БОНТАШ

Третья тетрадь

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

Какое всё-таки чудо - записанное слово! Непостижимым образом прошлая жизнь, как живая, возникла из этих старых тетрадей. Словно вышедший из бутылки джин перенёс меня обратно в молодость, и её образы, запахи и звуки восстановили на миг казалось бы навек утерянное состояние души, навсегда ушедшие в небытиё лица.

Обычная студенческая общая тетрадь. Первый десяток страниц - конспект по политэкономии.

11 октября 1950 г.

        "30 августа

Здравствуй, Миля! Большое, большое спасибо тебе за фотографии - получилось очень хорошо. Ты знаешь, на карточку, где я изображала "скромненькую девочку", я не могу посмотреть без смеха: уж очень там "скромный вид", прямо кающаяся грешница. Но в общем-то всё, по-моему, довольно неплохо.

Теперь остаётся смотреть на них и вспоминать о море, о солнце - только вспоминать, т. к. у нас солнца в Москве совсем нет: дождь, холод. Ты представляешь, после пляжа приехать и закутаться в пальто, шляпу, перчатки... В Москве, конечно, я оказалась самой чёрной - есть чем пощеголять. Все люди здесь, против Одессы, кажутся мне какими-то тощенькими, бледненькими, серенькими. Ну, а у вас в Киеве, вероятно, не так уж пасмурно и холодно. Ну, всего хорошего.

 Ещё раз - большое спасибо.

Люда”.

Это письмо я получил в субботу, 2-го сентября. Два раза прочитал и внимательно осмотрел, чтобы получить от него ещё что-нибудь сверх написанного.

 Рублёвая марка. Аккуратный московский штамп отправления и жирный, толстый - киевский. Москва - 30 августа, Киев - 2 сентября. Письмо брошено в тот же день, что и написано.Почерк совершенно "взрослый" свободный. Cамо письмо - половина листа в линейку из большой тетради "бухгалтерского" типа, оторванного очень ровно, без загиба у края. Сложено вчетверо, причём первый раз - удивительно точно. Написано простым пером, довольно хорошим, на нежёсткой подкладке (буквы вдавливались).

Следы размазанных чернил - письмо было сложено сразу же после написания. Обилие тире и лёгкое пренебрежение к запятым - кое-что говорит о характере.

И из письма я вовсе не мог сделать заключения, что в Москве ожидается мой ответ.

Уже пролетело полтора месяца занятий на третьем курсе. На втрой смене неплохо, но занят я ужасно. Вот, примерно, как я провожу все дни:

 Понедельник - пять с половиной часов за токарным станком ("образцы" для исследовательской работы на кафедре физики) и шесть часов непрерывного конспектирования лекций плюс час езды в троллейбусах.

 Вторник: час - подготовка с Махлисом протоколов по лаборатории допусков, час - путь в институт, два часа - лаборатория техизмерений, два часа - "школа бальных танцев", два часа - лекция по деталям машин, три часа - сходить в кино ("Паяцы", дивный фильм!), два часа - играть.

 Среда: пять часов - за станком, два часа - танцы, два часа - лекция по технологии металлов, час - консультация по проекту из теории машин и механизмов, час езды в троллейбусах, два с лишним часа - играть.

Сегодня четверг. Должна быть такая программа: с утра - расчёт домкрата (по деталям машин), затем прочитать и законспектировать доклад Вильгельма Пика на Ш съезде СЕПГ, затем - урок у Эмилии Львовны, затем шесть часов в институте плюс политзанятия, на которых я должен рассказать о докладе Вильгельма Пика.

После утреннего "туалета" (выжимать пудовую гирю, приседать на одной ноге и прочее) и завтрака я чинно сел за стол, положив перед собою детали машин (не сами детали, а только конспекты). Но тут я посмотрел за окно, а там шумел осенний прямой дождь по мокрым жёлтым листьям каштанов, я ударился в лирику... и начал поверх проклятых деталей писать дневник.

20 октября.

Прошло почти два месяца с начала занятий. Нас далеко не перегружают. У меня были планы упорной работы в этом году. Что я успел за два месяца?

