Трое из Энска. Боевая группа "Железный конь"

Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук… чтобы победить. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И вот конь вороной и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос…: хиникс пшеницы за денарий, и три хиникса ячменя за денарий; елея же и вина не отпускаю. И вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умервщлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. (Апокалипсис или Откровение Святого Иоанна Богослова. Глава 6. Откровение 2, 4, 5, 6, 8) Я взглянул, и вот, конь железный, и на нем всадник, имеющий в руке своей свиток, и все было в этом свитке, и рай для одних, и ад для других; и дана ему власть и над сушей, и над морем, и могущество его было таково, что и потоп, и мор, и голод, и мечи там всякие и луки были перед ним абсолютное ничто! (Савва Евграфович Заславский. Из откровений на заимке у камина. Зима, 1918 год.) Пролог. Бегство в провинцию «Камал бежал со своими людьми на границу мятежных племен…» Р. Киплинг. «Баллада о Западе и Востоке» Вы думаете, это легко? Заснуть на жесткой деревянной лавке второй полки вагона бог знает какого класса, когда ноги у тебя поджаты к самому животу, но выпрямить их не стоит даже и пытаться потому, что там дальше сидят ещё двое. Под самым потолком мотается керосиновый фонарь и хотя горит он неярко, но светит прямо в глаза. Окно разбито и из него страшно дует, потому что на улице зима и мороз. Хорошо ещё, что дырка не слишком большая и можно загородиться от неё вещевым мешком, лицо закрыть башлыком, а руки спрятать в рукава. Впрочем, если бы в окно не задувало, то здесь можно было бы запросто задохнуться. Ведь печка-буржуйка в соседнем тамбуре нажаривает вовсю, а пассажиры – если только можно назвать пассажирами весь этот сброд, что теснится в вагоне – курят. Волны сизого дыма так кверху и текут, а под потолком, у фонаря и вовсе клубятся словно тучи. «И что это только они смолят? – думал Володя. – Не табак, а какой-то конский навоз. Тут же перхают, кашляют, харкают и сплевывают на пол себе под ноги. Боже мой, за что мне это? Ну почему так?!». Шея у него затекла, ноги затекли еще больше, и он постарался хотя бы немного изменить позу. Куда там! Мужик в лохматом треухе и рваном на плече полушубке, что сидел первым у него в ногах, посмотрел на него так, что ворочаться сразу расхотелось. «Вот рожа! – подумал он с чувством невольного страха, бросив на него взгляд через полуприкрытые веки. – Такому с кистенем по оврагам скитаться или же Репину позировать, а он тут едет себе из Москвы в Энск. Из Москвы! И чего только он там, эдакая рвань, делал? Наверное, грабил себе потихоньку или мукой торговал. А может быть он этот, как его – крестьянский депутат и ездил туда за инструкциями? Сейчас ни в ком и ни в чем нельзя быть уверенным! Вся эта сволочь полезла сейчас отовсюду и одному только богу известно, кто из них кто и куда это они все разом ездят». – Ты, малый, не возись как бес перед заутреней, – услышал он вдруг хриплый голос своего рваного соседа. – Хочешь ноги вытянуть, попроси вежливо. Мол, будь человек, подвинься Христа ради, ноги затекли. А ты и себя маешь и других, все возишься и возишься. Оно, конечно, согнутым так долго не пролежишь… – Подвиньтесь, пожалуйста, – выдавил из себя Володя, испытывая крайнюю неловкость от того, что этот сиволапый мужик так разом, просто и легко разрешил его затруднения. Но он тут же вытянул ноги и постарался сделать вид, что продолжает спать, хотя того это отнюдь не обмануло. – Из благородных, небось? – спросил он, рассматривая Володину гимназическую шинель и добротный юнкерский башлык. – Не научился ещё с народом по-человечески разговаривать? Поди все с прислугой, да с няньками обретался, а теперь вот к народу попал и не знаешь даже как о чем попросить? «Да, отмолчаться не удастся», – решил Володя и сел. – Ну почему сразу из благородных? – спросил он, стараясь, чтобы в его голосе прозвучала обида. – Обычный гимназист. Отец – мелкий служащий, всей прислуги – приходящая поломойка, а так мы даже кухарку не держали. Квартира – три комнаты без прихожей. Ни тебе личного дворянства, ни особых денег. Где это вы тут благородство усмотрели? Его попутчик только усмехнулся себе в бороду. – Наплесть-то ты сейчас что угодно можешь, – сказал он и затем добавил: – Кошку как носом в дерьмо потычешь, так она тоже потом свое место знает, все к ногам льстит. А тут ить человек, да ещё из образованных. Такому набрехать, что два пальца обоссать. Или я не прав, паря? – Да нет, что вы, – проговорил Володя, сильно опасаясь, как бы все эти расспросы не закончились обыском. – С чего это вы мне не верите? – С того вот, – зло сощурившись, сказал мужик. – Поди на Дон бежишь, сволочь, к