Мы — акацита!

Цель. Глава 1.

* * *

«Он жил для того, чтобы это однажды спеть:

«Есть только дорога, все остальное — смерть».

Я вдруг замечаю, что вижу мир сквозь прицел.

Возможно, грех, зато у меня есть цель».

(Кошка Сашка)

Старый пикап, взятый в Индейском Центре, заглох на грунтовой дороге за пару миль до Мэндерсона. Певец устало чертыхнулся, достал из бардачка фонарь и спрыгнул на землю. Холодный ветер с предгорий Паха Сапа тут же взметнул ему волосы, заставив скрутить их в узел и поднять воротник куртки. Хуже некуда — в темноте, почти на ощупь, ковыряться в брюхе разваливающейся колымаги. Час, не меньше, продрожишь на ветру.

Так, ну а вот это было хуже всего... Не оборачиваясь, Певец услышал, как позади заскрежетали тормоза подъехавшей машины. Одной и второй. Захлопали дверцы, приглушённо и возбуждённо загудели голоса. Охотники обрадовались добыче? Да, так. Вряд ли они остановились тут, чтобы помочь краснокожему починить его заглохший у обочины рыдван.

Как они узнали, что он здесь проедет? Караулили? Или кто-то сболтнул?

Что ж, им повезло.

А вот Певцу — нет.

Сотню лет назад, перед своим последним сражением, Ташунка Витко, военный вождь лакота, сказал: «Сегодня хороший день, чтобы умереть».

Угасающий над горами день мог стать таким и для Певца.

Родившись индейцем в Южной Дакоте, ты носишь на спине мишень. Всегда. Даже если не стягиваешь демонстративно волосы налобной повязкой, не надеваешь куртку с вызывающей надписью «Красная сила» и вообще ведёшь себя как образцово-показательный Дядюшка Том-Том, Дядя Томагавк, пляшущий для белых туристов у стилизованного тотемного столба за пару баксов.

Убивали и таких. Просто потому, что краснокожие.

Но если ты — смутьян из Движения американских индейцев…

Если встреваешь в каждую заварушку, затеянную белыми ранчеро и боссами горнорудных компаний, желающих отобрать у лакота их землю…

Если колесишь по резервации, распевая крамольные песни про беспредел полиции и продажность племенного Совета, про Ташунку Витко и всевидящих духов, живущих в Паха Сапа, священных Чёрных горах… то просто удивительно, что ты ещё жив.

Даже если тебе всего девятнадцать.

Про духов, которые помогают, когда их попросишь, потому что они — нагийа, души павших лакота, сидящих вокруг Бесконечного огня, Певцу рассказывал дед, сам не так давно ушедший туда, откуда не возвращаются.

Но никакие духи-нагийа не помогут, если наступил твой день, чтобы умереть.

Певец выдохнул и резко повернулся. И в ярком свете фар увидел, что из подъехавших машин вышли пятеро. Все — сыновья владельцев богатых ранчо. Все — белые, васичу, как испокон веку называли бледнолицых лакота. Все — добровольные помощники шерифа, а попросту — бандиты, получившие возможность вволю охотиться на краснокожих, как в старые времена. Ловить, издеваться, избивать до полусмерти…

Шакалы, пьянеющие от запаха крови.

И Певец знал каждого из них. Они были его ровесниками, учились в одной школе.

Джеки Шульц, чуть ли не ежедневно дравшийся с ним на школьной спортплощадке. Эл Морган. Бен Фергюсон, со своим прикатившим из Миннеаполиса двоюродным братом Томми. И Кенни Питерс. Вот уж кому не следовало здесь находиться, совсем ведь ещё сопляк, на год младше Певца. Тихий, забитый. Решил, что станет крутым, поохотившись на индейца? Или это его папаша так решил, записав сына в отряд рейнджеров шерифа?

Что ж… ладно. Уоштело!

Оружия у Певца при себе не было, даже ножа. Но просить пощады он не собирался.

Лакота пощады не дают и не просят.

К нему подступали медленно, Шульц глумливо ухмылялся, взвешивая в руке кастет, Эл Морган косился исподлобья. Кенни смотрел растерянно и словно непонимающе. От всех разило сивухой. Поддали для храбрости, что ли? Хорошо хоть, Певец никого больше не взял в эту поездку — а ведь Дэнни Бычок напрашивался с ним. Но тут и вдвоем было бы не отбиться. А так — всё достанется ему одному. Всё.

