Ольгино море

Глава 5: Московские Берега

Москва встретила Ольгу не сиренью, а густым, удушающим запахом бензина, пыли и мокрого асфальта. После крымского тепла и простора здесь все было иным: выше, громче, быстрее, холоднее. Суета вокзала оглушила. Лица – напряженные, озабоченные, чужие. Даже небо казалось ниже и серее, зажатое между коробками многоэтажек.

Общежитие института на окраине стало ее первым московским берегом. Длинные, пропахшие дешевой колбасой и пылью коридоры. Комната на четверых – узкие кровати, тумбочки, обшарпанный стол. Соседки – такие же провинциалки, с разными характерами и акцентами, объединенные общим страхом и азартом перед новой жизнью. Контраст с крымским теплом и морем был разительным. Здесь не было запаха тополей и моря – здесь пахло капустой из столовой, дешевыми духами и вечной сыростью.

Ольга погрузилась в учебу с головой. Инженерное дело – чертежи, формулы, сопротивление материалов – оказалось сложным, но интересным. Она ловила каждое слово лекторов, сидела допоздна в читалке над конспектами, которые заполняла своим аккуратным почерком. Впервые в жизни она чувствовала, как ее ум напрягается, решая задачи, как складываются пазлы знаний в понятную картину. Это был новый мир – строгий, логичный, требовательный. И она входила в него, преодолевая робость. Первые зачеты, сданные на "отлично", приносили ей головокружительное чувство успеха, собственной значимости. Она обретала независимость – сама планировала день, сама распоряжалась скромной стипендией, сама решала проблемы.

Но мысленно она постоянно возвращалась к Саше. К теплому крымскому вечеру, к его голосу, к запаху сирени. Первые письма были толстыми, душевными, полными тоски и восторга от нового мира одновременно.

"Сашенька, дорогой! Москва – это что-то невероятное! Такая огромная! Кажется, от одного конца до другого на метро едешь час! Институт – просто дворец! А библиотека! Книг – море! Учусь много, очень интересно, но сложно. Соседки по комнате – разные, но вроде нормальные. Скучаю ужасно! Как там наш двор? Помнишь, как мы... Пиши скорее! Каждое твое письмо – как глоток родного воздуха. Очень жду! Твоя Олька."

Она вкладывала в конверт засушенный листок с московского клена или открытку с видом Кремля, пытаясь поделиться с ним своим новым миром, впустить его в свою московскую жизнь. Отправляла письма почти каждый день, бегая к почтовому ящику у проходной института с трепетным ожиданием.

Первые ответы приходили быстро. Толстые конверты, пахнущие морем и домом. Сашин размашистый почерк, полный юношеского задора: новости двора, смешные истории из ПТУ, бесконечные "скучаю", "люблю", "жду". Он делился своими планами – подрабатывал, копил на билет в Москву на каникулы. Эти письма она перечитывала по сто раз, засыпая с ними под подушкой.

Но потом... Потом ответы стали приходить реже. Конверты – тоньше. Строчки – короче, суше.

"Привет, Оль. Все нормально. Учеба – ничего. Работаю. Деньги нужны. Москва, говоришь, крутая? Ну и ладно. Пиши. Саша."

Ощущалось охлаждение. Растерянность. Какая-то отстраненность. Как будто московская жизнь Ольги, которой она так старалась с ним поделиться, стала для него чем-то далеким, чужим, непонятным, обремените. Его мир – ПТУ, мотоциклы, двор – оставался там, в Крыму. Ее мир стремительно уходил вперед, в Москву, в формулы и чертежи, в новые горизонты.

Ольга чувствовала нарастающую боль непонимания. Как? Как то, что казалось нерушимым, вечным, как скала, может так быстро таять? Как слова "скучаю" могут превратиться в формальное "пиши"? Она перечитывала его последние письма, ища хоть искру прежнего тепла, хоть намек на ту страсть, что клялись в "навсегда" на берегу теплого моря. Но находила лишь пустоту между строк. Это было горько. Унизительно. Казалось, что почва уходит из-под ног.

И тогда она пыталась заглушить боль учебой. С головой уходила в лекции, в лабораторные работы, в чертежные доски. Засиживалась в читальном зале допоздна, пока не слипались глаза. Решала дополнительные задачи. Добивалась еще одной "пятерки". Ее настойчивость в учебе была первым признаком пробуждающейся внутренней силы. Это была ее способ выжить, устоять, не дать боли разъесть ее изнутри. В строгих линиях чертежа, в точности формулы находился временный покой. Москва была не только болью разлуки и непонимания, но и вратами в будущее, которое она начала строить сама, своими руками и умом. И это будущее, пусть пока туманное, манило ее сильнее, чем боль от писем, становившихся все короче и холоднее.