Ольгино море

Глава 6: Ледяная Преграда

Он назначил встречу у Москвы-реки. Не у института, не в скверике – а именно у реки. Поздняя осень. Вернее, уже предзимье. Холодный, промозглый ветер гнал по широкой, серой ленте воды рваные льдины. Они сталкивались с глухим стуком, крошились, уносились течением. Воздух был влажным и колючим, пробирал до костей. Набережная – длинная, бетонная, безлюдная – казалась символом окончательной преграды, чуждости и того окончательного холода, что поселился в Ольгиной душе с каждым его новым, коротким письмом.

Ольга стояла, кутаясь в старенькое шерстяное пальто, воротник поднят до ушей. Руки глубоко в карманах, кулаки сжаты. Она ждала его почти полчаса, глядя на мутную, холодную воду. Москва-река. Не море. Не их теплое, живое крымское море. Это была не-река, не-стихия. Просто преграда. Грязная, холодная, равнодушная к их драме. Как и весь этот город, который все больше чувствовался ее городом, но не их.

Шаги по промерзлому асфальту. Она обернулась. Саша. В той же кожанке, но поношеннее. Лицо осунулось, глаза смотрели куда-то мимо, в сторону проплывающей льдины. Он не улыбнулся. Просто подошел, остановился рядом. Молчание повисло тяжелее сырого воздуха.

– Ну, что? – наконец проговорила Ольга, и голос ее прозвучал хрипло, чужим. – Получил мое последнее письмо?

Он кивнул, не глядя на нее. Потянулся за пачкой «Беломора», достал цигарку, долго чиркал спичкой на ветру. Затянулся. Дым смешался с паром от дыхания.

– Получил, – выдохнул он дым. – Оль… – Он запнулся, снова затянулся. – Слушай… Это все… Это же… – Он резко повернулся к ней, и в его голубых глазах, всегда таких ясных и уверенных, Ольга увидела растерянность. И что-то другое. Нетерпение? Желание поскорее отделаться? – Это же детство, Оля! – выпалил он наконец. Голос звучал неестественно громко на пустой набережной. – Понимаешь? Детство! Мы же были пацанами! Играли в любовь! Жизнь-то только начинается! Впереди все! Институты, работа, города… Зачем цепляться за то, что было? Это же глупо!

Его слова ударили Ольгу с такой силой, что она физически отшатнулась. Не гнев. Не крик. Ледяной шок. Предательство всего святого, что было между ними. Всех их клятв на берегу теплого моря. Всех писем, всех поцелуев за гаражами, всех планов на "навсегда". Весь их мир рухнул в одно мгновение, рассыпался, как льдина о бетонную стенку набережной.

– Детство? – прошептала она. Голос не слушался. – Игра? Глупо? Саша… Мы же… Мы клялись! Навсегда! Ты же… – Слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули внезапно и обильно. Горячие, соленые, они текли по ледяным щекам. Она чувствовала себя глупой. Невероятно, унизительно глупой. Как дурочка, поверившая в сказку. Как ненужная жертва своих же иллюзий. – Ты же обещал… Писал… – Она всхлипнула, не в силах сдержать рыдание. – Как… как можно так?

Он смотрел на ее слезы, но в его глазах не было прежней нежности, паники при виде ее плача. Было смущение. Раздражение. Усталость.

– Оль, ну перестань! – он резко бросил окурок в воду. – Взрослей уже! Мы же не дети! У тебя там институт, жизнь новая! У меня тут… – он махнул рукой в сторону невидимого ПТУ и двора. – Все по-другому. Не цепляйся. Это же… нормально.

"Нормально". Это слово стало последним гвоздем. Это была ее первая встреча с настоящей душевной болью, с потерей веры в само понятие "навсегда". Боль была острой, режущей, физической. Она стояла перед ним, плача, на промозглом ветру, а внутри все горело и вымерзало одновременно. Прежний Саша умер. Остался этот чуждый, растерянный парень, который называл их любовь "детством" и "глупостью".

Он что-то еще пробормотал – про то, что "останемся друзьями", что "все будет хорошо". Но Ольга уже не слышала. Она повернулась и пошла. Быстро, почти побежала по набережной, не разбирая пути, лишь бы подальше от него, от его слов, от этой ледяной преграды Москвы-реки. Ветер ревел в ушах, слезы замерзали на ресницах. Физический холод промозглого воздуха был ничто по сравнению с ледяным холодом в душе. Она чувствовала себя опустошенной, обманутой, вывернутой наизнанку.

Вернувшись в общежитие, она заперлась в уборной (своего угла не было). Долго умывала ледяной водой лицо, красное от слез и холода. Потом, с каменным лицом, подошла к своей тумбочке. Выдвинула нижний ящик. Под стопкой аккуратно сложенных конспектов лежала пачка писем, перевязанная шелковой ленточкой – его письма. И фотографии: он на мотоцикле, они у моря, он смеется.

Она вынула пачку. Ленточку не развязывала. Просто взяла и сунула глубоко в ящик, под старые тетради, под ненужные бумаги, на самое дно. Потом с силой задвинула ящик. Ритуал захоронения первой любви и наивности. Слезы снова подступили – горькие, жгучие, но теперь в них было что-то очищающее. Как будто вместе с письмами она закопала часть себя – ту доверчивую, наивную девочку, которая верила в вечность. Осталась Ольга. Одинокая. Обиженная. Но живая. И гораздо, гораздо взрослее, чем час назад.

В тишине комнаты, глотая ком в горле, Ольга вдруг осознала странную вещь. Разрыв был крушением иллюзии, а не истинной любви в ее взрослом понимании. Тот Саша, которому она клялась на берегу, исчез. Его заменил другой человек, с другими мыслями, другим масштабом жизни. И в его растерянных глазах, в его неловких словах, она увидела не просто жестокость. Она увидела его собственную растерянность. Он тоже не знал, как быть, как справиться с дистанцией, с ее стремительным уходом вперед в мир, ему чуждый. Его слова "детство" и "глупо" были не столько злостью, сколько попыткой оправдаться, объяснить себе и ей, почему то, что было свято, стало неважно. Это не делало боль меньше, но добавляло оттенок горького понимания. Жизнь развела их. Жестоко. Грубо. Но не по чьей-то злой воле. Просто так случилось. И ее задача теперь – выжить. Одна. Она глубоко вдохнула. Впереди была сессия. И целая жизнь, которую предстояло прожить уже без веры в "навсегда".