Грёбаный саксаул

Часть третья

Новобранцы на плацу занимались строевой подготовкой. Командовал ими Ендовицкий.

- Р -рраз,.. р-рраз, два, три...Левой, левой, - радостно командовал Юрка.

Капитан Кравченко выглядывал из беседки, вслушиваясь в команды. Завидев меня, озаботил лицо.

- А-ааа, замкомзвода! Зайди вечером ко мне.

Капитан протянул сигареты в знак того, что разговор будет неофициальный. Закурили, потом он сказал:

- Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно как крах империализма. Значит, в казарме будет пьянка. Я должен знать, кто пил, с кем и сколько. Понял задачу?

Замполит хищно улыбнулся, обнажив золотые коронки

Я козырнул и удалился.

Подготовка к Новому году в военной части дело ответственное и не простое. Мало того, что нужно закупить бухло и закусь, нужно умудриться протащить всё это в часть и заныкать!

До нового года всё- таки не выдержали. Перед праздником на аэродроме вынужденно приземлился транспортник «Ил-76» из Афгана. Офицеры уехали в гостиницу, а бортрадист и возвращающийся с ними десантник-дембель остались ночевать с нами в казарме.

Мы достали припрятанную водку. Накрыли стол.

- Нашли мы однажды схрон на месте разбитого кишлака, - рассказывал десантник, - яма, прикрытая хламом. А внутри всякое барахло импортное. Магнитофоны, часы, тряпки, цацки-пецки! Мы в мешки всё загрузили, но чувствуем, что далеко не унесём. Смотрим, - ишак бродит среди развалин. Но злой как душман, зубы как собака скалит.

Поймали его, нагрузили мешками и потащили с собой.

А он встал как вкопанный ни туда ни сюда. Что только не делали. И били, и пинали. А он стоит, скалится и молчит. Тогда мы ему гранату под хвост привязали. Ишаку всю задницу и оторвало. Мы километра на два ушли и всё равно слышали как он орал.

Я представил себе, как было больно бедному животному. Судя по тем, кого я знал лично, из Афгана возвращались без каких либо признаков «башен» и «крыш».

Пьянка удалась. Но нас сдал Васька Тунь.

* * *

Утром меня вызвал старший прапорщик Зингер.

- Капитан Кравченко хочет отправить тебя в Уч-Арал.

Помрачнев, старшина достал сигарету. Пожевал губами. Молча закурил.

- А вот х*р ему! Старший прапорщик Зингер своих не сдаёт. Завтра Кравченко в части не будет. Я тебя отправлю в Чимкент. Там курорт.

Затем, наклонившись ко мне, спрашивает почти интимным шёпотом:

- И всё-таки, скажи, кто нарисовал залупу на двери кабинета замполита ?

* * *

В поезде я даю себе слово, что в новой части становлюсь образцовым солдатом. Поезд прибыл в Ташкент. Я первый раз в этом городе. Ташкент поразил обилием солнца и тепла. На вокзале много людей в военной форме. Многие из «Афгана», лечатся здесь в госпиталях. Военный патруль: старший лейтенант и двое рядовых, останавливали людей в форме, проверяли документы.

До поезда на Чимкент четыре часа. Слоняюсь по вокзалу и его окрестностям. Знакомлюсь с мотострелком, тоже ехавшем в Чимкент. В отпуск. Говорит, что из госпиталя. Мой новый знакомый Идрис говорит:

- Поехали автобусом, пока нас комендатура не повязала.

Нашли какой-то заводской автобус, на котором в Чимкент с совещания возвращались передовики какого то завода. Естественно, что пролетариат был затарен водкой под самую крышу.

Рядом с водителем сидела молодая толстая тётка и смотрела в окно.

Потом сказали, что это - главный бухгалтер завода.

Подъезжая к Чимкенту начался снегопад. Автобус буксовал, мы толкали его, потом пили водку, снова откапывали.

Водка была теплая, от неё тошнило. Закуска плыла перед глазами. Я смотрел на главбухшу и читал ей стихи:

Скука... Скука...

Гармонист пальцы льет волной.

Пей со мною, паршивая сука,

Пей со мной.

Идрис уговаривал меня.

- Оставь её в покое. Неудобно...Ссадят.

- Водка есть? - спрашивал я своих попутчиков. - Наливай!

