Улица свежего хлеба

Глава 5

Кафе с приглушённым светом и стенами, было украшено трафаретными силуэтами пиратов и ковбоев. За дальним столиком, в углу, где тени гуще, сидела Забава — рыжеволосая, в синих брюках и чёрной водолазке, плотно облегающей шею. Золотые серёжки в ушах мерцали, как сигнальные огоньки, когда она поворачивала голову.

- У меня встреча. Бокал красного сухого.

Официант кивнул, но его взгляд задержался на ней дольше, чем нужно — настолько, что она заметила. Не моргнув, провела пальцем по краю меню, будто проверяя лезвие ножа. Пока он ушёл, её глаза медленно скользили по залу: барная стойка с рядами бутылок, пара пьяных клерков у окна, трещина в штукатурке в форме пистолета.

Вибрация в кармане. Сообщение: "Я у дверей". Улыбка испарилась. Плечи расправились, пальцы сжали край стола — тело стало собранным, как заряд в патроннике.

Бар наполнился новым напряжением, когда дверь распахнулась, пропуская внутрь двух мужчин. Их дорогие костюмы, идеально сидящие по фигуре, и галстуки выдавали в них людей, привыкших к власти. Один — Шаров — с усталыми, но острыми глазами, словно выточенными из старого дуба. Другой — Гребенкин — с холодной улыбкой, которая не дотягивалась до взгляда, как будто лицо и душа существовали отдельно.

Они подошли к её столику.

— Григорий Гребенкин. Александр Шаров. Мой партнёр по бизнесу.

Гребенкин представился первым, его голос звучал как скрип льда по стеклу. Шаров лишь кивнул, но его рукопожатие было твёрдым, почти тёплым — как будто он всё ещё пытался сохранить видимость человечности. Рука Гребенкина, напротив, оказалась холодной и влажной, словно мёртвая рыба, и Забава едва сдержала желание вытереть ладонь о брюки.

Они сели напротив. Заказали виски — Гребенкин односолодовый, Шаров бурбон.

Барная подсветка мерцала, отбрасывая на стол полосатые тени, будто решётку. Забава почувствовала, как под воротником водолазки на шее выступила капля пота. Гребенкин сидел неподвижно, его пальцы сложены в замок — белые суставы выдавали напряжение. Шаров же откинулся на спинку кресла, наблюдая за ней с любопытством, словно перед ним редкий экземпляр.

— Полагаю, нам следует обсудить ряд деликатных вопросов... — её голос звучал ровно, но внутри всё сжалось, будто кто-то резко затянул шнурок на рёбрах.

Шаров поднял бровь, его палец нервно водил по краю бокала, оставляя влажный след.

— Давайте вы сначала немного расскажете о себе.

Пауза. Забава почувствовала, как тепло разливается по щекам. Это было не в сценарии. Тимур говорил только о проекте, о цифрах... Зачем её резюме?

— Имею диплом архитектора. Два года служила в корпусе мира. Два года стажировалась в мастерской Жолтовского, — она произнесла это чётко, как на экзамене,

Гребенкин резко поставил бокал на стол — лёд звонко стукнул о хрусталь. Его взгляд, острый как скальпель, перешёл с Забавы на Шарова.

- Александр, мы не на собеседовании.

Но Шаров лишь улыбнулся, подняв палец, будто останавливая такси. Его глаза не отпускали девушку.

— Африка, говорите? Интересно. В какой стране?

Забава почувствовала, как под столом её колени непроизвольно сжались. В горле пересохло. Она сделала глоток вина — слишком большой, так что капля скатилась по подбородку. Вытерла её тыльной стороной ладони с раздражённой резкостью.

— Мали. Но это не имеет...

— Владеете французским? — перебил Шаров, наклоняясь вперёд. — А берберскими диалектами?

Гребенкин внезапно встал, его стул с грохотом упал назад. В баре на секунду воцарилась тишина.

