Шут

5

Карета тронулась, тяжёлые колёса скрипели по булыжной мостовой, словно вторили моему упрямому сердцу. Отец сидел напротив, его взгляд был суров и неумолим, а голос — твёрд, как холодное железо шпаги.

— Ты попросишь прощения, Эльза, — говорил он, словно высекал слова в камне. — Склоня голову, смягчи свой голос, объясни, что вспылила от слабости и волнения. И пусть он увидит в тебе не дерзкую девчонку, а воспитанную графиню. Влияние канцлера слишком велико, чтобы мы могли позволить себе такую дерзость.

Я слушала, но внутри кипела. Прикусывала губы до боли, стараясь не выдать дрожи в груди. Глаза мои скользили в окно: там, за стёклами, мелькали разные силуэты домов, фонари, в которых плясали огни, отражались на мокрой мостовой. Казалось, сам город наблюдал за моим унижением. Дорога для меня была слышком долгым.

Я не отвечала. Только молча глядела в дорогу, хмурясь, словно бы хотела взглядом пронзить небу и найти там спасение. Отец всё говорил, повторял свои наставления, а мне казалось, что его слова — цепи, всё туже стягивающие мою гордость.

И всё же, как дочь, я не смела перечить. Но внутри шептала: «Нет… я не прощу его. Никогда. Пусть отец думает иначе, пусть весь свет склоняется пред именем канцлера, но моё сердце не будет покорно его сыну».

Карета, наконец, остановилась. Скрип колёс умолк, и в груди моей будто отлегло — но ненадолго. Отец, с мрачным выражением лица, вышел первым, и его злобный взгляд, брошенный на меня, пронзил словно холодным кинжалом.

Слуги, заметив нас, поспешили подойти, поклонились низко и вежливо осведомились о цели визита. Голос отца прозвучал гулко и властно:

— Мы пришли к господину Адриану.

Один из слуг покорно склонил голову:

— Его милость будет через несколько минут. Позвольте провести вас внутрь, милорд.

Мы вошли в особняк, и сердце моё сжалось. Дом канцлера поражал величием: тяжёлые портьеры из бархата спадали до мраморного пола, стены украшали золотые узоры и картины великих мастеров, а в воздухе витал тонкий аромат древесного ладана, будто сам замок дышал властью и холодом.

Нас провели в зал для гостей, где сияли бронзовые канделябры и отражались в зеркалах огоньки свечей. Я села, прижимая ладони к коленям, и старалась не выдать дрожь. Отец держался прямо, словно статуя, — ни один мускул не дрогнул на его лице.

Слуга в белоснежных перчатках подал нам чай в фарфоровых чашках — тёплый, душистый, с тонкой горечью пряностей. Я подняла чашу к губам, но напиток обжёг горло, как напоминание о том, что каждое моё слово здесь может стоить дороже, чем моя гордость. Я не понимала откуда так я сильно волнуюсь, руки дрожали...

И вот, в этом тягостном ожидании, дверь тяжело распахнулась…

Адриан вошёл — словно сама тьма шагнула в сияющий зал. Его высокий силуэт в строгом камзоле оттеняла холодная строгость черт лица, а тёмно-синие глаза полыхали суровым, дикарским огнём, будто в них скрывался хищник, готовый к прыжку.

Отец, тотчас поднявшись, поклонился и приветствовал его с почтением, что ещё сильнее жгло мою гордость. Адриан ответил сдержанным кивком и сел напротив — напротив меня. Он говорил с отцом о делах государственных, о политике, о короле, о делах двора… Но каждое слово было лишь завесой: его взгляд не отпускал меня ни на миг.

Я, упрямо сжав губы, поставила чашку обратно на стол. Горячий чай обжёг мне губы, но я намеренно сделала глоток — не потому что хотела, а потому что должна была показать: я не боюсь, я не склоню голову даже в доме врага.

Любопытство, дерзкое и жгучее, подталкивало меня на этот жест. Я знала — это было вызовом, маленькой искрой в огромном костре, — и видела, как угол его рта едва заметно дрогнул, не то в усмешке, не то в гневе.

Наконец он произнёс холодным, уверенным голосом:

— Граф, вижу, вы прибыли со своей дочерью… Позвольте уточнить, какова цель столь скорого визита?

Отец хотел заговорить, но я, едва удерживая дыхание, гордо приподняла брови. И всё же, когда его глаза встретились с моими, я отвела взгляд — в них было слишком много силы, слишком много дикости, и сердце моё предательски дрогнуло.