Излюбили тебя, измызгали -

Невтерпеж.

Что ж ты смотришь так синими брызгами?

Иль в морду хошь?

Как бы ни было к ночи добрались до Чимкента. Мы были вымотанные и пьяные. Естественно, что в никакую часть я не поехал.

В доме Идриса мне постелили на жёстком диване, и я долго скрипел пружинами, пытаясь представить, что меня ждёт в части. Проснулся рано. Блеклый сумрак заливал комнату. В зале гулко били часы.

Утром, мы чинно пили чай. Мать Идриса положила на стол лепёшки. К ним желтое масло. Конфеты.

Во дворе злым голосом залаяла собака. Пришёл друг Идриса, по имени Саня. От него пахло марихуаной.

Я сказал, что мне пора.

- Понятно, - сказал Саня. – Есть такая профессия… Конопли с собой дать?

- Я не травлюсь,– быстро ответил я. - Спортсмен, веду здоровый образ жизни. - Лучше дай денег.

- Понятно! - ухмыльнулся Саня, - но денег не дам. Всё равно отберут, или дембеля или офицеры. Потом обязательно напьются и подорвут оборонную мощь СССР.

Идрис объяснил, как добраться до части. Мы попрощались.

Через полчаса я понял, что заблудился.

Набрел на какого-то старика, сидевшего у ворот дома. Спросил, как пройти к авиационной части? Старик ответил как то странно: - Иди на лай собаки, сынок, а не на вой волка. В общем два квартала прямо, потом налево до остановки. Любой автобус, остановка «Горка».

* * *

Курорт я себе представлял немного иначе. Над частью стояли тяжёлый гул и грохот. Взлетающие «МиГи» и «Сушки» врубали форсаж и исчезали в грохочущем небе. Шли полёты.

Я доложил о прибытии дежурному по части. Он махнул мне в направлении казармы.

Я поправил лямку вещмешка и распахнул скрипучую дверь казармы, похожей на барак.

Зашел к старшине. Доложил. Отдал ему аттестаты. Затем направился в кубрик.

Первый, кого встретил был Андрюха Ильченко. Он ползал между кроватями с тряпкой, профессионально замывая грязь.

Я поздоровался. Андрюха смутился, будто я застал его за чем-то постыдным. Но это я понял позже.

Я оказался невольным свидетелем его слабости. С этого момента он стал меня ненавидеть.

Часть была как часть, как и большинство советских батальонов, полков, дивизий. Среди срочников преобладали плохо говорящие по-русски азиаты, и гордые самолюбивые кавказцы. Азиаты боялись офицеров и мечтали о работе «хлэбарэзом». Горцы вообще никого не боялись и работать не хотели. Каждый из них стоял за другого, словно все они были братьями.

«Деды» ходили ухоженные, выстиранные и отглаженные. Молодёжь с грязными шеями, руками и ушами. Поголовно все: узбеки, таджики, кавказцы, русаки, «старики» и «молодёжь» грезили дембелем.

Ночью, после отбоя, казарму заполняла вонь смердящих портянок и миазмов, извергаемых солдатскими кишечниками.

Поспать в первую ночь мне не дали.

Около двенадцати ночи закончились полёты. Меня разбудил удар сапога по спинке кровати.

Я поднял голову. Перед кроватью стоял нетрезвый субъект с сержантскими лычками.

Вся казарма в это время старательно спала. Тускло светила дежурная лампочка

- Кто такой, почему не докладываешь?- Громко спросил сержант.

- А ты кто такой?

- Я старшина роты.

- Не физди, сержант. Старшине я уже доложил.

- А ну встал!

Я встал. Одел галифе и сапоги. В кубрик уже подтягивались зрители.

- Упал! Отжался.

Я, молча, ударил его в челюсть.

Сержант перелетел через кровать. Ноги, обутые в начищенные кирзовые сапоги торчали из-под кровати. Стало тихо.

Хлопнула дверь. В расстёгнутых шинелях, грохоча тяжёлыми сапогами, по коридору прошли несколько солдат. Они остановились перед кубриком. Взглянули на лежавшего сержанта.

- Кто тут из Новороссийска? - Рыжий ефрейтор повернулся ко мне, - Ты?

- Я из Новосибирска.

