Безумные гробики

Стабфонд

Вера вышла из подъезда. Как всегда, когда именно реально хотелось спать, собака вдруг заскулила и, жалобно оглядываясь на хозяйку, побрела к двери. Глаза слипались, и сладкая надежда на мягкость подушки и нежность одеяла уже вползала в мозг, отключая его и замутняя восприятие.

И тут. Эта собака… Ох уж эта собака. То ты наливаешь себе чашку чая и с предвкушением наблюдаешь дымок-парок, поднимающийся над заваристым сладким и горячим чаем и тут…

Мяу…

Нет, не мяу, конечно… И даже не гав…

В этом звуке, который издаёт эта собака, слилась вся горечь всех угнетенных и униженных. И даже не горечь, а упрёк. Типа — да с какой стати, чтобы сделать короткое «пи-пи», я должна пятнадцать минут выпискивать, и маячить перед твоим носом, и жалобно заглядывать в глаза… Я кто? Я зверь, я живой, а не игрушечный… Так веди меня на улицу, а то я лопну и всех обрызгаю…

В этом была правота. Прямая животная правота. И против этого было трудно возразить. Тем более, что –кто бы слушал-то?

Проклятье рода баскервилей, пробурчала себе под нос Вера и стала надевать на собаку ошейник.

Время было три часа ночи. На улице вряд ли кто еще гулял, или кого-то выгуливал, но поводок есть поводок, мало ли что.

Собака, ошейник, поводок. Три кита, три составные части городского собачника, сумасшедшего, расплачивающегося за минуту слабости — годами каторги и рабства.

Доберманиха с оживлением пристроилась к двери, боясь, что кто-то сумеет выскользнуть из квартиры без нее.

Улица.

Кто любит и гуляет по ночным улицам? Кто делает это часто? Кто делает это, тот никогда не переедет из города в деревню.

Свет фонарей давно вытеснил из умов горожан вид ночного неба и сочетание небесных светил, если это, конечно, не луна. Луна успешно, состязается с городским освещением в местах кустов и детских площадок.

Собака тоже любила эти ночные прогулки.

Чувствовала она себя хозяином улицы и пространства.

— Ну, беги, — отстегнула Вера поводок, и собака, радостно виляя коричневой попой, затрусила вдоль линии подъездов.

Вера оглянулась. Три часа ночи. Но бывает… Не она одна пала жертвой умилительного взгляда зверя.

Бледное лицо двигалось в темноте. Тёмная куртка слилась с ночью.

— Ибрагим?

Вера знала, кто мог ещё в такой поздний час раскрутиться на выгул.

— Ибрагим — не Ибрагим, а иду как херувим.

Девушка улыбнулась глупой шутке смуглого соседа.

— Романтические свидания поздней ночью, или ранним утром были запрещены еще Петром Первым, — продолжал нести чушь сосед.

— Петром Первым? — сонно повторила девушка и попыталась рассмотреть, куда делась рыжая попка добермана.

— Ессно. Он потому и назвал себя «первым», что всегда выходил в первом часу ночи.

— Так уже три.

— Так мы же не цари.

— Так, погоди, не шурши. Я не вижу своей.

— Я своего тоже не вижу. Может — да ну их? Займемся собой?

— Да ну тебя, я спать хочу. Куда же она подевалась?

Они обошли дом и явственно услышали шуршание в кустах, у самой железобетонной конструкции.

Пройдя вдоль окон, прямо вдоль стены, они увидели своих собак, прыгающих друг на друга.

— Вот видишь, радоваться жизни надо в любое время. Учит жизнь и природа, — изрёк последнюю глупость Ибрагим и обнял девушку, одновременно нагнувшись в поисках ее лица и щёк.

Неожиданная близость понравилась обоим.

Холодный мокрый туман отошёл на задний план мировосприятия, и теплота человеческих рук и губ проникла в рецепторы, возбуждая нервные окончания… Стремясь в центры управления физикой процесса.

