Сквозь сон

Только те, кто предпринимают абсурдные попытки, смогут достичь невозможного. Альберт Эйнштейн.  Вряд ли я чем отличался от миллиардов людей живущих на нашей голубой планете Земля. Ну, не только в смысле внешности, цвета кожи, даровитости, удачи или витиеватости судьбы. В основных чертах я говорю о том, что если посмотреть на меня или соседа (который жил в квартире напротив), так кроме как оттенком волос, крепостью фигуры и цветом зелено-карих глаз ничем таким я с ним и не разнился. Также как и он, я проживал на планете Земля, в России, городе N, в десятиэтажном доме. С утра до вечера работая, растягивая получку от аванса до зарплаты, попивая пиво по выходным и закусывая его сушенными кальмарами купленными в соседнем магазине. Уверен, его также как и меня допекали проблемы в семье, налоги, кредиты, и возможно алиментные обязанности. По праздничным дням, приходя к родителям, он выслушивал лекции о правильности жизни, басни о том, что люди раньше были лучше, подытоживающую мораль о необходимости беречь собственное здоровье, которое ни за какие деньги, ни купишь. А после, отплевываясь от залетающего в рот снега, он плелся домой, чтобы нарушив все нравственные критерии мгновенно забыть докучающие проповеди родоков, подсесть к компьютеру и сразиться с каким-то "чатланином" в он-лайн игру. Одним словом, я, как и мой сосед, входил в эту серую миллиардную массу землян, чья жизнь, как и появление, и уход даже не замечались, не ощущались. И касались всего-навсего так только близких, родных, тех, с кем из-за необходимости сберегались кровные связи на весь этот продолжительный, а может мгновенный период пребывания на планете Земля. Хотя, если говорить о себе, как о личности, то и сами переживания, мысли, проблемы, налоги были для меня существенны. Они наполняли мою жизнь и жизнь близких заботами, тревогами, поступками и действиями. - Ярик! – послышался раскатистый окрик, влетевший в мою комнату, один-в-один, как приливная волна, плеснувшая на берег моря потоки пенной воды. И входная дверь, скрипнув плохо смазанными петлями, впустила в однокомнатную квартиру мою мать. "И чего только людям не сидится дома", - пронеслась в моей голове столь недовольная мысль, услышав которую, непременно, сотряслись бы стены самой квартиры и тягостно вздрогнул дома. Уж, таким я оказался раздраженным. А все потому как не любил, когда назойливо и столь настойчиво прерывали мои рассуждения о существующем мире и нахождении в нем человека - венца творения, а проще говоря, меня как такового. Меня, Ярослава Степановича Мережко, тридцати двух лет от самого, что не на есть рождения. В данный момент времени находящегося в разводе, имеющего десятилетнюю дочь, родителей, кучу родственников в разных городах и селениях нашей необъятной страны, подрабатывающего то там, то сям, а если честно сидящего на шее отца и матери. "Избалованного эгоиста и бессовестного хама", - как утверждала моя бывшая Маришка. "Просто не нашедшего себя в этом жестоком мире бизнеса и денег, милого мальчика", - как оспаривала первое утверждение моя мать, Анна Леонидовна. Впрочем, говоря откровенно, Маришка в отношении меня была более справедлива, чем мать. Ну, что сказать, мать - есть мать, всегда старается оправдать собственного ребенка. Даже если тот, с очевидностью, этого не заслуживает. Когда-то мне прочили хорошее будущее. И не потому как удачно окончил школу (дело в том, что учился я посредственно и, как это не звучит прискорбно числился троечником), а потому как поступил в очень даже элитный университет. Завершив обучение в котором, с меньшим количеством троек, я получил престижную специальность - экономист. Но экономика, как и бухгалтерия, и всякий там менеджмент, маркетинг оказались для меня не интересны, скучны, точь-в-точь, как в свой срок, предметы по ним. Поэтому во все последующие годы, после окончания университета, я пытался найти себя в разных областях деятельности. Пробуя собственные силы не только в бизнесе, строительстве, образовании, но даже торговле видео- и аудиоаппаратурой на рынке. Однако все мои старания не получили обещанного результата. Бизнес развалился, еще не успев начаться, стройку я бросил, потому что сильно простудился, из школы ушел, потому как не выдержал воплей учеников, а с рынка так как поссорился с работодателем. Поэтому остановившись в поисках себя и своего места в жизни, как облегченно вздыхая, говорили родители, я