 Музыкой я начал заниматься две недели назад. Начал 1-ю сонату Бетховена с расчётом учить её всю.

Сделал три попытки масляными красками - все три весьма жалкие.

 В волейбольную секцию на летней площадке никак не мог собраться пойти, а когда пошёл - занятия не состоялись из-за погоды, а затем начался в спортзале институтский розыгрыш, и секция перестала работать.

Начал было регулярно читать толстую книгу "Англия времён Шекспира", но потом стало на это как раз нехватать времени.

Моя "научно-исследовательская" работа по физике всё ещё тянется, долго и нудно. Уже есть, что рвать, есть, чем мерить, но нет времени рвать и мерить, кроме того это можно делать только вдвоём.

В качестве зава художественным отделом я стал в редакции лишь мифической личностью. За всё время я был лишь на одном совещании, и то все страшно удивились, увидев меня. Зато - бурные успехи в бальных танцах (я решил в Одессе, что этому надо научиться). Занимает это не меньше времени, чем любая спортивная секция. Но зато я уже умею отплясывать почти дюжину разных танцев.

26 октября, четверг.

 Начиная с понедельника, три дня я непрерывно работаю в лаборатории, уходя только на лекции или - когда нечего делать в этот момент (разрывать образцы надо в лаборатории сопромата, а она работает только до двух).

Костя и Митька Малинский поочерёдно - кто когда может - работают со мной. Настоящие друзья.

 От непрерывного напряжённого наблюдения в окуляр трубы у меня болит левый глаз, я даже этой ночью проснулся из-за этого. Вообще - не бываю дома по десять часов и больше, сильно устаю; чувствую себя нехорошо, наверное заболел.

 Сейчас иду на урок к Эмилии Львовне. Играл недостаточно и нерегулярно, повторяется история прежних лет.

 Последние дни сильно похолодало. Утром иней, раз шёл град и снег. Деревья почти облетели.

30 октября.

Сегодня воскресенье. Я, из-за обиды на самого себя, просидел весь день дома; встал очень поздно, пробовал читать ТММ, но болели глаза, снова спал; проснулся, когда пришёл Митька, потом Фимка, они проболтались до вечера, звали гулять, я не пошёл. Сел потом играть, с трудом просидел полтора часа и снова лёг - читать "Рим" по энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Даже от такого воскресенья не ощутил отдыха.

 Из Москвы мне письма быть не может, но кто может запретить мне думать, что если бы оно было... Если бы я только держал теперь в руках нераспечатанный конверт с обратным адресом "Москва, 55", я бы знал наверное, что теперь этой нити не дам порваться. Или если бы в прошлом, единственном письме я мог хоть одно слово истолковать как "жду твоего ответа", всё было бы иначе.

Сегодня моё последнее занятие бальных танцев - начинает работать секция волейбола, и я не хочу переходить на третий цикл.

Сейчас пол-одиннадцатого, через два с половиной часа надо уезжать в институт до самой ночи. Множество дел - и делать нечего. Признак неважного положения вещей.

4 ноября.

Танцы кончились. Волейбольная секция работает в часы занятий второй смены. Кончаю рвать и мерить своё железо. Так что руки, повидимому, развязываются. Но уже на носу зачётная сессия.

 Погода всё время стоит сырая и холодная. Бывал лёд, снег, град - всё, что угодно. Я вытащил и начистил сапоги, надел их, даже походил в доме, потом снова сбросил и хожу в туфлях. Ношу свою фланелевую клетчатую рубаху, которая в институтских коридорах служит ориентиром на расстоянии до ста метров. Отпустил себе усы (усы!), и они уже заметны..

9 ноября.

 Сегодня целый день солнце, вся комната в солнце. А холодно на дворе или тепло - не знаю, ещё не выходил. Сейчас два часа. Все эти дни праздника чудовищно много сплю..

 Из-за измерений моих железных образцов у меня все эти дни болели глаза.