Ночное время лишь усиливало истому, и сколько-то мгновений они потеряли в ерундовом ощущении материи.

Очнулись оба, сразу, когда прямо у них перед глазами вспыхнул свет.

Окно, у которого они стояли, вдруг ожило.

Электричество, уже не рецепторов и импульсов, а бегущее по проводам, вспыхнуло и напомнило им, что мир населён.

— Чёрт, — Ибрагим поднял глаза на свет.

— Мы что, кого-то разбудили?

Они заглянули в комнату, так мирно спавшую несколько секунд тому назад.

Окно было низко. Странно, но шторы, хоть и присутствовали, были завязаны узлами плетёных шнуров.

— Смотри, какая кровать, — мечтательно протянула девушка. — Тоже себе такую куплю.

— Выходи за меня замуж. Вер, я тебе две такие куплю, — промурлыкал в ухо всё ещё находившийся в эйфории поцелуя парень.

— Красные шторы, — вообще не понимаю. Похоже на бордель.

— Ты что, в борделе была? — Ибрагим и не пытался рассмотреть сущность норы блочного дома на первом этаже. К чему?

— Нет, не была,

— Но что — хотела бы побывать?

— Ты что, чокнулся? Если нет работы, это не значит, что путь только один — на панель.

— Так ты найдешь себя в семье.

— С тобой что ль?

— Я куплю тебе такую кровать.

— Интересно, на какие шиши ты купишь мне кровать. Она, небось, ого-го. Небось, какая-нибудь итальянская…

— Кровать обещаю, остальное совместно наживем.

— Ибрагим, как тут нажить, тут бы выжить,

— Пожить?

— Прожить. Йёёё, смотри, там секс.

Вдруг свет заслонила чья-то фигура. Ребята кинулись со всех ног от окна, а оно только задернулось красным и засветилось уже светофором, прекращающим движение.

Боясь оглянуться, Вера и Ибрагим ломились сквозь кусты, подальше от окон и от дома. Собаки, почувствовав, что их хозяева дали дёру и пытаются от них убежать, как это обычно бывает, — кинулись за ними.

В нескольких метрах от дома стояли гаражи в уютном окружении деревьев.

Вера остановилась первой, оглянувшись к собаке, весело прыгавшей у ее ног.

— Вот так, — щелкнул замок застежки поводка. Больше всего она боялась потерять сейчас собаку. — Ишь ты. Ибрагим, ты здесь?

В ответ не прозвучало ни звука.

Она оглянулась, пытаясь рассмотреть Ибрагима, и тут, прямо перед собой, увидела странное свисающее… Странный свисающий объект.

Странным он был, потому что качался. Хотя на улице не было ни ветерка.

— Смотри, — услышала она рядом голос был почти чужой.

— Что это?

Мобильник зажегся и освятил неопределенность этого «нечта».

Луна помогла приглядеться и различить детали.

Человеческое тело. Подвешенное за ногу, болталось просто так. Как будто всегда росло тут. И было всего лишь плодом. Не воображаемым, и не воображения. А плодом ясеня. Или клена, не важно, древесного обитателя этой планеты.

— Холодный, — потрогал Ибрагим.

Он методично освещал своим мобильником найденное, — несуразный и неуместный тут человеческий организм.

Человек висел. Одна нога у него была в свободном отстранении от тела, болталась под прямым углом к туловищу.

— Как карты таро.

— Он без штанов.

— Да ты что?

— Смотри. Пиджак.

— Опять красный.

— Да ты что?

— Смотри.

Луч мобильника выхватил промежность неожиданного трупа. Там, как лунный, сказочный мираж, как волшебный мир, вдруг всплывший в фантазиях Диснея, — высветился двойной набор половых органов — мужских и женских, члена, и влагалища, обвисших яиц и в****ы.