Певец прыгнул в сторону, в темноту. И принял первые удары. Ничего, драться мы умеем, что-что, а это умеем, научены... Нате, получайте! Ещё? И ещё!

Он спотыкался, уворачивался, оступался, бил и бил наотмашь, не щадя, расшвыривая нападающих под бессвязные вопли и матерщину...

И он отбился бы, наверное, но тут Шульц, в очередной раз сбитый им с ног, вскочил и, сплёвывая кровь, метнулся к своему «роверу». Лихорадочно пошарил там, доставая дробовик. И выпалил почти наугад, едва дождавшись, когда его дружки рассыплются в стороны. Но не промазал...

Певец пошатнулся, схватившись за обожжённое болью плечо. Дробь вошла кучно, перебив правую ключицу, и рука враз онемела, повисла плетью. По ней, капая на землю, заструилась тёплая кровь.

И тогда, торжествующе взвыв, все кинулись на него стаей.

Били без устали. Топтали ногами, мешая один другому, матерясь и сопя, пока не раздался отчаянный вопль:

— Хватит!

Сквозь кровавый туман, заволакивавший глаза, Певец увидел, что Кенни Питерс повис на плечах Шульца, пытаясь оттащить его в сторону. Но тот легко стряхнул мальчишку, пнул с размаху, опрокидывая навзничь, пока остальные стояли, тяжело, запалённо дыша.

— Проваливай, сучонок! Пожалел?! Да он, да этот... — Шульц задохнулся, не находя слов. — С этих паскуд живьём надо шкуру сдирать!

Он пошарил у себя на поясе, пальцы тряслись, не слушались; выругался:

— Нож мой где?

— Может, правда хватит уже? — нервно сглотнув, промямлил Бен Фергюсон. — Он же вот-вот сдохнет. Если уже не сдох.

— Лучше свалим отсюда, а? — с надеждой предложил Томми.

— Едет кто-то, сматываемся, парни!

Они бросились к машинам.

— Вот! — просипел Шульц, отыскав наконец свой нож в кармане. — Сейчас... Чтобы знали... Чтоб запомнили! — он наклонился над Певцом, дёрнул за «молнию» испятнанной куртки, потом рванул вверх футболку, промокшую от крови. И полоснул наискось, кромсая по живому ли, мертвому ли: «A I M».

Выпрямился:

— Поехали!

* * *

Боль... теперь была только боль... такая, что не шевельнуться, не раскрыть глаз, залитых кровью, не разлепить спёкшихся губ... Никого вокруг. Только земля, медленно впитывающая его кровь. И ветер. И небо, и капли дождя. И священные Чёрные горы, Паха Сапа, вдали. Он сейчас не видел их, но знал — они там. И смотрят на него.

Примут ли его в свой круг сидящие возле Бесконечного огня мёртвые воины лакота?

Чья-то рука нерешительно коснулась его лица, провела по шее, нащупывая пульс, и Певец вздрогнул от боли. С трудом разлепил веки.

Круглые голубые глаза склонившегося над ним Кенни Питерса были наполнены ужасом.

— Эй… — пробормотал он срывающимся голосом. — Ты живой? Ты… не умирай! И… я не хотел! Не хотел я! Слышишь?

Певец слышал. В голове у него стоял несмолкающий гул, похожий на гром боевых барабанов, но он услышал ещё, как Кенни пытается завести слабо затарахтевший мотор его пикапа.

— В больницу отвезу! — выпалил пацан, шмыгая носом. — Ты потерпи!

Вот дурачок. Отец его точно выпорет за эдакое.

«Сегодня хороший день, чтобы умереть».

Но нет. Певец знал, что выживет. Он — воин лакота, и это была его Пляска Солнца, его священная жертва духам Паха Сапа. Душам воинов-нагийа.

Они помогут ему.

Он приподнялся, не обращая внимания на острую вспышку боли, едва не лишившую его сознания. Нащупал сочащиеся кровью рубцы на груди.

«A I M».

И улыбнулся.

* * *

«Солнце взошло над молочной рекой,

Ночь раздробив в рассвет,

Этот рассвет позовёт нас с тобой

В путь по последней тропе.