наконец-то "взялся за ум", а именно устроился работать водителем в автопарк. И хотя, мой отец, Степан Ярославович, всегда мечтал, чтобы я пошел по его стопам, и, сменил в свой срок на посту главного экономиста на электромашиностроительном заводе, сейчас был рад тому, что сын его хотя бы "крутит баранку". - Ярик! Сыночек! - вновь послышался голос матери, теперь слышимо сместившийся дальше по прихожей и явно долетевший из кухни. Если Анна Леонидовна решила дозваться, так и будет продолжать этот бесконечно-переменный зов. Подобным образом, судя по всему, она хотела вывести меня из себя. Потому что знала, такие призывы, как и слова "сыночек", "милый", "родной" меня раздражают лет этак с четырнадцати. - Ярушка, ты дома? - это начинало уже злить. Так как "Ярушка" находился также в списке запретного использования. Хотя если говорить о том, что меня злило и раздражало, надо заводить блокнот и записывать. Потому как не найдя поколь себя в жизни, как работника, человека, мужчину, я в том обвинял своих родителей. Не правда ли, проще всего, обвинять тех, которые тебя любят. Искать в них первопричину собственной лени, эгоизма, хамства. Их, мать и отца, отправивших меня учиться на экономиста в элитный университет, отмазавших от армии, заставивших жениться на Маринке. Видимо, с Маринкой это было самое беспечное и, одновременно, подлое в моей жизни. Потому как женился я на ней по залету, никогда не любил, не окружал (как положено) заботой, теплом, нежностью. Не очень-то баловал я и собственную дочь, внешними данными, точь-в-точь, походящую на свою мать, и взявшую от меня только зелено-карие глаза. Впрочем, Аленку я люблю, и это несмотря на то, что раз в две недели приходя ко мне в гости, она с порога заявляет, однозначно, повторяя слова моей бывшей: - И когда, наконец, папочка у тебя появятся деньги, мне нужно купить новую Барби. Неприятно, доложу я вам, слышать от малявки такое, хотя и привычно, не в плане дочери, а в отношении честности. - Никогда! - незамедлительно откликаюсь я, в том не изменяя своему приветствию. - Потому что деньги, есть наивысшее зло нашего мира! На Земле от этих денег и неуемного желания людей иметь их больше положенного и творятся все беды. - Я смолкаю на миг и смотрю теперь сверху вниз на эту маленькую девочку и назидательно говорю, - знаешь, Аленка, был такой немецкий философ, экономист, социолог Карл Маркс который сказал: "Нет такого преступления, на которое бы не пошел капитал ради трехсот процентов прибыли". Дочь стоит возле меня, хлюпает своими длинными, темно-русыми ресницами и молчит. Еще бы, ее папа (не больно балующий своим вниманием) произнес такую длинную и умную речь, загрузив какими-то цифрами, малопонятными выражениями, а она всего-то и попросила, что новую Барби. Я так говорил, однако, не потому как считал деньги тем самым злом, просто наверняка знал, что дочурка, вернувшись домой, передаст мною сказанное своей матери. И тем самым вызовет в ней бурю эмоций, несомненно, негативных и направленных на меня. И хотя я их не услышу, но они будут примерно звучать так: - Ты, посмотри только какой умный! Деньги это зло! А ничего, что дочь раздета, разута! Ничего, да, что скоро не чем будет ее накормить! Что с его копеешными алиментами по миру скоро пойдешь милостыню просить! Избалованный эгоист и бессовестный хам, каким был, таким и остался! Интересно и откуда человек только берет такие сравнения - разута, раздета, кормить не чем. Точно у нас не двадцать первый век, а, прямо-таки, крепостное право, феодализм, когда и впрямь люди ходили по миру, собирая на хлеб насущный. Но если говорить о Маринкином ко мне отношении, то по некоторым пунктам она была права. Хотя относительно того самого хлеба насущного основательно привирала. Оно как ей помогали в воспитании Аленки не только ее, но и мои родители. Как говорится не чаявшие души в нашей дочурке. Да и я стабильно отдавал положенные двадцать пять процентов от заработка. Мало? Ну, на тот самый хлеб, несомненно, хватит. - Ярушка! Ты дома? - прозвучал вопрос уже в проеме дверей и мать, очевидно, выгрузив в холодильник продукты, вошла в комнату. Только увидев меня, мгновенно замерла, боясь вспугнуть мой сон и тем потревожить своего переростка сыночка. Я едва-едва приоткрыл правый глаз, образовав в нем тончайшую щель, через которую не только комната, но и мать просматривалась туманно-растянутой. А сам вдавил голову в подушку, слегка прикрыв