Ольгино море

Глава 3: Сирень и Бессмертие

Ветер на бретонском пляже выл, как голодный зверь, забирая последние крохи тепла из свитера, пробираясь под шифон юбки. Ольга съежилась, пытаясь укрыться от его ледяных пальцев. Глаза, уставшие от созерцания серой бездны моря, закрылись. И вдруг... сквозь соленую остроту океана, сквозь запах мокрого песка и водорослей, прорвался другой аромат. Слабый, едва уловимый, как призрак. Сладковатый, пьянящий, невероятно нежный. Сирень.

Он ворвался в сознание не через ноздри, а прямо в сердце, горячим уколом. И песок под ней, холодный и сырой, вдруг стал обжигающе горячим. Не бретонский песок. Крымский. Конец 80-х. Жаркое южное лето, стоящее колом, пропитанное пылью тополей, нагретой смолой сосен и... сиренью. Всепроникающим, густым, как мед, запахом сирени. Он был повсюду: в их маленьком дворике, заваленном старыми ящиками и колесами от "Жигулей", в узких улочках, ведущих к морю, даже в самой воде, казалось.

Она открыла глаза – но видела не свинцовые волны Атлантики, а ослепительное синее небо Крыма над двором-вселенной. Солнце било в макушку, заставляя щуриться. Воздух дрожал от зноя. И там, у покосившегося забора, буйным, наглым кустом цвела сирень. Лиловая, белая, фиолетовая – гроздья, тяжелые от нектара и пчелиного гула.

И он. Саша. Восемнадцать лет, загар до черноты, коротко стриженные светлые волосы, лучистые голубые глаза, всегда с хитринкой. Сосед. Ученик ПТУ, механик. Предмет тайных вздохов всех девчонок двора. Но он выбрал ее. Ольгу. Семнадцать, тонкая, как тростинка, с длинными светлыми косами и глазами, в которых он говорил, что "можно утонуть". Они были в самом соку юности, чисты, наивны и абсолютно уверены, что мир создан исключительно для них и их чувств.

Воспоминание обрушилось теплой волной, смывая на мгновение холод Бретани и горечь настоящего. Ольга погрузилась в него, как в парное молоко. Это была первая любовь. Всепоглощающая. Оглушающая. Она заполняла все пространство внутри, не оставляя места ни для сомнений, ни для страха. Саша знал ее как никто потом. Он видел ее смешной, плаксивой, капризной, восторженной – и принимал всю. Для него она не была "слишком" – слишком чувствительной, слишком мечтательной, слишком русской (это придет позже, во Франции). Она была просто Олей. Его Олей. И это дарило ей головокружительное чувство уникальности, полного, безоговорочного принятия. Они верили в "НАВСЕГДА" с той слепой, прекрасной убежденностью, которую дарит только первая любовь и юность.

Щемящая нежность воспоминания сжала сердце. Поцелуи за старыми гаражами, пахнущими маслом и пылью – робкие, жаркие, украденные. Шепот признаний и клятв под усыпанным звездами крымским небом, когда казалось, что слышно, как растет трава. Планы... О, эти планы! Общая комната в общежитии (он пойдет в институт следом за ней, обязательно!), потом квартира, дети (двое: мальчик и девочка), поездки на море каждое лето. Мир был прост, ясен и сиял, как гроздь сирени в лучах заката.

И море тогда... Оно было не чужое и холодное, а теплое, ласковое, их море. Они убегали туда вечерами, когда спадала жара. И вот однажды, на берегу, под шум прибоя, который был не ревом, а колыбельной, они поклялись. Не просто быть вместе. Они поклялись в вечной верности. Слова казались нерушимыми, как скалы над Ялтой.

– Навсегда, Олька! – кричал Саша в шум прибоя, его голос звенел юностью и абсолютной верой. – Клянусь! Вот увидишь!

Ольга, вся дрожа от счастья и важности момента, достала из кармана платья маленький, заботливо засушенный цветок сирени. Фиолетовый, почти лиловый, он сохранил форму и слабый, едва уловимый аромат.

– Держи, – прошептала она, вкладывая хрупкий лепесток ему в ладонь. – Наше бессмертие.

Он рассмеялся, но взял бережно, как самую большую ценность. Засунул в бумажник, рядом со своей комсомольской карточкой. Этот засушенный цветок – хрупкий символ их чувства, которое им казалось нерушимым, вечным, сильнее времени и обстоятельств. Это воспоминание было не просто ностальгией по утраченной юности. Оно было фундаментом ее понимания любви как абсолютной безопасности и полного слияния душ. Любви, где ты – не чужая, а самая родная на свете.

Запах сирени в бретонском ветре стал вдруг таким явственным, таким реальным, что Ольга инстинктивно сжала кулаки. Она сжала их так сильно, что ногти впились в ладони. Она пыталась удержать. Удержать это ускользающее тепло крымского вечера, эту уверенность в завтрашнем дне, это чувство абсолютной защищенности в объятиях того, кто знал ее "как никто потом". Это был бессознательный жест защиты, реакция на острый страх старости и пустоты, что настиг ее здесь, на холодном песке, когда она разглядывала синие вены на своих руках. Тепло прошлого было щитом против ледяного ветра настоящего. Хотя бы на мгновение.