- Жалко, - сказал он. Ну да ладно. Если что обращайся. Я Мишка Беспалов, из полка.

Беспалов с коллегами ушли не попрощавшись.

Кто-то из них бросил поднимающемуся сержанту:

- Говорили тебе, Савоська, не беспредельничай!

С тех пор меня почти не трогали. Кое с кем из дедов я даже подружился. Среди них были совсем неплохие парни. Но с сержантом Савостиным мы друзьями так и не стали. При случае он не упускал возможности на меня наорать, но в драку не лез.

В ленинской комнате незнакомый старшина-сверхсрочник рисовал портрет. Делал это он очень своеобразно. С какого-то старого портрета он снял часть краски и сверху нанёс новую. Через слой краски проглядывало лицо, отдалённо напоминающее профиль самого художника.

Сверхсрочник спросил:

- Узнаёшь?

Сказать бы честно: «Да фуй его знает! Чурка какой-то…» Но, скорее всего где-то в глубине души я всё-таки был интеллигентом и поэтому произнес что-то туманно-обтекаемое: «Возможно...наверное...скорее всего...»

Не выдержав моего мычания, старшина торжествующе выдохнул:

- Это — Ленин!

Я опешил. Вождь мирового пролетариата в его исполнении смахивал на казаха.

Сходство с вождём мирового пролетариата, на мой взгляд, исчерпывалось только обширной лысиной и галстуком в горошек.

Стесняясь я спросил:

- А чего же он такой загорелый?

Старшина задумался.

- После Италии. Он же там жил. На острове Капри.

Я сказал, что вообще-то на Капри жил Горький.

Но художник не расстроился:

-Это малозначительная деталь. Художник не фотограф. Он не должен зацикливаться на мелочах, ровно также, как и на вырисовывании пуговиц.

На второй день я увидел знакомое лицо. Это был Рашид Багаутдинов. Татарин. Из Грозного. Главная черта его характера - чувство собственного достоинства. Даже сержанты в учебке стеснялись приказать ему мыть полы.

Рашид, зашёл в роту к старшине. Через закрытую дверь я слышал громкие голоса, раскаты смеха. Минут через десять Рашид вышел.

Мы обнялись. Рашид угостил меня сигаретой с фильтром. Он жил за пределами роты. На аккумуляторной станции. Там же спал и ел. Приходил в роту только за письмами.

Рашид производил впечатление очень надёжного человека. В дополнение к своей надёжности он был ещё и чертовски обаятелен.

На него хотелось равняться. Походить.

* * *

Командир отдельного батальона, подполковник Боярский - маленький, толстый, с рыжими ресницами. Ему за сорок. Зелёного цвета китель, с голубым ромбиком педагогического института, обтягивал круглый живот. Он был похож на Мюллера в исполнении актёра Броневого. Сходство дополняли глазки навыкат.

Все – от первогодки-срочника до офицера старались как можно реже попадаться ему на глаза. Любимая фразы комбата: — Товарищ солдат! Ко мне! Почему праздно шатаетесь по территории части?

И, кривя губы на одутловатом лице — Трое суток гауптической вахты!.. Пять суток!

Есть такие низменные натуры. Они находят удовольствие в том, что могут беспричинно наказать того, кто не может ответить им тем же.

Комбат регулярно проводил приём по личным вопросам.

Я спросил у командира взвода прапорщика Степанцова разрешения обратиться к командиру части.

У прапорщика красное лицо сельского тракториста и здоровенные красные кулаки. Шинель с засаленными погонами смотрится на нём, как детская распашонка. Яловые сапоги сорок пятого размера. Прапорщика отличают хриплый голос и виртуозная ругань.

- Нафуя?

- Офицером хочу стать. Буду просить, чтобы дали направление в училище.

Прапорщик, посмотрел на меня сверху вниз.

- Офицер - профессия героическая! - важно сказал он. – Обращайся. Только потом не жалей.