наблюдение для левого глаза, так как лежал на тахте именно на левом боку. Сам дверной проем в комнату располагался диаметрально тахте, и в шаге от него, уже нарисовалась фигура матери. Невысокая с присущей русским женщинам полнотой, мать даже не сняла удлиненную мутоновую шубу и шапку торопясь поскорей выгрузить принесенные припасы собственному наследнику, или точнее лоботрясу сыну. В молодости, да и зрелом возрасте, Анна Леонидовна была красивой женщиной. И лет до четырнадцати я считал ее идеалом женщины, любя безоговорочно и искренне. Но первая моя любовь к девочке Кате, в седьмом классе, единым махом разрушила и мою нежность к маме, и признание в ней идеала. С того времени, я перестал называть ее мама, мамочка, мамуся, по-большей частью используя в обращение к ней сухое "мам", за глаза неизменно именуя "мать". Впрочем, и сейчас в свои под шестьдесят (как говорил я) Анна Леонидовна сохраняла остатки прежней красоты. И ее удлиненная форма лица, с закругленным подбородком, где на лоб, скулы и челюсть отводилась одинаковая ширина, и высокий лоб с округлой линией роста волос, выдавали на нем пусть не идеальные, но очень приятные для взгляда линии. Мать и в молодости всегда имела густые, темно-русые, длинные волосы (несколько убеленные с возрастом) которые закалывала в шишку почти на макушке, или заплетала в толстую косу, потому и теперь, следуя привычке, не состригала. Короткие и тонкие брови ее едва замечались над крупными с зелено-карими радужками глазами, где сами уголки были словно скошены книзу, теряясь в тончайших морщинках. Костлявый нос, переходящий в лоб без привычного выделения переносицы даже в молодости не портил Анну Леонидовну, придавая ей какой-то греческий профиль, а тяжелый подбородок и вовсе усиливал ее сходство со знаменитой древнегреческой скульптурой Венеры Милосской. Придавали сходство в юности, молодости, зрелом возрасте, но не сейчас. Так как теперь белая кожа лица матери более не была так нежна, тонка, а череда морщинок, не только возле глаз, но и рта, лба, указывали не то что раньше Анна Леонидовна чаще смеялась, чем теперь в старости. Очевидно, не ведая, что преподнесет со временем ее любимый, единственный сыночек. Ее красавчик, умница, чудо! К тридцати двум годам не прекративший собственных мытарств по жизни. Блекло-розовые губы, с выступающей верхней, матери дрогнув, растянулись в улыбке, ведь она очень меня любила, и всегда была рада увидеть. Хотя частенько данные чувства не могла демонстрировать. Во-первых, ее в том пресекал отец, сказывая, что именно ее политика "сюсюканья" испортила в сыне человека. А во-вторых, никогда не жаловал проявления тех чувств я сам. То ли будучи по натуре жестоким, то ли истеряв само понимание нежности в тот самый миг, когда почувствовал себя слишком взрослым. Нежность я не допускал даже к дочери, не говоря уже о родителях, бывшей супруге. Определенно, именно моя жесткость и стала в свой срок причиной развода, когда Марина собрав вещи в сумки, попросила меня уйти. Вряд ли тому первопричиной были мои метания и нехватка денег, то, что любая любящая женщина выносит и не раз за свою жизнь от мужа и отца собственных детей. - Ярушка, ты спишь, сыночек?- голос матери понизился до проникновенного шепота. Она, естественно, пришла, чтобы поговорить, но увидев, что я сплю, не решилась побеспокоить, разбудить. И в том, как всегда, проявляя удивительное чувство любви, нежности, заботы. Того, что к своим тридцати двум годам должен был делать в отношении собственных близких я. Должен был, но никогда не делал. И то благо (как говорил отец), что я это умел признавать. - Ну, спи! Спи мой милый, сыночек, - и вовсе еле восприимчивым шорохом донеслось до меня, а я, в ответ, погасив в правом глазу и ту тончайшую щель, неподвижно замер. Надеясь, что мать уйдет, и я останусь, как и намеревался один, точнее сам с собой. - Позвони только нам с папой вечером, а то мы волнуемся. Ты два дня не отвечал на наши звонки, потому я и приехала, чтобы тебя проверить. Шорох перешел в слабое шелестение, так уж Анна Леонидовна бесшумно разворачивалась, покидая комнату, боясь разбудить своего великовозрастного сыночка. Впрочем, ее движение слегка отдавались поступью ног по ламинату пола. Она, конечно же, ожидала, что я проснусь, остановлю ее, может даже поговорю. Но я не остановил. Не окрикнул и даже не подал виду, что слышал ее, видел. А все потому как хотел остаться в квартире один!