Хочешь, я продолжу сцену диалога? Чтобы отец начал оправдываться и подводить меня к покаянию, а Адриан — с холодным интересом ждал моих слов, играя, как кот с пойманной птицей.

Тяжесть повисла в зале, словно стены особняка сжались, подслушивая каждое слово.

Отец, строгий и непоколебимый, заговорил первым, и его голос дрожал не от слабости, а от гнева и стыда:

— Я слышал сегодня неприятную весть. Что моя дочь… — он метнул на меня быстрый, жгучий взгляд, — проявила неуважение к вам, милорд. Мне стыдно за неё. Я сам привёл её сюда, чтобы она принесла извинения. Простите за её грубость. Я надеюсь, вы не примете её слова близко к сердцу.

Я замерла. Горечь поднялась в груди, когда отец, гордый граф, склонял голову и смиренно говорил от моего имени.

Адриан не улыбнулся. Его голос прозвучал медленно, отчётливо, как удар колокола:

— Граф, вам не стоило просить прощения за вашу дочь. На вас я не держу ни малейшей обиды. Я уважаю вас, вы человек порядочный и справедливый. Но вот графыня… — он бросил на меня взгляд, острый, словно клинок, — слишком избалована своим титулом. Она думает, что может, играя властью и красотой, позорить имя столь достойного отца.

Мои пальцы сжались в кулак, а сердце забилось так, что казалось, его слышат все.

— Я был огорчён, — продолжал он, — ведь мне говорили о графыне Эльзе как об ангеле, о девушке с небесными манерами и обаянием. Я признаю — она красива, прекрасна… Но о манерах речи даже не может идти. Я огорчен очень....

Его слова были ядом. Я не выдержала: резко поднялась, гордо вскинув голову, и гневно воскликнула:

— Ты!.. Как ты смеешь?!

— Довольно! — голос отца расколол воздух. Его лицо побледнело от ярости. — На колени! Сию же минуту проси прощения! Как ты смеешь так вести себя? Как ты выражаешь милорду?

Я почувствовала, как жар и стыд разом ударили в лицо. Губы мои задрожали, я прикусила их до крови, но отец не отводил взгляда, его голос стал ещё твёрже, почти жестоким:

— На колени, я сказал!

—Иначе тебе не здаровться. Я не буду смотреть что ты моя дочь!

И тогда, сдерживая рыдания и раздирая гордость в клочья, я медленно опустилась на колени перед этим человеком… Перед Адрианом. Слова вырывались сквозь зубы, чужие и ненавистные, едва слышно, словно каждое слово рвало моё сердце:

— Простите… милорд… за мою дерзость…

Отец сурово вскинул руку и резко фыркнул:

— Я не слышу! Скажи искренне!

Я скрестила зубы так сильно, что казалось, они вот-вот раскрошатся, и, сдерживая слёзы и горечь, выдавила из себя слова, каждое словно кинжал в сердце:

— Простите меня, милорд, за мою дерзость и наглость. Я вела себя недостойно, глупо… Прошу вас, не держите на меня обиду.

Адриан усмехнулся — не громко, но так, что этот звук пронзил меня до костей. В его глазах сверкнула холодная искра, а на губах появилась довольная усмешка.

— Очень надеюсь, — произнёс он лениво, словно говорил не со мной, а со служанкой, — что подобное более не повторится. Можете встать, графыня.

Я подняла голову. Мой взгляд, полный злости и обиды, встретился с его глазами. Он был слишком красив в своём чёрном одеянии, в этой рубашке, сидящей на нём свободно и властно, — и именно это бесило меня ещё сильнее. Красота его была оскорблением, потому что за ней скрывалась надменность и гордыня.

В этот момент двери распахнулись. Вошёл отец Адриана — сам канцлер. Его величественная фигура сразу заполнила комнату, словно воздух в ней стал тяжелее.

Отец вскочил, и я вместе с ним поспешно привстала, сделав реверанс. Мы поприветствовали его со всем подобающим почтением.

— Милорд, — произнёс мой отец, — честь видеть вас вновь.

Канцлер, смерив нас взглядом, остановился у кресла и сказал глубоким, властным голосом:

— Граф Люсьен, я давно ждал этой встречи. Нам необходимо поговорить. — Он бросил мимолётный взгляд на меня, будто на предмет мебели, и добавил: — Позвольте пригласить вас в мой кабинет.

— Разумеется, милорд, — поклонился отец.

И они вдвоём скрылись за тяжёлой дверью, оставив меня в зале… один на один с Адрианом.