Там, у священного предков костра,

Ветра столетний гул

Будет вечно петь имена

Павших в жестоком бою…»

Стоя у приоткрытого окна больничной палаты на втором этаже Вест-Крик-Хоспитал, Певец сумрачно размышлял, не рвануть ли ему отсюда.

Горы Паха Сапа, почти неразличимые в вечерней тьме, были темнее этой тьмы, чернее подступающей ночи. Ветер, долетавший оттуда, был пропитан дождём и дымом костра. Певец с наслаждением вдыхал этот запах свободы, словно запертый в клетку зверь. Провонявшая лекарствами и дезинфектантом крошечная палата мало чем от клетки отличалась.

Хотя эта благотворительная больница при местной церкви Всех Святых сделала для него, подраненного смутьяна, всё, что могла: здесь его подлатали, извлекли горсть дроби из плеча и загипсовали руку. Трижды в день кормили консервированным супчиком или разведённым в кипятке концентратом овсянки, а ещё — дрожащим на тарелке ядовито-цветастым желе. Ну, а четырежды в день он получал по шприцу пенициллина в задницу. Класс.

«Чтоб тебе обосраться, Джеки Шульц», — в очередной раз от всей души пожелал он своему врагу и отошёл от окна.

Спасибо, тут хотя бы был трещавший от помех телевизор в коридоре и горячая вода в душевой.

Пустая соседская койка была аккуратно застелена ветхим полосатым одеялом. Занимавший её Винс Чёрная Лапа ушёл домой сегодня после полудня. Он чуть не загнулся от приступа аппендицита, операция его спасла. Удивительно, что у вечно хмельного доктора Грэма не дрожали руки, иначе он перерезал бы большую часть своих злополучных пациентов.

Певец присел на собственную продавленную кровать и поморщился. Загипсованная рука, чуть задень, отзывалась острой болью. Таблетки доктора Грэма он старательно припрятывал — терпеть боль он привык, а лекарства могли сгодиться тому, кто в них сильней нуждался. И потом, от них путались мысли и терялся контроль, что казалось куда хуже боли, грызущей его избитое тело.

Днём было полегче: его навещали ребята из Центра, сидели тут, болтали, пока сестра Сойер их не выгоняла, а вот ночами приходилось тяжко… уж себе-то самому он мог в этом признаться.

Кто-то поцарапался в дверь — именно поцарапался, как кошка лапой. На дока Грэма это точно не походило. А сестра Сойер наверняка уже уехала домой.

— Хей, кого там несёт? — удивлённо окликнул Певец, не подымаясь с койки. Но он удивился ещё больше — да чего там, просто обалдел — когда увидел остроносую бледную физиономию Кенни Питерса, робко просунувшегося в палату.

— Я это, — едва слышно известил тот. — Можно?

Он даже заикаться от волнения начал, бедолага.

Певец не видел Кенни с тех самых пор, как тот привёз его, почти бездыханного, в эту больницу. Сперва отправился охотиться на него вместе с другими подонками, а потом вдруг кинулся заступаться и… получается, спас.

Певец прищурился.

По правде говоря, зла на Кенни он не держал. Ранчо Питерсов, расположенное неподалеку от резервации, было богатым, не чета индейским развалюхам, Певец иногда подрабатывал у отца Кенни, перегоняя лошадей, хотя тот был надменным тупым скотом, не лучше своего призового быка, и индейцам всегда недоплачивал.

А на Кенни, встречая его в школе, Певец смотрел с раздражением и невольной жалостью. У парня на груди будто красовалась табличка «Пни меня». И его пинали, подставляли подножки, толкали на шкафчики в коридоре, опрокидывали ему на голову ведёрки с фруктовым льдом и урны с мусором. Кенни всё стоически сносил, пытаясь перевести издевательства в шутку, и учителям никогда не жаловался. Пару раз Певцу пришлось отбивать его у своры разошедшихся младшеклассников, чтобы эта шпана хотя бы в унитаз его не окунула.

— Чего ты не врежешь им? — сердито буркнул он однажды, когда мелкие придурки, огрызаясь, разошлись. — Хоть раз дай сдачи как следует — больше не полезут.

— Они же шутят, — невнятно возразил Кенни, вскинув на него смятенные глаза. Из его разбитой губы сочилась кровь и капала на рубашку. — Я… не люблю драться.