— Милиция, — почему то шепотом произнесла Вера.

— Ты что, хочешь вызвать милицию?

— А ты что?

— Это же труп, ему уже милиция не поможет.

— Кому ему-то?

— Откуда я знаю.

Тут только ребята переглянулись, и оба направили свои мобильники в то место, где должно было быть лицо.

— Ну, и кто это?

— Ну, кто это. Да кто угодно. Ты кого ожидал увидеть?

— Ладно, вызывай.

Милиция не заставила себя долго ждать.

Сергей Потапенко резко и быстро посмотрел на молодых людей. Прожектора трех машин были направлены на все еще свисающий труп и слепили глаза Вере и Ибрагиму.

— Вы кто такие?

Потапенко, как никогда боевитый и энергичный, был в настроении выяснить всё сейчас и немедленно.

— Мы…

— Послушай. Да это же Пудрин, — раздался голос за спинами собачников.

— Николаич, ты чего…

— Чего?

— Да какой Пудрин? Что там в паспорте?

— Да документов-то как раз и нет.

— И что?

— Да, — что? Да ты сам посмотри. Кто это по-твоему?

— Да погоди ты, какой Пудрин?

— Экс министр финансов.

— Наш министр финансов?

— Господи, — чувствовалось, что Николаич теряет терпение. — Не знаю кто у тебя ваш, а кто не наш. Пудрин, которого уволили.

— Уволили, — все так же безнадежно повторил Потапенко.

Все пристально вгляделись в лицо, показавшееся из-под приподнятых полов красного пиджака, оно и правда было телевизионно — знакомое.

И этот труп, обнажено свисающий откуда-то сверху, вдруг стал выглядеть театральной декорацией, необходимым атрибутом сцены, постановочным реквизитом новостей первого канала.

Громом прозвучала мелодия. Телефон Потапенко Бетховеном вдруг разрушил лунно-фонарную виртуальность реальности жизни деревьев Москвы.

Несколько секунд вслушиваясь в шуршание трубки, Потапенко вдруг обреченно опустил голову.

— Да, это Пудрин. Точно. Он пропал. Его ищут. И красный пиджак. Посмотри, что там на подкладке кармана написано, — обратился он уже конкретно к Николаичу.

Николаич расправил красный пиджак и залез в карман. Оттуда посыпались карамельки.

— «Пудрин, мфр», — прочитал он.

— А это что такое?

— Небось, это весь стабилизационный фонд, — вдруг почему-то рассмеялась Вера.

— Небось, — пробурчал себе под нос Николаич.

— Смотри, смотри, — почему-то на ухо шепнул Ибрагим.

Прямо к их ногам из кармана теперь уже бывшего, и теперь уже настоящего трупа министра финансов России, выпал шутовской колпак. Два уха, зеленое и красное, увенчивались веселыми колокольчиками. Они звякнули. Весело стукнувшись о землю.

— Что? — заметил их переглядки Потапанеко. — Что такое?

— Клоун, — сказал Ибрагим, кивнув на колпак.

— Что?

— Колпак клоунский.

— Ну да.

— А клоун, он какого пола?

— У клоуна пола нет, — Потапенко все еще не понимал.

— Да ты сюда посмотри, — Николаич направил свой мощный фонарь в область паха подвешенного Пудрина.

— Что там? — напрягся Потапенко.

— Смотри.

В ярком свете все увидели наличие, присутствие, и ярко выраженную сущность мужского и женского начала министра Пудрина.

— А яйца-то пустые, — вдруг с усмешкой протараторил Николаич, потрогав что-то в темноте.

— Не трогай, — взвился Потапенко.

— Да ты чего, — смотри, он кастрат.

— В смысле трансвестит? — спросила Вера.

— Кастрат — гермафродит.

— Как это кастрат гермафродит? То есть, он кто?

— Клоун.

— То есть, он что, может рожать? Он что, женщина?