- Хватит! — его голос прозвучал как хлопок двери сейфа. — Мы здесь не для её языковых навыков.

Тишина за столом стала густой, как дым после выстрела. Забава медленно опустила бокал, оставив на стекле отпечаток помады — алый, как предупреждение. Её брови чуть приподнялись, когда она перевела взгляд с удаляющегося Шарова на Гребенкина.

— К чему эти вопросы? — её голос теперь звучал чётко, без намёка на смущение. Ногти с матовым покрытием постучали по столешнице. — Прежде чем я решу, стоит ли нам работать вместе, вам стоит ответить на мои.

Шаров замер с полуоткрытым ртом, словно пойманный на лжи ребёнок. Его пальцы дёрнулись к галстуку, поправили узел — жест, выдававший нервозность.

— Прошу прощения... мне нужно сделать звонок.

Он удалился неестественно быстро, оставив после себя шлейф дорогого одеколона и нерешённых вопросов.

Гребенкин провёл рукой по подбородку, где уже проступала щетина. Его взгляд на Забаву изменился — в нём появилось что-то вроде уважения, смешанного с опаской.

— Простите моего партнёра, тяжёлый день.

Она задумчиво вращала бокал, наблюдая, как вино оставляет кровавые следы на хрустале. Гребенкин сидел напротив, его пальцы сложены в подобие храма — кончики указательных касались губ, скрывая улыбку, которой не было в глазах. В баре играл джаз, но между ними висела тишина, густая, как смог.

— Конечно, — голос прозвучал слишком мягко для того, что творилось внутри.

Она вспомнила документы, которые изучала ночью: сотые доли процента, изменённые в расчётах нагрузок. Микроскопические цифры, способные обрушить мост или превратить вентиляционную шахту в смертельную ловушку. И всё это — почерк человека перед ней, его холодный, расчётливый саботаж.

Шаров, несмотря на свою неуместную болтовню, хотя бы казался... человечным. Гребенкин же напоминал хищника, затаившегося в камышах. Его взгляд скользил по её лицу, шее, рукам — изучал, взвешивал, словно пытался понять, насколько она опасна.

— Вам холодно? — он вдруг спросил, заметив, как она непроизвольно провела ладонью по коже руки.

Она промолчала. Гребенкин наклонился вперед, его тень накрыла стол, словно крыло хищной птицы. В глазах вспыхнул холодный огонь — не праведного гнева, а обиженного самолюбия.

— Я — автор этого проекта. Каждая балка, каждый расчёт... — его пальцы сжали салфетку, превращая её в комок, — ...выходили отсюда. — Он ударил себя в грудь, но жест вышел театральным, как у плохого актёра в дешёвом детективе.

Забава почувствовала запах его одеколона — что-то дорогостоящее, с нотками дубового мха, но под ним сквозила едва уловимая вонь пота. Стресс. Ярость. Страх.

— Почему вы передали права компании?

Он откинулся, будто получил лёгкий удар в солнечное сплетение. Его рука потянулась к бокалу, но остановилась — пальцы дрожали.

— Трудовой договор. Я не проверял... — его усмешка была похожа на оскал, — ...мелкий шрифт.

Тень пробежала по его лицу, когда он произнёс «мелкий шрифт» — словно это была не метафора.

Гребенкин медленно выдохнул, и его дыхание пахло дорогим виски и чем-то металлическим — словно он разгрыз монету. Его пальцы разжали салфетку, и она упала на стол, как белый флаг, но в глазах не было капитуляции.

— Вы осознаёте, что внести изменения в готовый проект непросто, даже зная, где необходимо исправить?

Он не ответил сразу. Вместо этого достал из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар, щёлкнул его открыть. Внутри лежали сигареты «Петр I» — те самые, что курил её отец в 90-е. Забава почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— Конечно, мне это известно. — Он прикурил, выпустил дым колечком, наблюдая, как оно расплывается над её головой. — На кону моя репутация. Вам нужно будет изменить лишь одну... крошечную цифру. И всё.