— Утрись, пацифист хренов, — только и хмыкнул тогда Певец.

Больше они ни разу не разговаривали. Певец окончил школу и стал волонтёром в Индейском Центре ДАИ. Кенни тоже никуда не уехал, а остался работать на ранчо. И прибился к банде Шульца.

Травля краснокожих всегда была любимой забавой для сыновей белых фермеров, пока на их пути не вставали ребята из патрулей ДАИ, защищавшие соплеменников с оружием в руках.

Шла война. Но кем был Кенни на этой войне?

Заговаривать с ним первым Певец не собирался. Он молча сидел и наблюдал, как Питерс ёжится под его испытующим взглядом.

— Или мне уйти? — наконец выдавил тот, всё ещё стоя на пороге.

Певец качнул головой и нехотя проронил:

— Уоштело, заходи, раз уж пришёл. И дверь прикрой. Как это Грэм тебя пропустил?

— Он спит, — лаконично отозвался парень, неуверенно, боком, зайдя в палату — так, словно готовился вот-вот выскочить обратно. — А сестра, ну… монахиня… уехала.

Ребята из Центра рассказывали Певцу, что после нападения на него банда Шульца сидит смирно и не высовывается, даже не хвастается своим подвигом по пивнушкам.

— Тебя, небось, свои подослали узнать, не настучал ли я на вас в полицию? — осведомился Певец, продолжая смотреть на Кенни в упор. — Так вот, не настучал. Всё равно я копам не верю. Они тоже горазды на нас охотиться. Я с каждым из вас сам разберусь.

Кенни неистово замотал белобрысой башкой и выпалил:

— Нет, нет, никто меня не посылал, я вот… принёс.

И в тусклом свете мигающей над дверью лампы Певец увидел, как тот неловко достаёт из-за спины какой-то громоздкий свёрток, выпрастывая оттуда… его гитару!

— В пикапе оставалась. Я забрал, — запинаясь, пояснил он.

— Чёрт! — выдохнул Певец, поднимаясь с койки.

Он спрашивал про гитару у всех, его навещавших. Но те в один голос твердили, что в пикапе, брошенном на больничной стоянке, её не было. Так это Кенни взял её с собой!

— Ну, чтобы не украли, — пояснил тот, будто прочитав его мысли.

Певец снова опустился на койку, бережно приняв у Кенни гитару здоровой рукой. Попробовал перехватить её привычно за гриф, перебрать струны, настроить… и тут же прикусил губу — боль пронзила руку от плеча до запястья отточенной тяжёлой стрелой.

Он перевёл дыхание и просто сказал, снова посмотрев на Кенни, который и сам отчего-то закусил губу:

— Ну что ж, пила майа, спасибо. И спасибо, что привёз меня сюда. Ты не такой подонок, как остальные, хотя и пытаешься им быть.

— Да не пытаюсь я! — вымолвил Кенни отчаянным, срывающимся голосом, и Певец даже удивился, с чего это парень так заходится.

А тот еле слышно проговорил:

— Прости меня. Я… по правде, не хотел.

— Чего не хотел? Сдать меня под нож Грэма? — неловко хмыкнул Певец. — Он меня почти что дорезал, ага, вечно бухой ходит… Да сядь ты уже! Нормально всё.

Чёрт. У Кенни Питерса, худосочного хлюпика и мямли, над которым в школе не издевался только ленивый, всё-таки были яйца.

— Слушай, я понимаю, — неожиданно для себя сказал Певец, отставив в сторону зазвеневшую гитару. — Тебя папаша заставил пойти с этими подонками, потому что сам такой же… извини уж.

Кенни, неловко присевший на край койки, вскинул голову и чётко проговорил — очень спокойно хотя его глаза лихорадочно блестели:

— Он такой и есть. Раньше он бил маму, теперь я за неё заступаюсь, и он бьёт меня. Я ненавижу драться. Ненавижу. Но он говорит, что учит меня. Чтобы я не был слабаком. Потому что ему за меня стыдно.

Что-то подобное Певец и предполагал.

— Ему за себя должно быть стыдно, твоему старику, — буркнул он, машинально сжимая и разжимая пальцы покалеченной руки.