— Так дети, погодите.

Потапенко отстранил Веру и Ибрагима.

К ним направлялся служивый, бодро ведущий за собой нового персонажа этой истории.

— Вот. Он видел машину, — ткнул в пацана сержант. — Ну рассказывай.

— Ну, видел, да, машину. Примерно час назад выезжала. От этого дома.

— И что?

— Красная машина. Ёмобиль.

— А как ты узнал, что это ёмобиль?

— На нем написано было.

— И ты что, лейбл разглядел? В такой темноте?

— Да какой, на фик, лейбл. Там прям через весь автомобиль была надпись — «Ёмобиль».

Вера расхохоталась. Ибрагим выпучил глаза.

— То есть, что за надпись? — следователь никак не мог понять.

— Ну красный автомобиль, да? — испытующе посмотрел подросток на следака, пытаясь уловить, слушает ли он вообще.

— Ну да?

— Ну вот, а по нему надпись, прям на боку. Синими буквами с белой обводкой, так рекламно. Понимаете? Как развозка, там, к примеру, пиццы. Иль разносчик из магазинов — «Ёмобиль».

— Аааа…

Так ладно. Вас отпускаю пока. Потом поговорим.

— Вера, — вдруг раздался новый голос. Звучал он приглушенно и слабо. — Дочь! Случилось что?

К группе, неожиданно собравшейся и возникшей не по собственной воле, шёл, или даже, вернее, брёл, невысокий мужчина. Седые, серые волосы были подстрижены по плечи. Борода дорастала ровно до груди. Он был так щупл и хрупок, что вполне мог бы сойти за подростка. Если бы не седые, серые космы.

— Я испугался. Тебя все нет.

— Да тут Пудрин. Кастрат. С вагиной, — выдала сразу всю информацию Вера.

— Гермафродит, — механически поправил седой.

Отец оглядел труп.

— А это что, — его стаб. фонд? — кивнул он головой на карамельки, рассыпавшиеся на осеннюю землю и смешавшиеся с листьями, цвета ржавого железа, неохотно в этом году покидавшими свои места на галёрках.

— Ага, — Ибрагим засмеялся. — Странно. Это уже всем пришло в голову.

— Тут еще долго? Может, я собаку заберу? — он потянулся к ошейнику добермана, стоявшему тут же, устало понурив голову, и никуда не пытавшемуся убежать.

— Давай и твоего, Ибрагим.

— Да нет, нас отпустили.

— Тогда пошли.

Все дружно тронулись к дому, миновав милицейские машины. Поднялись в квартиру.

Тут, у порога сидела женщина. Она испуганно взглянула на седого.

— Игорь, всё в порядке? — она перевела взгляд на Веру. — Слава богу, вижу, все нормально.

— Ты чего, вот так прилетела. — Игорь не показал вида, что был очень доволен. — Как ты так быстро тут очутилась?

— Да сын привез. Стас. Я же тебе эту собаку…

— Да ладно тебе. Все нормально. Труп Пудрина нашли.

— Труп Пудрина?

— Зови сына, пошли чай пить. Дочь. Или спать?

— Нет уж, я сегодня не усну.

Две собаки и их рабы ввалились в квартиру и устремились на кухню.

— Ибрагим, сними ботинки. Обалдел уже в сапогах в комнату, — Вера вдруг рассмеялась, отец подозрительно посмотрел на нее.

— Нет, отец, ты видел? У него. У него…

— Гермафродит, — снова повторил Игорь.

— Гермафродит, — подхватил Ибрагим, — биологическая особь, обладающая как женскими, так и мужскими возможностями.

— Википедию с собой таскаешь? — Веру не покидало хорошее настроение.

— Пудрина жаль.

— Ага, почему-то жаль.

— Хотя он и кастрат.

— Да какая разница?

— А если гермафродит кастрирован — он минет любит? То есть, приятно ли ему, когда ему сосут? — Вера никак не могла забыть недавнее воспоминание.