Его палец с сигаретой описал в воздухе маленький круг — точку в бесконечном уравнении, которое могло превратить здание в могильник.

Забава вдруг поняла: он не просто мстит. Он играет в бога с десятичными дробями.

Гребенкин замер на секунду, его пальцы сжали сигарету так, что табак посыпался на стол, как пепел прошлых ошибок. В глазах вспыхнуло что-то настоящее — не расчет, а отчаянная, почти детская вера в то, что его ещё можно спасти.

— Полгода назад мы основали бюро. Если сейчас грянет скандал... — его голос сорвался, будто зацепился за что-то внутри, — ...мне предложат разве что подносить линейки помощникам. Вы же знаете, как это работает. Ваш отец...

Он не договорил, но Забава почувствовала, как в висках застучало. Да, знала. Помнила, как отец сжигал чертежи после того провального моста в Нижнем. Помнила запах горящей кальки.

— В «Доме» нет вакансий для специалистов, — её голос прозвучал резко, как удар рейсшиной по чертёжной доске.

Молчание. Затем Гребенкин медленно достал ручку Montblanc — дорогую, но потёртую, как будто её часто крутили в пальцах в моменты тяжёлых решений. На салфетке, ещё влажной от конденсата с бокала, он вывел номер:

— Галина Николаевна Заврак. Позвоните ей. Уверен, она вам поможет.

Салфетка с номером лежала между ними, как мина замедленного действия. Забава не стала её брать — лишь прикрыла бокалом, оставив отпечаток вина по краям цифр. Гребенкин наблюдал за этим жестом, уголок его рта дёрнулся в подобии улыбки.

— Мне недостаточно ваших слов, Григорий Николаевич. — Она намеренно использовала отчество, подчёркивая дистанцию. — Если я соглашусь, мне придётся копать глубже. Это частный заказ.

Она ждала, что он взорвётся. Что вскочит, как бывает с его типажом, опрокинет стул. Но вместо этого его лицо вдруг стало мягким, почти отеческим. Он сложил руки на столе, как священник перед исповедью.

— Забава... — его голос стал тёплым, медовым, — ...я сделал вашему боссу предложение, от которого не отказываются. — Пауза. — Что вы знаете об исторической родине?

Вопрос повис в воздухе, абсурдный и тревожный. Где-то за барной стойкой звонко разбился бокал. Забава почувствовала, как по спине пробежали мурашки — будто кто-то провёл по ней холодным куском льда.

Гребенкин внезапно оживился, его пальцы застучали по столу, словно отбивая ритм какого-то скрытого марша. Глаза расширились — в них появился тот самый фанатичный блеск, который бывает у проповедников перед апокалипсисом.

— Только представьте! — его шёпот стал резким, как удар хлыста. — Это же не просто здание. Арки, повторяющие своды XII века, кладка по старинным технологиям... А под фундаментом — культурный слой с артефактами. И если расчёты подведут...

Он сделал паузу, давая ей дорисовать картину: трещины в стенах, обрушения, газетные заголовки о «варварстве современных застройщиков». Его рука дрогнула, когда он поднёс бокал к губам — виски расплескалось, оставив янтарное пятно на манжете.

Забава наблюдала за этим спектаклем, тихо вращая бокал. Вино оставляло на стекле кровавые следы.

— Почему вы не можете сказать прямо?

Гребенкин замер. Потом вдруг рассмеялся — коротко, хрипло, затем сжал кулаки, и его кажущаяся ранее театральность испарилась — теперь в его глазах горел настоящий, неистовый огонь. Он говорил быстро, срывающимся голосом, словно боялся, что его прервут или не дадут договорить.

— Аукцион... финал тендера... — он выдохнул, будто выплескивая яд. — Я думал, смогу войти в проект как подрядчик, исправить всё тихо. Но они отрезали мне все пути. Письма, суды... — его голос стал хриплым, — ...а они просто отмахнулись. Как от назойливой мухи.