Его самого сроду никто дома не бил. У лакота не принято дрючить детей, как щенков. Родителей он лишился очень рано и почти их не помнил, но дед, забравший его к себе, сердечно внука любил, обучал охоте и обращению с лошадьми. И показал ему Чёрные горы, Паха Сапа, священную землю лакота.

Певца вдруг уколола острая жалость к Кенни. Мальчишку некому было поддержать, кроме такой же запуганной матери. За его спиной не высились Чёрные горы, придававшие силу, никто не встретил бы его у Бесконечного огня, и даже родной дом стал ему тюрьмой. А те, кого он называл своими друзьями, открыто над ним насмехались. Потому что чувствовали его уязвимость, считали, что он не способен постоять за себя.

Но как ему было обрести силу в замкнутом круге своего одиночества, когда никто в целом мире не стоял за него?

Певец вспомнил, как он сам с друзьями, такими же парнями-лакота, гурьбой вышагивали по школьному коридору — индейская банда против банды Джеки Шульца. На крыльце они со смехом вымазывали друг другу физиономии: красные полосы — цвет крови и Солнца-Ви, чёрные — цвет Паха Сапа, цвет смерти. Вплетали перья в волосы. Цепляли на куртки значки «Красная сила». Они и были силой — все вместе и каждый в отдельности, черпая эту силу в других. А Кенни взирал на них круглыми глазами, полными зависти и восторга.

— Я хотел ему доказать… отцу… и всем другим, — выпалил вдруг тот, — что я мужчина.

Это тоже было ещё как понятно.

Кенни вдруг заулыбался открыто и доверчиво, поднимая с пола свой рюкзак и расстёгивая на нём «молнию»:

— Я же поесть купил. Вот.

И он извлёк на свет Божий огромную кучу еды, даже жареного цыплёнка в фольге и бутылку пепси.

Они ели, облизывая пальцы, и передавали друг другу пепси, а потом Кенни указал подбородком на бинты, видневшиеся из-под чёрной футболки Певца, и его висевшую на перевязи руку:

— Заживает ведь? Всё нормально?

Голос его звучал так умоляюще, что хотелось дать ожидаемый ответ. Певец машинально коснулся ладонью бинтов, под которыми пульсировали свежие рубцы, и сказал:

— Неважно. Так у нас всегда было раньше — враг испытывает твою силу, вот и хорошо, уоштело. То, что Шульц, гад, оставил на мне зарубки, как на дереве, тоже хорошо. Он сказал — чтобы я запомнил. Я запомнил.

— Он это знает, — едва слышно отозвался Кенни. — Он хочет… докончить начатое.

Его глаза казались очень тёмными в полумраке палаты.

— Прикончить меня, — спокойно уточнил Певец. — Потому-то я и торчу в этой богадельне, чтобы никого не подставлять. Сюда они не сунутся. Сроду такого не бывало, это же церковь. А дома мне одному было бы хреново, с такой-то рукой. Не отбиться. Но она заживёт.

Он пошевелил пальцами, опять поморщившись от боли. И посмотрел в окно. Лампочка над койкой невесть когда погасла. Но над Чёрными горами взошла Ван-ла-те, красная охотничья луна. И в этом лунном свете блеснули фары подъезжавших к больнице машин. Одной, второй…

И завизжали тормоза.

Чёрт!

Заглохший пикап. Обочина дороги возле Мэндерсона. Певец будто снова оказался там, один в холодной тьме. И ждал смерти, не оборачиваясь к подъехавшим машинам. В одной из которых тогда был Кенни Питерс.

Певец посмотрел ему в лицо и буднично произнёс:

— Это они. Это Шульц. Снова пришёл меня убивать.

Бесшумно ступая босыми ногами по холодному линолеуму, он подошёл к окну и глянул вниз, чуть отодвинув занавеску. Джеки Шульц и ещё трое подонков были тут как тут — чёрные тени в лунном свете.

Как скоро они поймут, где именно его искать?

Снова настал тот самый день, чтобы умереть? Пусть так. Для него. Но не для Кенни! Тот ещё сумеет спастись, если выскочит сейчас в окно! Певец не успел этого сказать.

— Нас. Убивать — нас, — негромко поправил его Кенни.

Он был бледен, но стоял на ногах твёрдо, подняв голову. Потом наклонился и нашарил на полу свой брошенный рюкзак. А когда выпрямился, в руке у него очутился револьвер. Здоровенный кольт, казавшийся слишком большим для такой худой руки. Сорокапятка.