Четвёртого должен был быть праздничный институтский вечер, и, как всегда, для студентов осталось мизерное количество билетов, чем я очень возмущался. У нас в группе решили единственный пригласительный разыграть по жребию. Я подошёл, чтобы посмотреть на это унизительное зрелище. Грета с огорчением отшвырнула свою пустую бумажку, а я вынул из шапки другую и протянул ей. Она не хотела брать, и я бросил бумажку на стол. Ребята развернули её - это была выигрышная. Ожидая конца перерыва, я сидел на своей задней скамье с Лёнькой Махлисом, а Грета пришла навязывать мне билет; я ей сказал, что он мне не нужен, а возмущался я только потому, что так мало билетов - это несправедливо. Её совесть очистилась, и она ушла.

 Лёнька куда-то ускакал, кажется хотел совсем удрать с полтэкономии. Свет ярких ламп резал мне глаза, я опустил голову на руки и как-будто задремал, слыша всё, что делалось кругом. Подумал, что ласковая и нежная рука не коснётся сзади моего плеча. Потом отсидел политэкономию, просветился относительно методов увеличения прибавочной стоимости. Когда мы уходили через празднично освещённый вестибюль, "караулы" уже не пускали внутрь безбилетных. На дворе шёл дождь.

Шестого мы с Костей замерили последний образец.

31 декабря 1950г.

В последний день первой половины двадцатого века я проснулся и встал в половине одиннадцатого. В баню я пошёл в пол-двенадцатого, а так как сегодня там было много народу, то это заняло у меня кругом два часа. Сейчас наступили сильные морозы, это началось прямо у меня на глазах, вечером 27 декабря, когда мы провожали маму в Вильнюс к дяде Вите в гости. Когда я выходил из института, дул ветерок с мелким снегом, а на вокзале это был уже отчаянно холодный северный ветер, и мне приходилось, подняв воротник, оттирать уши. Мы с папой стояли под окном вагона, за окном была мама в белом шёлковом шарфе. Папины часы сильно спешили, и мы, слишком рано выйдя из вагона, ужасно долго ждали снаружи отхода поезда. Потом он всё-таки отошёл, и мы махали руками. "Чтобы вы обязательно встречали где-нибудь новый год, ни за что не сидели дома; пусть Миля где-нибудь встречает, или пойдите вдвоём хоть в театр, хоть в кино, но я не хочу, чтобы вы здесь сидели одни, а я там чтобы праздновала." И вот мы должны сдержать обещание.

Я и в этом году был назначен выпускающим новогоднего номера институтской многотиражки, хоть я, уже наученный опытом, отказывался изо всех сил. Опыт меня не обманул: как и в прошлом году, никто из отделов не работал, пришлось мотаться одному; рушились и коверкались грандиозные планы; как и прежде, пришлось самому наспех в последний момент рисовать до полного изнеможения карикатуры, рисовать смешное сквозь слёзы отчаяния, усталости и обиды. Но не как прежде - я в конце концов плюнул на это и не заглядывал в редакцию несколько последних дней, а газета вышла всё равно, несмотря на моё бесшабашное самоустранение.

 29-го праздновал свои именины Митька... Мы сидели за столом, Митька был уже без пиджака и без галстука, он кричал и пел ещё громче, чем всегда, а и так всегда его невозможно было слушать. "Не кричи, Митька," - как всегда, говорили мы ему. А он, уже в винном угаре, отвечал: "Как же мне сегодня не кричать, ведь я именинник, и потом - смотри!" - и он, склонившись ко мне, прищурившись, медленно обводил рукой, вдоль сидящих за столом: Фимка Кроссен, Сашка и Герка Бильжо, Лёнька Файнштейн, Илюшка Блейвас... - "Ведь сегодня мы все в сборе, вся наша старая капелла, здесь, на моих именинах, в моём доме... Как же мне не петь, не кричать?.."

 30-го вечером я, громко стуча сапогами, вошел в типографию, где окончательно корректировался новогодний номер перед запуском в машину. Ну вот, новогодний номер выйдет благополучно. Огромный рисунок на всю четвёртую полосу выходит в виде анонимки - мне совестно и стыдно подписываться под тем, что я сам считаю неудовлетворительным.