Подполковник разговаривал со мной минут тридцать. Он внимательно поглядывал белёсыми глазами и строго кивал головой. Временами он задавал вопросы, неожиданно повышая голос. Расспрашивал о том, где я вырос? Почему хочу стать офицером? Я шпарил как по-написанному. - Офицер, профессия-героическая. Родина... Долг... Присяга! Комбат согласно кивал головой. Алик Губжев ночью пошёл в самоволку в общежитие педучилища. Чтобы покрасоваться перед будущими училками выпросил у меня шинель. Мы с ним одного роста и комплекции. Надо же было такому случиться, что пролезая через дыру в заборе нос к носу столкнулся с комбатом. Губжеву удалось ускользнуть. Перед глазами комбата мелькнула чёрная шинель. Через несколько дней подполковник Боярский увидел меня, ведущего роту на обед. Комбат принялся вытряхивать меня из шинели. Я не понимая в чём дело, сопротивлялся, за что в боевых условиях полагался бы наверное, расстрел на месте. Боярский всё- таки сорвал с меня шинель и, трясясь, как студень, топтал её сапогами. - Мать!.... Мать!… Мать!.. Я не помню хватался ли комбат за кобуру, но я подумал: сейчас расстреляет! Боярский, наверное, так бы и поступил. Но к счастью мы были не на передовой. Вместе с комбатом был майор Козырев. Он делал мне страшные глаза и выдирая из лап комбата сдержанно-устало повторял: - Товарищ подполковник, ну нафуя!? Товарищ подполковник...

Комбат трясся как холодец, кричал.- Арестовать! Посадить на гауптическую вахту!

От гауптвахты меня спасло лишь то, что в ночь, когда Губжев был в самоволке, я находился в наряде.

Алик Губжев успокоил. - Не переживай. Я уйду на дембель, пришлю тебе свою парадку. В порядке моральной компенсации. Договорились? * * *

Время было обеденное.

В казарму явился новый замполит. Он разыскал меня и сказал:

- Завтра поедешь на «губу».

- Как это?– удивился я. - За что?

- Рота заступает в караул. Ты идёшь помначкара.

- Не могу, - ответил я.

Теперь удивился лейтенант Аюпов:

- Чего так? Вроде не баптист.

- Понятия не позволяют своих охранять. Западло это. В посёлке не поймут.

Лейтенант погрустнел:

- Ясно, – сказал он. - Тогда дисбат. Кругом! Шагом марш. Отставить! Ладно. Не грусти, я никому не скажу.

На следующий день мы с Рашидом в оружейке чистили автоматы.

Тускло светила лампа из-под покрытого извёсткой плафона.

- Порядки знаешь там какие? – спрашивает Рашид.– На губе? Ворота на запор. Часовой. Камеры, как в тюрьме. Нары.

Если не погонят на работу, с утра до вечера строевые занятия во дворике. А он, как пятачок. Со всех сторон стены, решётки. Бр-ррр! Там как на минном поле, если накосячил, запросто прямо с караула можешь отправиться на кичу суток на пять.

Ходить в караул мне понравилось. После праздников на губе собирался весь цвет Чимкентского гарнизона. Было интересно.

Гауптвахта, ночь. Грохоча автоматом и насвистывая, по коридору бродит рядовой Мангасарян.

Каждые два часа я поднимаю отдыхающую смену и меняю посты.

Утром, если начальник караула спал, и не было коменданта я выводил губарей на плац. Сняв гимнастёрки, они загорали на солнце. Мишка Беспалов стрельнув у часового сигарету, грустно говорил:

-Эх! Говорила мне мама, что тюрьма не место для интеллигентного человека.

- Что же ви здесь таки делаете, Михаил? – всплескивал руками караульный Саржевский.

-Таки сижу – откликался Миша. - Моя мама ещё говорила,

бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт. Видать, я плохо предохранялся.

Двор для прогулок. Часовой дремал у ворот. Уже потеплело, светит солнышко. По двору под надзором выводного Мангасаряна вяло гуляют арестованные. Рожи у некоторых жутко похмельные. Это залётчики, спалившиеся на пьянке. Вдруг откуда ни возьмись новое развлечение. Во двор, пугливо осматриваясь, выходят новые арестованные, два солдата с буквами ВВ на красных погонах. Судя по цвету кожи и разрезу глаз откуда то с Кавказа.

– Э-эээ! Зэмлаки есть?

– А вы сами откуда?

– Кавказ. Азербайджан!

Мангасарян делает скорбное лицо.

– Э-эээ! Кунем ку рэхт! Шайтан вам земляк!

Я уже знаю, что между армянами и азербайджанцами тлеет давняя вражда.

– За что попали?

– Дэдовщина.

– А конкретней?