— У отца взял, — пояснил Кенни, отвечая на невысказанный вопрос Певца. — Подумал, вдруг тебе пригодится.

— Точно пригодится, уоштело, — хрипло согласился Певец, протягивая левую руку за кольтом. Но Кенни Питерс, этот малахольный пацифист, ненавидевший драться и всегда говоривший, что его обидчики, мол, просто шутят, выгрузил из кармана обойму патронов. А потом объявил со всей невозмутимостью вождя Ташунки Витко у костра совета:

— Я умею стрелять. Отец же и научил. А ты не левша, и не спорь, пушку не отдам.

Взгляд его и голос были непреклонными.

После секунды потрясённого молчания Певец беспомощно выругался. Кенни был прав. Кругом прав. Начав сейчас с ним пререкаться, Певец погубил бы их обоих. Поэтому он лишь стиснул зубы и опять встал у окна — но по другую сторону, прижавшись к стене.

Так лихо подкатившие к больнице ублюдки вовсе не прятались, не скрывались. Чего и кого им было бояться? Покалеченного ими индейца? Доктора Грэма, который к вечеру лыка не вязал до такой степени, что и полицию не сумел бы вызвать? Полицию, которая никогда не спешила на помощь, если убивали индейцев.

Певец присмотрелся — Шульц и остальные подонки деловито выгружали из багажников две канистры с бензином.

Они решили поджечь больницу?!

— Гады. Твари. А я идиот, — вымолвил Певец едва слышно. — Знал же, что заявятся, но чтоб сюда…

И тут Шульц задрал голову, словно услышав его. Певец не успел отпрянуть, и их взгляды невольно скрестились. Глаза Шульца казались чернильными пятнами на бледном лице.

А Кенни тем временем спокойно, как в боевике, оперся на подоконник, тщательно прицелился и спустил курок.

Первая пуля пробила одну из канистр, и бензин тонкой струйкой потёк наземь. Пока громилы Шульца обалдело стояли, вертя башками, а сам он вскинул руку, показывая на окно палаты, вторая пуля проделала дырку в другой канистре. Третья пуля цвиркнула по бетону стоянки, высекая искры, и бензиновые пары тут же вспыхнули. Струйки огня взметнулись вверх, Шульц рефлекторно отшвырнул канистру, и через несколько мгновений сам он и его парни, вопя и матерясь, выскакивали из моря огня, судорожно сбивая с одежды пламя.

Чистый ад.

Чистый восторг.

Хохоча во всё горло, Певец смотрел, как разбегаются громилы Шульца, торопясь к своим тачкам, пока до них не добрался огонь.

Зажмурившись, Кенни уронил руку с револьвером и уткнулся лбом в стену.

— Ничего себе… — еле выговорил он. — Вот это да.

Пацан небось и материться-то не умел. Неженка и хлюпик, он во второй раз спас Певцу жизнь.

Кто-то снизу вдруг наугад пальнул по окнам, и оба отшатнулись, когда из приподнятой рамы посыпались осколки стекла.

Плевать!

Певец тряхнул головой:

— Эти гады не вернутся. По крайней мере, сегодня. И Грэм дрыхнет. Он всё проспал, старый пьяница! О Вакан…

Он опять ликующе засмеялся, но тут же оборвал смех, вглядываясь в серьёзное лицо Кенни. Нашарил на подоконнике крупный осколок стекла, раскрыл свою ладонь. Резанул наискось, даже не поморщившись.

Смешать кровь, как в старые времена.

Кенни понял его без слов. Крупно сглотнул, но протянул Певцу собственную ладонь, не задумываясь.

Капли тёплой крови защекотали запястье. Это был настоящий обряд.

Священный обряд, как в старые времена.

Певец поднял голову, глядя на Чёрные горы, темнеющие вдали, и спокойно сказал:

— Вам с матерью надо уходить от этого урода. Мой дом — теперь ваш дом.

Эти слова вырвались у него так естественно, что он сам удивился тому, почему не произнёс их раньше.

Кенни только губами пошевелил, неловко зажимая схваченным со спинки кровати полотенцем окровавленную ладонь. А потом наконец вымолвил:

— Ты… серьёзно?

Его голос дрогнул.