— Ну, Вер, он его не испробовал.

— А что, так кастрируют, что сосать там нечего? В смысле, не зачем?

— Как он может его любить? — Ибрагим охотно поддерживал эту тему.

— Кунилингус тогда любит?

— А может и нечего.

— Значит, бывает, что и полностью отрезают?

— Бывает. Девочкам гермафродитам.

— Бедный Пудрин. Значит, выходит, жена ему кунилингус делала?

— И кунилингус тоже.

— И он ей.

— Ты хочешь сказать, что жена его тоже гермафродит?

— Да уж, природа их не обделила. Дала лишнее.

— Что-то у меня крыша уже едет.

— Да ничего тут сложно. Просто внешность, как всегда, бывает обманчива. Для кого ангел. Для кого курица.

— Па, только ты меня не путай. Я и так уже запуталась.

— Ну мужчина. Внешность может быть или мужчины. Или женщины. А органы и того, и другого.

— То есть мужчина может быть девочкой. А девушка может быть мужиком под юбкой?

— Да.

— А почему тогда кастрат?

— Кастрируют, когда орган не функционирует. Или слабо функционирует.

То есть гермафродиты делятся на белых и красных.

Ибрагим засмеялся.

— Белые и красные. Это уже не актуально. Это было интересно в прошлом веке.

— Да погодите, я такое видела.

— Пудрина мы все часто видели, — успокоительно попытался заметить Игорь, дотронувшись до плеча Веры.

— Да нет, я оргию видела!

— Что Пудрин был… ээ… Имел секс?

— Да нет же. Тут, у нас, — оргию гермафродитов.

— Ну и что?

— Там две девки трахали парня. Катька и Ольга!

— Ну и? Гермафродиты, для них облик не решающее звено в сексуальных ролях.

— Да парень. Тошка этот. Они его оплодотворяли!

— Неужто решились на мужские роды?

— На мужские роды? — Вера села на стул. Хотя до этого стояла с чашкой горячего чая у окна, иногда рассматривая утро, начинающее сереть в месте схода края земли и неба.

— Ну, кастрат не может родить. Значит рожать будет он сам.

— Па, ты чокнулся? Не может родить — и –на тебе — мужские роды.

— Ну, ты же говоришь, что он гермафродит? Значит, осеменить он не мог, а оплодотворяться мог. От, как ты говоришь, Катьки.

— Да не от Катьки! От Ольги!

— Вижу, вижу, вы обсуждаете у******о министра финансов.

В квартиру тихо и незаметно вошел Николаич. Эксперт был немного сонным и уставшим. Хотя голос звучал бодро и обнадеживающе.

— Алешка. Исаев, — Алина удивилась, увидев своего одноклассника.

— Алина, Ты всегда мне попадаешься при убийствах, расследование которых не подлежит огласке.

— А Потапенко где?

— Не поверишь, к Дрохорову поехал.

— Зачем?

— Так еще и часы нашли. Там же, на земле.

— Часы? Кремлевские куранты что ль?

— Почти. На них было написано — «Проектируй своё будущее».

— Это текстовка Дрохорова?

— Какое будущее, такое и проектирование.

— А Дрохоров что?

— Дрохоров — сын Болотина.

— Сын?

— Ну да. Так же как и Волков.

— Может дочь?

— Болотина?

— Слышали ли вы о гермафродитах? — Николаич испытующе посмотрел на каждого по очереди.

Вера опять оторвалась от сереющего в окне утра и громко засмеялась.

— Да целую ночь только них и говорим. Прям массированное шоу гермафродитов.

— Так вот, Болотин сам их и родил.

— Кого?

— Волкова и Дрохорова.

— Как — сам?

— Ну вот сам родил.

— Пи**й? — Ибрагим не выдержал, а слово не воробей…

— Чьей?

