Ольгино море

Глава 16: Камни вместо Лепестков

Боль пришла ночью.

Резкая. Животная.

Как нож, вонзённый в низ живота и выкрученный вправо. Ольга проснулась от крика – своего собственного. Рука инстинктивно впилась в простыню. Тьма комнаты плыла, сжимаясь в черные воронки. Второй удар – глубже, тупее. Она согнулась пополам, сжав зубы, пытаясь загнать обратно стон.

Не сейчас. Только не сейчас.

Она встала, шатаясь. Ноги подкосились. Рука, скользнувшая по бедру, нащупала липкую теплоту. Кровь. Тёмная, густая, пахнущая медью и чем-то чужим, не её. Паника, острая и слепая, сжала горло.

«Нет!» – вырвалось хрипом.

Она доползла до телефона на тумбочке. Цифры на кнопках плясали перед глазами. 03. Гудки. Бесконечные.

– Скорая… – голос её был чужим, прерывистым. – Беременная… Кровь… Сильная боль…

Адрес. Фамилия. Да, одна. Да, жду.

Она свалилась на пол у двери (предварительно отперев замок), поджав колени. Боль волнами – то отступая, оставляя ледяную дрожь, то накатывая снова, выворачивая наизнанку. Время расползлось. Минуты? Часы? За окном – чёрная московская темень, беззвёздная, равнодушная. Она прижимала ладони к животу, туда, где ещё вчера теплилась жизнь, где шевелилась надежда. Теперь – пульсирующая пустота, заполняемая только болью и ужасом.

Сирена. Гулкая, режущая ночь. Шаги на лестнице. Голоса.

– Где? На каком сроке? Кровотечение сильное?

Мужские руки подхватили её. Жёсткие носилки. Холодный металл под спиной. Лицо фельдшера в свете фонарика – усталое, без эмоций.

– Держись, мамаша.

Мамаша. Слово ударило острее боли.

В «скорой» трясло. Каждый стук колес о кочки отдавался внизу живота новым спазмом. Запах бензина, йода, чужого пота. Она смотрела в потолок фургона – серый, заплесневелый. Думала о жёлтой распашонке в ящике. О шапочке, которую не успела довязать. О смехе, который не услышит.

Почему?

Вопрос висел в воздухе, как проклятие. Без ответа.

Приёмный покой больницы ослепил люминесцентным светом. Холодный. Безликий. Запах хлорки и антисептика – «Лизоформин» – въелся в ноздри, перебивая металлический дух крови. Болтовня санитарок. Скрип каталогов.

– Раздевайся. На кресло. Быстро.

Гинекологическое кресло. Ледяное железо под бёдрами. Яркая лампа в лицо. Врач – женщина лет пятидесяти, в помятом халате, с лицом, как маска из воска. Холодные пальцы. Грубый осмотр. Ольга впилась взглядом в потолок, в пятна сырости, похожие на карты неведомых материков.

– Обильное кровотечение… – голос врача был плоским, как диктофон. – На сохранение поздно. Срочно в операционную. Подпишите согласие.

Бумага сунули под нос. Строки плыли. «…риск… последствия…» Она черканула что-то, не глядя. Её имя. Казнь.

Коридор. Каталка. Потолок, проплывающий ленточкой – трещины, лампы, трещины. Двери распахнулись. Яркий свет операционной. Холод. Хирурги в зелёном. Шуршание бахил.

– Укол в спину. Свернись калачиком.

Игла. Резкий холодок вдоль позвоночника. Потом… ничего. Ноги отнялись. Живот стал чужим. Но сознание – ясное, страшно ясное. Она видела отражение ламп в никелированных поверхностях. Слышала звон инструментов. Шёпот:

– Вакуум… Аккуратнее…

Щелчок аппарата. Глухой гул. Всасывание. Где-то там, внутри, отрывали кусок её души. Без боли. Без чувств. Только знание. Холодное, как скальпель.

Он уходит.

Слёз не было. Был вакуум. Гулкий, ледяной. Как в той трубе, что высасывала жизнь.

Палата. Две койки. Её – у окна. За стеклом – рассвет, грязно-серый, московский. Капельница. Запах лекарств и тлена. Тело – разбитое, пустое. Не физическая боль – та притупилась уколами. Душевная ампутация. Ощущение вывернутой, выскобленной утробы. Пустота. Абсолютная.

Она лежала, глядя в потолок. Мысли не шли. Было белое пятно. Тишина.

Дверь скрипнула. Он вошёл. Сергей.

В джинсах и помятой рубашке, без пальто. Лицо – землистое, небритое. Глаза – запавшие, с красными прожилками. Он остановился у койки, не решаясь подойти ближе. Руки беспомощно сжаты.

– Оль… – голос сорвался на шёпот. – Я… как ты?

Она медленно повернула голову. Взгляды встретились.

В её глазах не было слёз. Там была бездна. Чёрная, бездонная, вобравшая в себя всё: боль, надежду, жёлтую распашонку, его слова «ошибка», «катастрофа». И ненависть. Немая, окаменевшая. Не к нему – к миру, к судьбе, к себе самой. К нему – тоже. За то, что он был свидетелем. За то, что он видел.

В его глазах метались вина, растерянность, животный страх перед этой пустотой. Стыд. Бессилие. Он хотел что-то сказать – губы дрогнули. Но слова застряли. Никакие слова не могли заполнить пропасть между ними. Его присутствие здесь было кощунством. Надругательством над тем, что отняли.

Он сделал шаг к койке, рука дрогнула – то ли коснуться, то ли отшатнуться.

– Не… – хрипло выдохнула Ольга. Одно слово. Ледяное. Окончательное.

Он замер. Рука упала. Плечи ссутулились. Он понял. Понял, что моста больше нет. Понял, что его гавань, его тихий мир с Наташей, его «осторожность» – всё это теперь покрыто пеплом её горя. И он – часть этого пепла.

Он постоял ещё мгновение, жалкий и чужой в стерильной больничной тишине. Потом развернулся и вышел. Бесшумно. Не оглядываясь. Дверь закрылась с тихим щелчком.

Ольга закрыла глаза. В ушах снова загудел вакуумный аппарат. Щелчок. Гул. Высасывание.

Теперь пустота была полной. Ни любви. Ни надежды. Ни ребенка. Только ледяной камень на месте сердца и беззвёздная темень за больничным окном. Одиночество. Глухое, беспросветное, как могила. Судьба не просто предала. Она вырвала последний лепесток надежды и швырнула под ноги – камнем.