— Уоштело, — уверенно подтвердил Певец, вспомнив его маму — худенькую светловолосую женщину, очень похожую на Кенни. Она всегда робко улыбалась наёмным ковбоям и однажды даже вынесла им поднос с кофейником и чашками, но муж грубо обругал её и отправил обратно в дом.

— Ты правда этого хочешь? — глаза Кенни заблестели от слёз, и он, отвернувшись, утёр их всё тем же полотенцем. — Господи… Мама бы давно ушла оттуда, но ей некуда было. Не к кому. И денег у нас нет. Я не мог её оставить, я потому и в колледж не поехал… — сбивчиво добавил он.

— Я понял, — неловко пробормотал Певец. — Я же говорю — приходите. У меня, конечно, не дом, а лачуга, — он криво усмехнулся. — Не чета вашему.

Кенни протестующе качнул головой.

— Главное, что мы уйдём от него. Но что, если он явится за нею и потребует её выдать? Она ведь его жена? По закону!

— Ты на индейской территории, — решительно перебил его Певец. — Здесь наши законы. Формально, конечно. Всем заправляют эти падлы из Бюро по делам индейцев и племенного Совета, но мой дом и моя земля принадлежат мне. Так что твой папаша обломится. Если наёмников пришлёт, будем драться. Хоть ты и не любишь этого, но я теперь знаю, что ты умеешь, неженка Кенни.

Тот медленно кивнул и вдруг хрипло вымолвил:

— На самом деле я вовсе не его сын. Он взял маму замуж, беременную мной. Я давно это знаю, он всегда по пьяни орал, что… — Кенни запнулся. — Ну, в общем, орал. Я к тому, что он, может, просто открестится от нас с мамой, и всё.

— Уоштело, отлично, — подумав, объявил Певец. Хоть он в такое не слишком верил, хорошо зная поганый норов Питерса. — А… кто твой настоящий отец?

— Мама говорила, что мой отец — художник из Фриско, — прошептал Кенни. — И она была совсем молода, только что поступила в колледж. Вся родня отказалась от неё, когда она уехала во Фриско. Ей некуда было идти.

— Теперь есть куда, — спокойно заверил его Певец, и Кенни только и выдохнул:

— Спасибо!

Внизу снова заскрежетали тормоза, и они оба так и подскочили. Подъехала машина, на сей раз единственная.

— Похоже, Грэм всё-таки проспался и вызвал племполицию. — хмыкнул Певец. — Пошли вниз, сейчас начнётся шоу. Пушка при тебе? Спрячь.

Они кубарем скатились по лестнице и вывалились на крыльцо приёмного покоя, где уже высился доктор Грэм в мятом зелёном халате, распространяя вокруг себя крепкий сивушный смрад. Кенни чуть попятился, когда тот обернулся и ошарашенно воззрился на них, недоумённо моргая припухшими глазами.

Двое крепких парней в тёмной униформе племенной полиции, подсвечивая себе фонариками, осмотрели следы пожара — чёрные вонючие полосы копоти на асфальте стоянки — и вразвалочку направились к ярко освещённому крыльцу.

Певец знал их как облупленных — ещё бы, они столько раз упихивали его в каталажку. Кулаки у них были увесистые, это он тоже знал не понаслышке, но и сам задавал им жару не раз. Звали их Мэтт Воронье Крыло и Саймон Маленький Камень.

— Что здесь произошло? — кашлянув, осведомился Крыло и смерил Певца колючим взглядом. — Это же вы нам позвонили, док?

— Да, я, — проворчал Грэм, засовывая в карманы халата обе руки, чтобы скрыть, как они дрожат. — Я проснулся… мне показалась, что во дворе кто-то выстрелил… дважды… и раздаются крики. И я увидел, что там что-то горит, когда выглянул в окно. Потом отъехали машины. Кажется, две, но я не уверен. Я сразу позвонил вам. Мне не нужны тут проблемы. Это же больница! Больница при церкви!

— Выстрелы? — Крыло поднял густые брови. — Кто стрелял? Там нет стреляных гильз.

— Нет, есть одна, — подал голос Маленький Камень, и Певец незаметно перевёл дыхание. — А остальные они видать, подобрали.