— Своей.

— Николаич, — Алина вдруг дотронулась до его плеча.

— Ибрагим. Пора тебе переходить с дворового — «пи**а» на мягкое — «влагалище».

— Вы что, ничего не знаете?

Игорь встал, подошел к дочери.

— Ну знаем. Не знаем, что это меняет? Мы ничего изменить не можем.

— Я и так знала, что мафия. Но не знала, что нами правит сексуальное меньшинство.

— Именно. Гермафродиты.

— А чего они тогда Пудрина убили. Он же, вроде, тоже был с пи… с влагалищем, — осекся Ибрагим.

— Может он ходил за Болотиным и скулил — «Воооов, ну Воооолоддь, отпусти уже погулять. В отставку, ну Вооов…»

— Так Пудрин красный, — Николаич с радостью взял чашку чая и сел на диван.

— Опять красный?

— Ну да, белые обоеполые гермы решили подчистить кастратов герма. Как Рорбачева-то усыпили.

— Рорбачёва усыпили?

— Час от часу не легче… Как это усыпили?

— Николаич. Ты фонтанируешь, тебе жить не страшно?

— А чего тут, гермафродиты уже кишат. Их стало так много, что вряд ли это останется тайной через несколько лет.

— А кто усыпил Рорбачева?

— В Лондоне.

— То-то я смотрю, у него после юбилея пятно прошло.

— Даааа, Лондон опасный город. Туда лучше не ездить.

— Значит, его усыпили после юбилея в Лондоне?

— Ну да. В Лондоне усыпили и теперь его детишек начали чистить. Вот с Пудрина и начали.

— Пудрин сын Рорбачева?

— Скорее дочь.

— Не важно.

— Важно — не важно. Если Рорбачев мать, то ему теперь уже всё равно.

— Ей.

— А? — поднял глаза Николаич. — Ну да. Ей.

— А что, гермафродиты кастраты — от чего возбуждаются? — Вера никак не могла понять биологии процесса.

— Да сам от себя, прикинь, он гладит не образовавшуюся конечность, почёсывая пальчиком возбудитель и тащится, как ломовая лошадь, брынча пустотами яиц, — Ибрагим вдруг разозлился.

— Гермафродиты, странно, — уже как бы про себя и себе Вера повторяла и повторяла это слово, казавшееся ей раньше ненужным параграфом учебника биологии.

— Вера, такова жизнь уродов.

— Сам от себя? — снова Вера не могла понять почему-то вдруг ставшим важным для нее вопрос, — то есть кастрату неприятно сосание? Если ему сосут, кастрату, приятно?

— С пустыми-то яйцами?

— Пудрин — омерзительная личность. Мам, неужели хоть один из них пользуется твоим уважением, — в квартиру вошёл Стас.

— Стас, наконец-то, — Алина кинулась к сыну. За него она уже начала переживать.

— Значит, у кастратов нет ничего мужского? И член повис как тряпка, бессмысленное и атрофированное сооружение пописать? Или писают они вагиной?

— Господи, да какая разница? Главное, что они заняли место под солнцем, и продолжают плодить уродов, — вдруг вмешался Игорь.

— А почему?

— Да потому что за каждого рожденного вновь урода, им платят. Искусственно поддерживают род. Племя. Народ. Назови как хочешь. Но им платят. Им платят пособие. Им всегда зеленый свет, и, если ты сидишь без работы и бьешься в истерике, что боишься — нечего будет есть, то им, платят пособие за гермафродитизм их, за принадлежность к народу. За роды.

— То есть им платят пособие как, типа, за инвалидность что ль?

— Можно и так сказать.

— Ты бы согласилась за миску пособия родить уродов?

— Так, ладно. Заболтался. Пошел, потом поговорим. Пойду в отделение оформлять бумаги. Пудрина забрали…

— Одним хоботом сыт не будешь, — сделал вывод Ибрагим.