 Встречать новый год мне не с кем. Десятки, сотни, тысячи новогодних вечеринок, новогодних компаний, собравшихся в Киеве и на окраинах, превосходно обойдутся без меня. Несколько дней назад мы на эту тему говорили с Костей, находившемся в том же положении. И мы, сохраняя собственное достоинство, пришли к выводу, что встречать новый год в плохой компании - неинтересно, а хорошей что-то не видно.

 ...После бани я почитал новеллы Гашека, оделся и пошёл к Косте - вызывать его гулять. Мы походили по улицам, по магазинам - наше обычное турне для укрепления здоровья и нервной системы. Он, по его словам, "пристроился уже" где-то на Шулявке и искал в ларьках конфетти. Потом он зашёл ко мне согреться, потом ушёл домой. Потом я лежал на тахте и опять читал Гашека - уже при электрическом свете. Потом, накрывшись пледом и свесив ноги в сапогах на пол - заснул. Потом, когда я проснулся, папа спросил, куда я хочу, чтоб мы пошли. Я сказал, что лучше всего пойти на ночной концерт в оперу, хотя я бы с удовольствием просто остался дома. Мы побрились и вышли на улицу. Мороз не спадал. По улицам уже быстро проходили целые шеренги парней и девушек с пакетами, корзинами, патефонами или просто под руки, без ничего. Папа поднял воротник, мы пошли к опере.

Возле закрытой кассы стояли несколько человек. Никаких билетов не было. Я бы сразу пошёл назад, но умудрённый жизнью папа всё стоял с поднятым воротником возле кассы. И прямо ему вдруг предложили два билета в партер - под завистливое завывание остальных жаждущих. До начала оставалось ещё более двух часов.

 ... Итак, последний день первой половины двадцатого века кончается. Я сижу возле приёмника, заканчивая запись. Идёт чудесная новогодняя радиопередача. Сейчас я надену коричневый костюм, и мы пойдём. И, наверное, предварительно выпьем с папой по рюмке вина в честь наступающего года, наступающего в такой грозной обстановке; выпьем за здоровье мамы, за наше здоровье и благополучие.

15 января 1951 г.

Сдаю экзамены. Дело это не новое, но всё же значительное. Электротехнику сдал на отлично, ТММ сдал на отлично, сегодня только что сдал детали машин на отлично. Сахненко даже не долистал до конца мои бумажки, ткнул пальцем в одну эмпирическую формулу и начал писать в ведомости отметку - всё длилось максимум сорок секунд. До самой двери я сохранял спокойное выражение лица. Но большей похвалы, чем такое мнение обо мне "великого" Сахненко, желать я не мог.

 Погода стоит возмутительно тёплая, прямо апрельская, или ещё мягче, о катке говорить нечего. Ha катке мне удалось кататься всего два раза. Второй раз, после электротехники, встретил там Райку Кравчук. Тогда же схватил отчаянный насморк, так что простуда тянется до сих пор.

На зимние каникулы был проект ехать в Москву. Не знаю, как выйдет.

2 февраля.

Итак, я дома. Вчера в одиннадцать вечера я подъезжал к Киеву в комфортабельнейшем купированном вагоне "Москва-Чоп". Вагон цельнометаллический, изготовлен в Германии, лакированное дерево сверкает, как зеркало. Мы с Костей стоим в коридоре и смотрим на огни Киева.

Во время экзаменов Костя сразу подхватил мою мысль о Москве, потом, было, передумал, но в последний день окончательно решил тоже ехать. Я заехал к дяде Сёме. На вокзале меня встречала Поля. Живут они очень далеко от центра, надо ехать больше часа на трамваях, троллейбусах и пр. Костя остановился у знакомых отца, возле станции метро.

