работал под его ритм, и лодка рванулась вперёд. Я с форсом держал руки накрест и загребал лишь временами, остальное время Митька выравнивал направление. Мы быстро подошли к пляжу, я сам причалил лодку. Они поблагодарили, а я пошел не торопясь к своим вещам. Здесь я упал лицом вниз на песок и не двигался минут пятнадцать.

Вечером я узнал, что при ветре здесь вдоль берега возникает довольно сильное течение, особенно напротив мыса. Наш парень, бывший на том пляже, где нас прибило, не думал, что мне удастся выгрести. Вот оно что! У меня немного отлегло от сердца, но всё же я считал себя опозоренным.

На этом история не закончилась, как у меня обычно бывает. Бог мне благоволил, и Люда два дня подряд случайно занимала место рядом с моим барахлом в моё отсутствие. Она была всё так же приветлива и общительна - и эти, и все последующие дни - и всё так же ни капли жеманства. На второй день она уже путалась, а когда я поставил вопрос ребром, перешла на "ты". И это, как дурман, действовало на мои нервы. Я чинил ей очки, которые потом сразу же сломались снова, играл в её компании в подкидного дурака и в домино (игры, которые мне опротивели уже несколько лет назад), плавал с ней к рельсам (она была отчаянно упрямая и всё-таки натренировалась в таких рейдах, правда, с отдыхами там), болтал с ней о чём угодно - от музыки до автомобилей. Меня восхищали звук и интонации её голоса, и я с не меньшим удовольствием слушал из её уст старый анекдот об одесситах и атомной бомбе, который она недавно услышала. И не одному мне было приятно сидеть возле неё. С ней почти всегда старались завязать знакомство её соседи - они и были инициаторами карт и домино, её раз при мне приглашали кататься на лодке (она отказалась - не моя ли в этом была вина?!). И мне это всегда было неприятно. Каждый раз, когда я видел кого-нибудь возле неё, у меня портилось настроение. Так было однажды, когда я, прийдя на пляж после обеда, заметил, как они разговаривают с незнакомым парнем, она и её подруга. Я не подошел к ней (мне и в обычной обстановке всегда трудно было это сделать). Мы валяли дурака втроём - не очень далеко от неё. Ну и пусть себе она с ним разговаривает! И я прыгал кульбитом через сцепленные руки ребят, словом, сам себе не признаваясь, грешил тем же, что и Том Сойер под окнами Бекки. А она уже собралась уходить и развязала собранные в клубок косы. Я в это время никогда не бывал на пляже и не видел её кос. Я как раз лежал на песке, когда она прошла сзади с подругой и с тем парнем. И ушла. Её уже здесь не было, здесь было пусто. Она ушла и так и не взглянула на меня. А она такая красивая... И я вдруг сорвался с места и, с шумом бросившись в воду, изо всей силы рванул брассом, зарываясь чуть ли не на пол-метра головой под воду.

Когда я таким образом немного успокоил себя и вымотался, я повернул к берегу. Вот, значит, оно как... Но всё же жизнь хороша во всех её проявлениях, это очевидно. Эта идея у меня прочно и незаметно осталась после лагерей. И иногда мне, бывает, просто хочется смеяться в несмешных случаях, смеяться от счастья полного ощущения жизни и прелести существования.

На следующий день я сказал Люде, что у меня есть фотоаппарат,и она с радостью согласилась сниматься. Часов в пять я пришёл на пляж с фотоаппаратом, и мы пошли вдоль берега искать подходящие места, а также какой-то "грот", где ей потребовалось увековечить себя. Она была в белом шёлковом сарафане, облегающем её фигуру, со спущенной золотой косой, и мне казалось, что все обращают на неё внимание, и мне было немного жутко, словно меня посадили за руль мчащейся автомашины.

Я её фотографировал и у моря, и в гроте, и анфас, и в профиль, и с разными причёсками - последние оставшиеся пятнадцать кадров пролетели, как дым. И я смеялся, глядя в видоискатель - как было не смеяться, если в любой момент это было замечательное зрелище. И она смеялась, выбирая всё новые позы. Мы возвращались, о чём-то разговаривая, и она щебетала по-московски так быстро и неровно, что я с трудом следил за её словами.

Послезавтра она уезжала.

Назавтра на пляже она была в последний раз. Заморосил дождик, я мокрый стоял в плавках с полотенцем в руках, а она подошла, уходя домой, и спросила, есть ли на чём записать её адрес. Записать было не на чём, я взялся запомнить так, а она обещала, если только завтра рано утром она не будет на пляже, оставить здесь открытку до востребования Эмилю Бонташу со своим адресом.

Утром её не было. Вот и всё.

Верно ли я запомнил адрес? Через несколько дней я всунул голову в окошечко Главпочтамта. И спрашивал пожилую гражданку, хорошо ли она расслышала фамилию, там ли посмотрела? Гражданка улыбнулась и скзала, что всё правильно и ничего нет. То же повторилось и в большефонтанском почтовом отделении, выходя из которого, я награждал некую особу такими титулами, что сам ужаснулся бы, если бы при мне их произнесли вслух. Но факт был налицо. А ведь адрес она оставляла не мне, просто для фотокарточек.

На следующее утро, имея время до отъезда, я пошёл к морю. Было не очень жарко, я сидел у самых волн на большом пористом камне и думал, что недостаточно полно использовал милости черноморского берега. Не хотелось уезжать от моря, скал, солнца, песка и всего остального.

Итак, я возвращаюсь из Одессы в Киев. Яркое солнце, грохот тамбура, и большая скорость, и ветер с угольной пылью, и я еду домой, ещё немного возмужавший и чуть больше уверенный в себе.

До начала занятий было шесть дней. Костя пришёл на следующий же день, растолстевший в своей деревне, розовощёкий, семидесятикилограммовый. Мне нужно было проявить мою драгоценную плёнку, и по тому, как я за нё дрожал, он понял, что там "что-то есть". Он предложил свой проявитель (моим рентгеновским я боялся испортить, хоть прежде ни разу не портил) и свой бачок. Даже заряжал бачок он - я боялся ответственности перед самим собой. А вынув проявленную плёнку он сразу нацелился на соотвтствующие негативы, и даже негативы, я видел, произвели на него впечатление. Я рассказал ему о своём одесском времяпрепровождении. Печатал карточки он вместе со мной, внимательно рассматривая каждую. Обнаружилось зерно, и я выливал целые ушаты проклятий на него и на его проявитель.

Карточки были настолько хороши, насколько может быть схоже мёртвое изображение с живым человеком. Костя опеделённого мнения не высказал.

Я оставил себе только две. На следующий же день остальные тринадцать я запечатал вместе с тщательно обдуманной сопроводительной запиской в конверт и понёс в почтовое отделение. Конверт мой приняли в окошечке заказной корреспонденции, соответствующе обработали и положили на стопку собратьев. Я ещё видел его, он выглядел в своём роде красиво - округлый, голубой, с отпечатанным на машинке адресом, с чёрными печатями и пёстрыми марками.

Выйдя через застеклённую дверь на улицу, я сложил вдвое квитанцию и положил её в левый нагрудный карман моей видавшей виды коричневой кордовой куртки. Вот и всё, что осталось мне.

 ... Нужно было уже подумать о тетрадях и чернилах для наступающих занятий. Я сунул руки в карманы и решительно пошёл по улице.

Конец второй тетради