Каледину с Красновым. Поперек горла тебе наша новая жизнь встала. – Какой Дон?! – совершенно искренне возмутился Володя, закрываясь от него мешком. – Поезд же до Энска идет. На Дон я в другом поезде и с другого бы вокзала ехал. К деду я еду. В Энске он живет. Угол Казанской и Лекарской. А еду потому, что гимназию нашу закрыли. Отца взяли в армию и от него ни слуха, ни духа, а мама месяц назад умерла. Перед концом мне сказала, что раз папы нет, то чтобы я после ехал сюда. А я все надеялся, что раз войны больше нет, то, может быть, он вернется. Но нет, видно с ним тоже что-то случилось. Вот у меня одна только дорога в Энск и осталась. Бородатый на все это только усмехнулся и покачал головой. – Складно ты врешь! – сказал он. – Просто слезу вышибает. И отец-то у него на войне пропал, и матушка померла и остался он, бедный гимназер, один-одинешенек на белом свете и едет к старому деду, чтобы в одиночку не пропасть. А может быть оно все и не так вовсе? В ответ Володя только пожал плечами. – Хотите – верьте, хотите – нет, я правду сказал. Я же говорю: на Дон бы я в другом поезде ехал… – Чего пристал к парню, Николай? – окликнули прилипчивого мужика снизу. – Сидишь там как шишига и сиди, а к людям не цепляйся. Ему, поди, и без тебя тошно, а ты все с расспросами лезешь. Снизу из сизого махорочного дыма выперлась еще одна столь же дикого и неопрятного вида голова, и грязным, порыжевшим от махорки пальцем погрозила этому самому Николаю, сидевшему у Владимира в ногах. – Не всякий же гимназер контра, это ж понимать надо, – заметил поднявшийся и, повернувшись к Володе, вроде бы как постарался утешить: – А ты паря, его не бойсь, дюже он у нас революционным заделался, так всюду ему всякие контры и ахвицеры мерещатся. Ты, главное с ним без церемониев обходись, а то он этого не любит. Полезет опять с расспросами, а ты ему: «Пошел на х…!» – тут он от тебя и отстанет! Ха-ха! Внизу все засмеялись, а Николай сплюнул в проход, но к Володе цепляться перестал. На нижних полках продолжали о чем-то гомонить, обсуждали какие-то новые декреты, однако, прислушиваться к их разговору Володя не стал. Воспользовавшись тем, что его неприятный сосед тут же куда-то ушел, он постарался вытянуть ноги, отвернулся носом к стене и вдруг как-то сразу заснул. Причем ему тут же начал сниться сон, что он все также едет по железной дороге, но почему-то не в этом мерзком и грязном вагоне, а в дачном поезде от Петербурга до Вырицы, к себе на дачу. Потом он увидел себя в идущем от вокзального павильона трамвае, а затем как идет к своему дому по улице, но ему совсем никто не встречается, как если бы их дачный поселок отчего-то вдруг вымер. Потом он увидел свой дом и вошел во двор через калитку, однако и здесь почему-то тоже никого не было. Парадная дверь была не заперта и он, удивляясь внезапному безлюдью все больше и больше, сразу же оказался в прихожей, затем первая дверь налево – комната прислуги, затем его большая и светлая детская, потом двери в буфетную и столовую, затем кухня. Довольно крутая деревянная лестница привела его наверх, где находились спальные комнаты и кабинет отца, всегда казавшийся ему самым замечательным местом на свете, и где буквально каждая мелочь свидетельствовала о его профессии. Конечно, в Вырице импозантные кабинеты были и на других дачах, например, у инженера Эйланда, дворян Карнеевых, владельца угольных шахт Летуновского, полковника Вельяминова–второго, да и у многих других, но ведь тут-то было все свое… Здесь почему-то ему вдруг припомнился (из виденных Володей) кабинет-салон писателя Розанова. Просторный, словно он располагался в каком-нибудь министерстве, он был весь заставлен кожаными диванами, а посредине него стоял большой круглый стол, всегда заваленный иностранными и русскими журналами и книжными новинками. В начале визита Володя с папой почему-то всегда здесь пили чай. Причем у Розанова была привычка пить чай с сахаром вприкуску, «по-костромски», как он всегда объяснял эту причуду гостям, и чему он, Володя, всегда очень удивлялся. Впрочем, такая мелочь представлялась ему для писателя вполне извинительной, пусть за это же самое дома его и ругали. Мама говорила, что так делают только разные простонародные мужики, скоробогатенькие дамочки-купчихи, но вот Розанову это прощалось. Потом, накушавшись чаю, Розанов и папа принимались спорить о чем-то непонятном, а Володе давали посмотреть старинные монеты, коллекция которых хранилась здесь же в большом шкафу с цветными «венецианскими» стеклами. Здесь были старинные русские пятаки времен Елизаветы Петровны, крошечные «денежки», «мечники», «копейки», арабские дирхемы, германские талеры и совсем уже древние солиды и статеры, римские систерции и греческие оболы. Перебирать и рассматривать