– Чюрка... казах, пол не хотель мить.

– Сами-то сколько отслужили?

– Почти год ...Семь месяц.

– А чурка?

– Ше-ееесть!

– Ни хера себе, дедушки. Ладно, гуляйте пока. Потом с вами побеседуем.

На следующий день после обеда я снова готовился в караул. Подготовка к службе по Уставу включает в себя четырехчасовой сон. Затем нужно привести себя в порядок.

Я подшивал свежий воротничок, натирал вонючей ваксой сапоги и шкерился куда-нибудь с книжкой. Деды меня особо не трогали. Зачем портить себе настроение?

В Ленинской комнате читать было нельзя. Я читал в натопленной сушилке, сидя на куче старых шинелей. Книги обволакивали меня словно панцирем, защищавшем от неуютного внешнего мира.

Но заходил командир взвода прапорщик Степанцов и гнал меня в класс.

- Как не увижу его, всё читает и читает. Есть свободное время, учи уставы!

Уставы я действительно знал плохо. Остальные сержанты их не знали вообще.

Иногда в роту по старой памяти заходил бывший замполит роты Покровский. Брал мою книгу в руки. Листал. Просматривал их на свет. Подносил к носу. Кажется, даже собирался лизнуть.

Он, наверное, думал, что я читаю какие-то секретные послания, написанные молоком.

Недавно его повысили. Теперь он был секретарём партийной организации

части. Это было круче, чем замполит роты. Через три дня после своего повышения в должности он написал рапорт начальнику политотдела о том, что замполит роты охраны, мало внимания уделяет наглядной агитации.

Замполит стрелков лейтенант Ворожбит, окончивший с Покровским один и тот же курс военно-политического училища, получил взыскание. Сам Боря получил старшего лейтенанта.

По большому счёту я был надзирателем. Но и надзиратели тоже попадают в тюрьму.

В последние два часа перед сдачей караула я залетел.

В одиночных камерах ждали этапа в дисбат двое осужденных. В общей камере сидели трое оружейников из лётного полка и те самые, двое азербайджанцев из конвойного полка ВВ.

Я не мог послать своих мыть полы. Вывел из камеры вевешников азербайджанцев.

Мишка Беспалов одобрительно подняв вверх большие пальцы обеих рук.

Азербайджанцы сделали вид, что не понимают по-русски. Наши крики разбудили начальника караула. В самый разгар препирательств появился прапорщик Степанцов. Он пришел, как всегда красномордый, невыспавшийся и злой.

– Чего ты с ними лясы точишь?

– Пол не хотят мыть.

–Так заставь! Ты ведь собрался стать офицером, а офицер профессия героическая! Представь, что за тобой Москва. Добейся выполнения приказа!

– А как?

– Как. Как! Пиздить!

Москву я отстоял. Пол блестел.

На вечерней проверке азербайджанцы пожаловались на меня коменданту и объявили голодовку до прибытия прокурора.

Степанцов желая показать, что он здесь не при чём, тут же при коменданте и потерпевших азербайджанцах зарядил мне в ухо. У меня от несправедливости затряслись руки. Я целиком состоял из жестокости, обиды, злости.

Сдавать его я не стал, хотя и зол был на него до крайности.

«Подставил меня, сука», - думал я, - сейчас кича, а завтра может быть суд и дисбат. Я был уверен, что Степанцов с такой же лёгкостью, как дал мне в ухо сегодня, завтра сдаст меня военной прокуратуре.

Но военный комендант оказался порядочнее, чем мой начальник караула. В переговорах с потерпевшей стороной был достигнут консенсус. Прокурора беспокоить не стали. Азербайджанцам объявили амнистию. Мне комендант выписал трое суток. Караул в часть вернулся без меня.

Общая камера гарнизонной гауптвахты встретила меня насторожённо. И так набили как сельдей, а тут ещё вталкивают бывшего караульного.

Но Мишка Беспалов быстро навёл баланс.

– Ша, - лениво сказал он. - от тюрьмы, да от сумы не зарекайтесь. Сегодня мент, завтра - кент. Так говорила моя мама. И наоборот.

Сидеть на губе было весело. Веселей чем в роте. Допоздна велись разговоры. Говорили о бабах, травили анекдоты.