Забава заметила, как его рука непроизвольно потянулась к внутреннему карману сумки — к тому самому, откуда он достал номер. Возможно, там лежали документы. Или что-то ещё.

— Проект прошёл экспертизу?

Он резко рассмеялся — звук был похож на треск ломающегося дерева.

— О, конечно! Бюрократы поставили печать, даже не взглянув на расчёты. — Его пальцы впились в край стола. — Но вы же понимаете... Омск. Каждый второй дом здесь — памятник, культурное наследие города... У Омска непростая судьба. Сколько улиц было переименовано, сколько церквей снесено, сколько настоящих памятных мест утрачено! Я не хочу войти в историю как человек, чья ошибка погубит последние остатки былого. Казачий форштадт, Новослободский — всё это исчезало, когда строили метромост, старинные дома сносили, как будто это мусор.

Тень от потрескавшейся неоновой вспышки лампы в баре скользнула по лицу Забавы, разделив его на две части: одну — освещенную холодным синим светом, другую — погруженную во тьму. В пальцах она вертела ту самую салфетку, которая теперь казалась ей векселем, подписанным кровью.

— Хорошо, — сказала она, и это слово повисло в воздухе, как дым от сигареты Гребенкина.

Где-то за спиной у бармена звякнули бокалы, и этот звук почему-то напомнил ей детство — отцовские чертежные инструменты, рассыпавшиеся на каменный пол мастерской. Та же металлическая музыка рокового решения.

— Что-то не так? — Гребенкин наклонился вперед, и его лицо внезапно оказалось в полосе света — желтые зубы, морщины у глаз, похожие на трещины в старом фарфоре.

Она сжала салфетку. Бумага хрустнула, как осенние листья под ногами в том самом казачьем форштадте, о котором он говорил. Человек, сидящий перед ней, говорил пылко и был убеждён в своей правоте. Она не обещала ничего, но можно было бы принять предложение, проверить информацию об авторстве и посмотреть расчёты. Это займёт месяц или два, но она могла бы это сделать. У неё есть Тимур с его ресурсами.

Однако это не фокус с зайцем из цилиндра. Устроиться в компанию, получить доступ к проекту, найти и проверить ошибку, внести изменения? Сложно! Не так легко, как кажется на словах. Но сумма, которую озвучил её брат, поможет покрыть долги и обеспечить их мать на какое-то время. Год или два, а там они придумают что-нибудь.

Гребенкин замер, его пальцы застыли в полуметре от пепельницы — сигаретный пепел осыпался на стол, как серая перхоть. В глазах вспыхнуло что-то острое, почти животное: хищник, учуявший слабину в стаде.

— Хотелось бы, чтобы всё было верно...

Он изучающе ее, выдохнул дым через ноздри, создавая дымовую завесу между ними. Голос его стал мягким, как масло:

— Забава... — пауза, — ...а разве бывает иначе в нашей профессии? Мы же не дети, строящие замки из песка. Каждая линия — это судьбы. Каждая цифра — чья-то жизнь.

Его рука вдруг накрыла её ладонь с салфеткой — горячая, влажная, с желтыми пятнами никотина на указательном пальце. Забава почувствовала, как по спине пробежали мурашки.

Мужчина откинулся на спинку кресла, его пальцы постукивали по краю бокала — тик-так, как часы перед взрывом. В глазах играл странный огонёк: смесь азарта и странного "бесстыдного лукавства".

— Вы... — он сделал паузу, облизнув губы, — ...как тот самый архитектурный стиль, который нельзя отнести ни к классике, ни к авангарду. Своенравный. Неудобный. Захватывающий.

Его взгляд скользнул по её водолазке, будто пытаясь разглядеть очертания татуировки, которую она точно где-то скрывала. Забава почувствовала, как под высоким воротником снова выступил пот.