— Откуда мне знать, что тут было, — раздражённо огрызнулся Грэм. — Я отдыхал, у меня был тяжёлый день. Много пациентов. Больница на вашей территории, вы племенная полиция, вот и разбирайтесь.

— Разумеется, сэр, — неспешно согласился Воронье Крыло, поднимаясь на крыльцо. — Саймон, запиши показания мистера Грэма, а я опрошу этих двоих, — на Певца он, впрочем, посмотрел лишь вскользь, демонстративно повернувшись к Кенни: — Ты-то что тут делаешь, Питерс?

— Друга навещаю, — ответил Кенни со спокойным достоинством.

Воронье Крыло наклонил коротко стриженную голову:

— С каких это пор вы друзья?

— Со школы, — не моргнув глазом, заявил Певец и шагнул вперёд. — Мы сидели и разговаривали… и тут трах-бах, что-то загорелось. В окно пальнули, сами посмотрите.

— Кто стрелял? — поинтересовался Крыло со скептическим прищуром.

Певец мог бы честно рассказать, как было дело, но ведь револьвер-то принадлежал Питерсу-старшему…

— Откуда мне знать, — буркнул он, копируя доктора Грэма. — Вы племполиция, вы и разбирайтесь.

— Если это приезжали по твою душу те, кто тебя не добил возле Мэндерсона, — Воронье Крыло гнул своё, он был отнюдь не дурак, — так почему они до тебя не добрались, а свалили к чертям? Друг в дружку они тут палили, что ли?

Певец повёл здоровым плечом:

— Я их не спрашивал. Свалили, вот и хорошо, уоштело. Может, просто перепились. А тебе бы полегчало, если б они меня добили? — прибавил он почти шёпотом, чувствуя, как напрягся рядом Кенни.

— Не пори ерунды, — сердито отрезал Воронье Крыло, в явном замешательстве проведя широкой ладонью по своей макушке. — С чего бы это мне полегчало?

— А почему вы вообще не расследуете всё, что с ним произошло? — выпалил Кенни с вызовом. Его глаза вспыхнули гневом, кулаки сжались.

Скуластое лицо полицейского заметно потемнело.

— Место происшествия находится не в юрисдикции резервации, — объяснил он деревянным голосом. — Пусть потерпевший обратится к шерифу или к федеральным властям.

— Может, сразу к президенту? — с невольной горечью ухмыльнулся Певец, присаживаясь на перила крыльца, возле которого топтался Маленький Камень и под диктовку доктора царапал что-то в своём блокноте. — Так ему не до меня, у него там скандал в ООН, Советы с термоядерной бомбой и всё такое.

Учитывая, что Джеки Шульц со своей бандой как раз служили помощниками шерифа в деле усмирения индейского молодняка, предложение Крыла было очень уместным.

— Давай без своей экстремистской пропаганды, — буркнул тот, не глядя, впрочем, на Певца. — Про нарушенные индейские договоры ещё скажи. Есть у тебя что засвидетельствовать по существу происшествия? Что-то конкретное?

— Хийа, нет, — медленно произнёс Певец и встряхнул головой, про себя решив, что не это сейчас главное. Он сам разберётся с Шульцем, как и намеревался, когда поправится. Защитить Кенни и его мать — вот это было куда важнее. — Слушай, Крыло, наш племенной судья будет на месте, если я свалю отсюда и с утра к нему явлюсь?

Племенным судьёй вот уже десяток лет был Одинокая Птица, подслеповатый тощий старик, разбиравший в основном дела об угоне малолетками чужих коней да о незаконной торговле самогонкой. Творящихся в резервации бесчинств федералов он никогда не замечал.

— Ну допустим, — настороженно проговорил Воронье Крыло, остро глянув на него. — Зачем он тебе?

— Нужен, — коротко отрезал Певец.

Чёрт, он собирался сделать то, чего никогда не делал — обратиться за помощью к властям. Пусть соплеменникам, но назначенным федералами. Все лакота, занимавшие какие-либо должности в администрации племени, были марионетками Бюро по делам индейцев, иначе бы они вообще там не сидели. Получая деньги от федералов, они преспокойно закрывали глаза на то, как страдают остальные лакота. Певец уже столько песен сложил об этом — злых и язвительных. В том числе и про племенного судью. Он живо представлял себе, как вытаращится на него ехидный старикан. Но ради благого дела Певец был готов поступиться гордостью.