Беспалов рассказывал:

– Вот у нас был случай....Летчики перегоняли куда то самолёт. Cели на вынужденную на каком-то аэродроме и остались там ночевать. С собой у них было поллитра спирта. Чтобы не было так скучно, выпили. Потом ещё. И ещё.

Ночью штурман захотел ссать. в темноте перепутал дверь в туалет с дверцей одёжного шкафа, забрался в него и поссал в сапоги командира экипажа

Тот утром стал обуваться, а сапоги мокрые. Провёл собственное служебное расследование. Вернулся в часть и написал рапорт командиру полка, что в экипаже возникла психологическая несовместимость. И попросил изменить состав штатного экипажа самолета. Командир наложил письменную резолюцию:

"Виталий Иванович! Не епи мне мозги и не отвлекай всякой фуйней! Объяви своему штурману выговор и тоже нассы ему в сапоги! Полковник Гетман».

Хохот.

Голос похожий на голос Степанцова кричит:

- Чего разорались, жулики, пьяницы, дебоширы? Ну-ка спать!

Мишка лежит на деревянных нарах, закинув за голову руки. Произносит мечтательно:

- Вот дембельнусь, куплю себе машину с магнитофоном, пиджак с отливом и в Сочи!

Через какое-то время разговоры затихают, и камера наполняется разнообразными звуками: сонными вздохами, стонами, звуками, издаваемыми здоровыми солдатскими кишечниками.

Я лежу с закрытыми глазами. Вспоминаю запах Таниных мокрых волос, пахнувших карамелью. Это было в моей прошлой жизни. А сейчас я совершаю легкомысленные поступки, и сам себя за них проклинаю. Думаю, а что было бы, если бы поступил наоборот? Лучше бы было? Или хуже? Никто не может ответить на эти вопросы, в том числе и я сам. Засыпаю. Мне снится, что я обнимаю Таню, целую. Она прижимается ко мне, губы у нее мягкие, послушные. Они дразнят, чуть покусывают…

* * *

Трое суток на губе пролетели как один день.

Я вернулся в роту. В кабинете ротного замполит.

-Товарищ лейтенант, младший сержант … после отбывания наказания на гауптической вахте прибыл во вверенное вам подразделение для прохождения дальнейшей службы, - прокричал я.

Лейтенант потряс головой:

- Вот накрутил ты! Кто тебя научил так докладывать? Нет в уставе такого прилагательного, «гауптическая», есть просто гауптвахта.

Я возразил:

- А товарищ подполковник говорит, что есть.

Лейтенант поскучнел:

- Ладно, иди!

На сто дней до приказа, который ждали наши дембеля, я постригся наголо. Сто дней до приказа, это особый солдатский праздник! Это значит, что через три-четыре месяца опустеют койки, на которых сейчас спят дембеля. Это значит, что через сто дней, твой собственный дембель станет ещё ближе.

Меня никто не заставлял, этого не требовали армейские законы и обычая, но я принял такое решение.

По случаю очередного партийного съезда в Москве командование части решило провести общее собрание.

Личный состав собрали в клубе. Солдаты и сержанты батальона с шумом и криками расселись на скрипучих откидных стульях. Трое молодых под командованием заведующего клубом торжественно внесли стулья для членов президиума.

Комбат, замполит батальона майор Конкявичюс и старший лейтенант Покровский важно прошли в президиум. Сели за стол. Он был накрыт кумачовой скатертью. Перед комбатом поставили графин с водой.

Над сценой висели портрет Ленина и длинный транспарант. На нём красовался нанесённый серебрянкой текст «решения XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза в жизнь».

Все расселись. Шум затих. Задние ряды начали дремать.

Комбат прошёл за трибуну. Разложил бумажки. Напялил на нос очки.

Прошёлся по завоеваниям советской власти. Несколько минут говорил о полётах советского человека в космос. Затронул тему интернационального долга, дружбы между народами СССР, искоренении таких болезней как чума, туберкулёз, сифилис в отсталых ранее районах. Подчеркнул, что это всего этого добились благодаря мудрому руководству партии.

Старший лейтенант Покровский ловил каждое слово комбата и что-то писал в своём блокноте.

Рядовой Андреев внезапно заметил, что Ленин, изображённый на портрете внешне похож на казаха.