Мы пробыли в Москве шесть дней. Я почти случайно отыскал дядю Витю, приехавшего в Москву на конференцию. Он уезжал на четвёртый день утром. Мне очень хотелось ему понравиться, и поэтому я не был похожим на самого себя в действительности. Мы с ним были два раза в Большом театре, были в ресторане и кафетерии гостиницы "Москва", ходили на Красную площадь. Я не помнил его с довоенного времени, но в моих глазах его окружал ореол участника войны в Испании, интербригадовца.

Кроме того я побывал в мавзолее Ленина, в музее подарков Сталину, дважды ходил в Третьяковскую галлерею, был в Малом театре на постановке театра Вахтангова "Сирано де Бержерак", в стерео-кино, на большинстве станций метро, а также видел другие примечательности города.

 В последний день я уже буквально рвался в Киев. В дороге я или спал на своей верхней полке, или стоял у окна в коридоре и смотрел на пробегающие леса.

 Поля мне много рассказывала о своём университете, о студентах, о своих туристских походах. Между прочим она сказала, что могла мне показать самую красивую девушку на физическом факультете, студентку второго курса. Все мальчишки от неё без ума. И говорят, что она к тому же очень умная.

-          Она блондинка?

 -    Немного темнее, чем блондинка, и светлее, чем шатенка.

-     А какие у неё глаза?

-     Глаза тёмные.

-     Светлые волосы и тёмные глаза?

-    Да. Она прошла мимо нас в Третьяковской галлерее. Я могла её тебе показать, но она прошла очень быстро.

Разговор происходил в темноте, когда уже легли спать. Я поднялся на локте - мне стало жарко.

-    Так как же её зовут, вашу первую красавицу?

-    Не знаю.

-    А фамилия?

 -   Не знаю. Знаю только, что она живёт недалеко от нас, мы часто едем одним автобусом, она садится возле Новослободской.

-    Ты завтра узнаешь, как её зовут, и скажешь мне.

-    Я это не смогу сделать. Сейчас каникулы, мне даже не у кого узнать. Да тебе это вовсе и не нужно.

10 февраля, суббота.

Перед отъездом в Москву я оформил графики намагниченности на образцах - это по своей физической работе. После приезда я закончил все записи. Таким образом, на эту работу у меня ушёл ровно год. И никаких чётких результатов нет. Но я не жалею обо всей этой истории. Я хоть немножечко узнал, что такое "научно-исследовательская работа". И я, во всяком случае, единственный из всех, взявших тогда тему, довёл её до конца, хотя я был один и в наихудших условиях. Быть может, я из-за своего упрямства и настойчивости стал посмешищем на кафедре физики - не знаю. Сегодня я должен отдать Чепуренко свою "работу". Ещё не видя её, не зная о результатах, он спросил меня, могу ли я сделать о ней доклад на кружке. Их, как видно, интересует только отчётность... Это было в среду. А сегодня я преподнесу ему коробку с рваным железом и бухгалтерскую тетрадь с записями и девятнадцатью листами графиков, на которые у меня ушли сотни часов.

14 марта.

 Абсолютно не о чём писать. Всё совершенно гладко. Я дал себе зарок - не читать ничего, кроме как по-английски - настоящую неадаптированную литературу. И я не подозревал, как это может быть мучительно - не читать; буквально, как муки жажды. В каждую свободную минуту берусь за томик Джека Лондона (величиной с ладонь) и за толстый словарь Мюллера. На сегодняшний день я грызу уже сто тридцатую страничку. Океан английских слов захлестнул меня с головой. Первые ночи мне снилось, что я никак не могу прочесть и понять какое-то из них. Теперь ничего, прошло. Всё у меня получается как-то не так. В отношении занятий музыкой я просто начал уже загнивать. Это бесплодное дело отбирает у меня ежедневно пару лучших часов, и в результате - ничего взамен. ...Ассистент Орликов на занятиях в лаборатории металлорежущих станков кружит вокруг меня, предлагает взяться за научную работу, кинематичесское исследование суппорта токарного автомата. Он меня приметил ещё, когда я точил образцы, и возмущался, говорил, что станочник должен делать работу по станкам. А я уклоняюсь от прямого ответа. Мой прежний опыт со злополучными образцами не склоняет меня в пользу продолжения таких занятий. Чепуренко так и не говорил еще со мной с тех пор, как я отдал ему свои материалы. Фактически море сил и золотого времени было перемолото впустую. Ведь недаром никто у нас в группе не намерен заниматься "научной" деятельностью. Я уже убедился, что все оказываются благоразумнее и дальновиднее меня, а все мои начинания получаются бессмысленными. Но разве же меня карьеризм толкает на это?..