— Я представлял себе даму в строгом костюме с портфелем расчётов. А вы... — он жестом очертил в воздухе её силуэт, — ...вы больше похожи на ту самую ошибку в расчётах, которая делает здание интереснее.

В баре вдруг громко заиграл The Rolling Stones — "Sympathy for the Devil". Ирония не ускользнула от Забавы.

— Мило. — Её ноготь с матовым покрытием прочертил четкую линию между ними.

Она усмехнулась и сделала глоток вина. Он продолжил:

— Это к лучшему. Плохая девушка быстрее добьётся результатов, чем завоевательница. Льстивая борзая лучше рычащей. На войне и в битвах они хороши, а в интригах и хитростях нужны тонкие соблазнительницы. А вы точно красавица.

Гребенкин наблюдал, как её пальцы сжимают бокал — вино колыхалось, отражая свет люстры мелкими бликами. Он уловил этот миг колебания, как опытный картёжник замечает дрожь в руках соперника перед ставкой.

— Плохие девочки, — прошептал он, намеренно растягивая слова, — всегда получают то, что хотят. Потому что хорошие... — он наклонился ближе, и запах его одеколона смешался с терпким ароматом, — ...слишком заняты тем, чтобы не запачкать белое платье.

Забава почувствовала, как по спине пробежал холодок. Не от страха — от возбуждения. Он бил точно в цель: ей действительно нравилось пачкать платья. И не только их.

— Если не найдётся оснований, никаких изменений я вносить не стану, — её голос прозвучал твёрдо, но в уголке рта дрогнула та самая улыбка, которую она всегда прятала на деловых собраниях.

Гребенкин поддался назад, удовлетворённо щёлкнув языком. Он понял главное: она уже мысленно взяла эту сделку. И не только её.

- У вас они будут, — твёрдо пообещал он, вставая.

Гребенкин встал, его тень накрыла стол, как крыло ворона. Он подошёл к Забаве с театральной медлительностью, беря её пальто с таким видом, будто одевает на королеву мантию. Его пальцы намеренно задержались на кашемире дольше необходимого.

— Деловой ужин? — его голос звучал как шёпот заговорщика в тёмном переулке. — Я знаю место... тихое. Где официанты не запоминают лиц.

Забава почувствовала, как его дыхание коснулось её шеи — тёплое, с примесью дорогого виски и мятной жвачки, призванной скрыть алкоголь. Она не отстранилась. Но и не поддалась.

— Только если счёт будет раздельным, — её губы растянулись в улыбке, лишённой всякого тепла. — И в общественном месте.

Мужчина замер на мгновение, затем рассмеялся — слишком громко, слишком неестественно. Звук напомнил ей треск льда под ногами в тот день, когда она в двенадцать лет провалилась под лёд на Оми. Та же паника под маской бравады.

— Как скажете.

В дверях показался Шаров с сотовым в руках. Он извинился за отсутствие. И когда девушка покинула бар, кинул взгляд на партнёра.

— Как обманчива внешность, — заметил он. — Как прошло?

Гребенкин, сощурившись, довольно цокнул.

— Редкая сука в обличии овечки. Знаешь, сколько таких у меня было?

— Когда взвилась из-за вопросов, у меня колом встал. Так прожигающие смотрела. Вылитая ведьма! С такими-то глазищами. Рыжая. Всё думаешь, какая внизу?

— Самые п@зд@тые — самые действенные, — прошипел он, сжимая кулаки так, что кожа на костяках побелела. — Эту хоть святой водой кропи....

Они вышли на улицу, и Гребенкин скрипнул зубами. Грозно посмотрел на краешек здания на Щербанева, выдвинутый в небо, видимый из этой точки города. Туда, где располагались окна президентского кабинета компании «Дом».

— Осталось подождать. Даст Бог, не пройдёт и двух лет, и это сраньё перестанет существовать.