Вождь мирового пролетариата удивительно напоминал старшину сверхсрочной службы Сафиулина. Он был такой же узкоглазый, скуластый, с нагловатым прищуром. Это не удивительно. Перерисовал он его со своего собственного потрета.

Комбат заметил наше шевеление. Взгляд сфокусировался на мне. Подозреваю, что я на него уже действовал как красная тряпка на быка. Я был поднят на ноги и прилюдно подвергнут экзекуции.

- Этот... с позволения сказать младший сержант заявился ко мне с рапортом о том, что хочет поступать в военное училище. - Голос комбата сорвался: - Заявил, что хочет стать офицером!

Головы всего батальона повернулись в мою сторону.

- А через месяц этот младший командир, избил на гауптической вахте двух военнослужащих.

Комбат так и сказал «на гауптической вахте». На лицах некоторых сослуживцев проявилось негодование.

Поджатая губа комбата выдает его крайнее раздражение.

- Избил двух военнослужащих конвойного полка...

Все разочаровано выдохнули. С полком ВВ у нас были натянутые отношения. Наших на губе они не любили. Мы платили им тем же.

Боярский неожиданно замолчал и побагровел. Это свидетельствовало о градусе его гнева. Потом скользнул взглядом по залу и неожиданно переключился с меня на ефрейтора Сартоева. Произошло это внезапно, словно кто-то поменял заезженную пластинку.

Ну а переключился он вот почему. Недалеко от штаба батальона стояла деревянная уборная. Сортир был старый с деревянной перегородкой посередине. Перегородка была дощатая с щелями в палец. В левую половину, прикрытую дверью с буквой «Ж», ходили женщины. В правую, где на двери краской была намалёвана буква «М», офицеры и прапорщики.

Сексуально озабоченный Сартоев забирался в мужскую кабинку, прилипал глазом к щели и подглядывал за дамами. Его не останавливал даже убийственный запах. На его беду прапорщику Степанцову приспичило в туалет. Мужская кабина была прочно оккупирована Сартоевым в ожидании жертвы. Оглянувшись по сторонам Степанцов шмыгнул в женскую кабинку, снял штаны и от удовольствия закрыл глаза. Когда он пришёл в себя, то увидел в щели блестящий глаз Сартоева.

- Бля-яяяяя! – взревел Степанцов и коршуном взлетев с очка стал ломиться в соседнюю дверь. Вытащив Сартоева отвесил ему несколько тумаков и поволок в штаб. Прямо оттуда Сартоев поехал на гауптвахту.

Сейчас чёрный и вечно небритый Сартоев комкая в руках шапку грустно вздыхал.

Комбат ещё больше налился багровостью:

- Когда нам было по восемнадцать лет мы не подглядывали за женщинами в уборной. Тем более, что эти женщины жёны ваших командиров!

Командирская импровизация понравилась залу. Все засмеялись.

Комбат продолжал изгаляться над Сартоевым. Тот в ответ снова вздыхал, потом вспомнив задницу поварихи Яны расплылся в идиотской улыбке. Боярский побагровел ещё больше, выпучил бычьи глаза и дико заорал.

– На губу обоих!! Разжаловать!!! И потом в наряд на сортиры каждый день! Немедленно!

На гауптвахте встретили меня радушно, как старого доброго знакомого, отобрали ремень, оторвали лычки, хоть я и оставался ещё младшим сержантом.

* * *

Вернувшись с губы я послал в газету «Советский воин» смешную заметку о том, как царский полковник-самодур издевался над нижними чинами.

Заметка редакции понравилась, но комбат заметку не одобрил. Наверное, в самодуре-полковнике увидел сходство с собой. Долго гневался.

От дальнейших репрессий меня спасло письмо редактора газеты, где он отмечал у меня задатки литератора и просил писать ещё. Комбат, почему-то стал называть меня Пастернаком и приказал не подпускать к бумаге и ручке.

Алик Губжев сказал:

- Чего ты рефлексируешь? Подумаешь, комбат в училище не пустил. Так радуйся, дембельнёшься через год, а не через двадцать пять. Что кровь тебе сворачивает? Так через год ты его даже и не вспомнишь.

Прошел уже год со дня моего призыва. Этот год был долгим, очень долгим. Он был горьким, шумным не слишком весёлым и радостным.