15 марта.

 ...А Милу я встретил на Владимирской в день зачёта по политэкономии. Она скзала, что ей нужна красная масляная краска для её картины. Я ей ещё прежде предлагал весь свой художественный арсенал. Выложив кисти и краски на подоконник, я дал соответствующие инструкции маме, и Мила действительно пришла за краской через день после того, как я уехал в Москву, где в каменном муравейнике, разбросанном на десятки квадратных километров, прошёл в двух шагах от "самой красивой девушки физического факультета”.

1 мая.

Сейчас вечер, половина девятого. Вчера я защищал проект по деталям машин. За время подготовки проекта пришло настоящее лето - не весна, а лето. Происходило это в виде жары вперемешку с ливнями. Сперва были маленькие почки, затем большие почки, затем крошечные зелёные листики, и затем вдруг настоящая яркая зелень доргих, любимых каштанов, делающая улицы такими нарядными и ласковыми, а вечером создающая густую и романтическую тень на тротуарах. И - чорт возьми! - руки у меня опускаются, я полностью деморализован. А ещё думал, что перерос эту детскую болезнь.

15 мая.

Вчера был последний день занятий. На этом кончился третий курс. Теперь до первых чисел июня у нас будут экзамены, а затем - полтора месяца производственной практики на станкозаводе имени Горького, здесь в Киеве.

7июня.

Костя по первому экзамену (кристаллография) получил четыре. Из-за пустяка. Вообще, он перестал заходить, занёс мне только после политэкономии мой конспект, сказал, что снова получил четвёрку. Дома он почти не бывал, уезжал в институт на консультации и в общежитие - заниматься в компании, чего прежде никогда не делал. Мама и сестра только многозначительно усмехались. А когда я, прогуливаясь с Лёнькой Махлисом как-то перед вечером на Аскольдовой Могиле, встретил Костю с одной невысокой кругленькой светловолосой девицей из их группы, с которой я уже был случайно знаком, - то я тоже усмехнулся. Костя был с зелёной веточкой в руках, она - с целым пучком - не то веточек, не то цветков.

Завтра начинается практика на станкозаводе. Продлится до 12 июля.

14 июня.

Вчера вечером пришёл Костя. Я думал, что он уже давно на своей "Донсоде", но оказывается, что они из-за задержки денег выедут 14-го в 10 часов вечера. Он сидел у нас, пока я кончал записывать материалы по практике и брился, потом я проводил его, рассказывал про завод. Мы попрощались, пожав руки (обычно мы этого не делали, а только в таких случаях) и разошлись.

 В воскресенье мы с Милой ходили на выставку работ художников студии Грекова.

Час ночи с 19 на 20 июля.

К нам на несколько дней приезжал дядя Витя с женой (тётя Аня). Уезжая, они договорились, что я поеду к ним, и они достанут мне путёвку на взморье. В воскресенье 15 июня, в двенадцать часов ночи, прибыла фототелеграмма: "Путёвку Миле получили немедленно выезжай Вильнюсе ищи шофера Урбанавичус Министерства Здравоохранения Витя Аня дети".

 До четверга я возился с обменом паспорта, с этюдником для масляных красок, с зачётом по практике. И в четверг (19-го) прибыла ещё одна телеграмма со следующим классическим текстом: "Почему нет Мили просрачиваем путёвку телеграфируйте выезд Витя".

Таким образом, завтра, то-есть уже сегодня, я вылетаю самолётом в Минск, оттуда кёнигсбергским поездом в Вильнюс, оттуда, повидимому, в Палангу, недалеко от порта Клайпеды.