Настроение у меня было подавленным. Служебные перспективы выглядели весьма расплывчатыми. При таких темпах скатывания в пропасть меня вполне реально ждала перспектива дисциплинарного батальона. Как получилось, что моя вполне благополучная жизнь стала столь сложной? Где выход из этого создавшегося тупика?

С приходом весны в военных округах началось формирование так называемых целинных батальонов.

Прошёл слух, что и наша часть направит несколько машин с водителями, двух сержантов, офицера и прапорщика. Командир роты, сражённый перспективой отдать на верную погибель несколько исправных машин и выделить самых дисциплинированных подчинённых неделю не мог прийти в себя. Сидел в кабинете мрачный, матерился, периодически хватался за сердце.

Узнав о предстоящей командировке, ещё задолго до оглашения приказа к нему началось паломничество солдат с просьбами отправить на уборку урожая именно его. Для многих командировка представлялась, как праздник и отдых от солдатских будней – полуармейская, полугражданская жизнь.

Ротный вызвал меня:

- Комбат, тебя рано или поздно всё равно посадит. Отправлю я тебя наверное с глаз долой, писатель. Может и выживешь.

Кстати о писательстве. Ты знаешь, что англичане уже проводили конкурс на самый краткий рассказ. Но по условиям конкурса, в нем должны быть упомянуты королева, Бог, секс и тайна. Первое место присудили автору такого рассказа: "О, Боже, — воскликнула королева, — я беременна и не знаю от кого!»

Я засмеялся. Капитан сказал:

- Ладно, если станешь писателем, напишешь тогда и про нас.

Целинная рота формировалась, где- то под Алма-Атой.

Кроме меня в командировку отправлялись Нвер Мангасарян и прапорщик Самойлов. Мангасаряну по этому поводу срочно присвоили младшего сержанта. Он тут же прицепил на погоны жёлтые лычки. Последние вечера перед отъездом он в окружении земляков с важностью разгуливал по части, не понимая, что на целину отправляли самых никчемных.

Старшина был пьяницей и ворюгой. Мангасарян не умел говорить по-русски. Он мог только материться.

Я был распиздяем и диссидентом. Зато я уезжал в красивом ореоле литератора и жертвы офицерского беспредела.

Пять машин под командованием старшего лейтенанта Помникова должны были добираться своим ходом.

После того, как поезд отошёл от вокзала, мы по зелёным дорожкам двинулись в сторону вагона-ресторана. В купейных вагонах было тихо и пристойно. Проводники разносили чай. Редкие пассажиры стояли у окон, любуясь проплывающим пейзажем. Ковровые дорожки заглушали шаги сапог. В плацкартных вагонах ехали дембеля. На столиках стояли бутылки с вином, пивом. Несколько раз нам в спины запустили матерком. Бренчала гитара. Покидают чужие края

уезжают домой дембеля

и куда не взгляни в эти майские дни,

всюду пьяные бродят они.

Грохочущие тамбуры гудели от холодного ветра. Посетителей в ресторане было немного. Пожилая официантка с обесцвеченными перекисью волосами лениво скучала у стойки. Мягко шуршала шёлковая блузка, мерцали в полумраке кружева передника. Мы заказали бутылку водки и яичницу. Больше в вагоне ресторане ничего не оказалось. Официантка принесла водку в стеклянном графине. Чокнулись, выпили. Водка оказалась тёплой. Изредка поезд тормозил, старшина хватался за графин. После второй рюмки старшина снял китель, после третьей разрешил называть себя просто Толиком. К окончанию второго графина Толик обессилел. Он что-то мычал и не хотел платить. Я и Нвер с трудом отвели его в купе. По дороге Толик кажется с кем то дрался. Пробовал петь. Я с величайшим трудом уложил его на полку. Он лёг и захрапел. Я залез на верхнюю полку и повернулся к стене. В ушах гремело: До свиданья кусок мой окончился срок до вокзала один марш бросок. Я был совершенно пьяный, и думал лишь о том, вырвет или нет.

Надо бы слезть, думал я, а то вырвет сверху прямо на товарищей по оружию.

Толик спал как убитый. Младший сержант Мангасарян время от времени вставал, выбегал на площадку между вагонами и, стоя на съезжающихся и разъезжающихся квадратных стальных листах с пупырчатой поверхностью, блевал в зияющую между ними гремыхавшую пустоту. 

* * *