их было безумно интересно, и все-таки кабинет папы ему нравился гораздо больше. Ведь здесь, в большой светлой комнате наверху, словно пришедшие сюда из музея на Стрелке Васильевского острова, стояли многочисленные модели самых разных боевых кораблей. Некоторые из них были в длину всего сантиметров 20-30, но выглядели совершенно как настоящие. Одни были сделаны из слоновой кости, другие – из панциря черепахи, разноцветного дерева, с металлическими деталями и сшитыми из ткани парусами. Для каждой модели был предусмотрен красивый футляр из стекла для защиты от пыли, и папа, случалось, сам занимался их приборкой, обмахивая большой пушистой кисточкой, не доверяя столь деликатную операцию горничной Фросе. Некоторые корабли были какие-то недоделанные. В них могло не быть, например, половины борта, какие-то их части снимались и на их место ставились другие. Но эти модели обычно стояли у папы на рабочем столе вместе с лежащими на нем чертежами. Порядка в комнате не было никакого, однако именно ее Володя не просто очень любил, а обожал буквально как святыню. Часто уже поздним вечером, когда за окнами их дачи завывала зимняя вьюга, а мохнатые от снега ели выглядели словно пришедшие из сказки, он пробирался сюда к папе и, устроившись на диване, наблюдал за тем, как тот работает над проектом очередного корабля. Обычно Володю отпускали пожить на даче зимой только лишь под предлогом подготовки к экзаменам. Добираться сюда из города на поезде не составляло труда, но времени отнимало никак не меньше полутора-двух часов. Но когда папа уезжал работать на дачу, Володя всеми правдами и неправдами просился туда вместе с ним. Здесь он проглядывал журналы «Нива», «Столица и усадьба», «Русский инвалид», московский «Сад и город», который выписывался исключительно для мамы, а также военно-морской справочник «Джейн» и каталоги разных военных заводов. Отец в это время что-то чертил на своем большом столе под лампой с зеленым абажуром, а в камине, который был сделан по его собственному проекту, светились темно-красные уголья или пылали языки пламени. И о чем только они не говорили в эти вечера, о чем только папа ему не рассказывал. И было всегда немного жутко слушать завывание ветра в трубе, смотреть на вздрагивавшее пламя и наблюдать, как их пушистый кот Баюн при этом словно испуганный конь подводит ушами. – У-у-у, – выло между тем за окнами поезда, но сон Володе все снился и снился, даже более того, сделался настолько реальным, что как будто бы уже перешел в явь. И вот как это бывало уже много-много раз в прошлом, он вновь вошел в папин кабинет и увидел, что в нем, как и прежде, горит камин, хотя на улице было вроде лето, а не зима. Но папы в кабинете почему-то не было, не было и мамы, а их горничную Фросю он увидел лежащей на полу, и лицо у нее было ярко-красное, словно от жара, но почему-то он знал, что дело здесь совсем в другом. На столе горит лампа под зеленым абажуром и там же лежит книга. Она открыта на титульном листе и он ясно видит, что там написано: «Джек Лондон. Красная чума» – и сразу все становится ясно и понятно. Это же «красная чума», о которой написано в этом романе! Только сейчас это никакой не вымысел, это взаправду и от нее уже все умерли, только он один почему-то остался в живых. Он бросается вниз по лестнице и кричит, кричит от охватившего его ужаса: «Красная чума! Красная чума!» – Ты чего орешь, паря? Страшный сон увидел?! – Володя чувствует, что кто-то кулаком стучит его по спине, и весь вздрагивает, глядя на раскачивающуюся у себя над головой тускло горящую керосиновую лампу. – Чего орешь, говорю? – продолжал спрашивать его вставший снизу бородатый мужик, но не давешний, что сидел у него в ногах, а какой-то другой. – Красный, красный… чего красный-то? – Да так, чертовщина какая-то привиделась, – стараясь придать голосу дружескую интонацию, ответил Володя. – От духоты, наверное. Какой-то красный человек за мной с ножом гонялся. – Да, красный – человек опасный! – гоготнул кто-то из сидевших на лавке внизу, но больше придираться не стали. – Скоро Энск, скоро Энск, – услышал он голос дежурного по вагону, – а то кто заспит и не вылезет, обратно в Москву увезем. Поезд тут же в обрат пойдет, потому как поездов не хватает. «Да уж больше спать нельзя, хотя и ночь. А то и в самом деле проспишь станцию, а народ как ломанется в вагон, так потом из него и не выберешься», – решил Володя, стараясь хотя бы что-нибудь увидеть в заиндевевшее снаружи и даже изнутри окно. – «Скорее бы уж мы приехали, а то на этой лавке я уже все бока себе отлежал». Ему вспомнилось, что билет от Петербурга до Вырицы и обратно в вагоне второго класса стоил раньше всего 2 рубля 20 копеек и что папа как-то раз сказал, что в иных крестьянских семьях это доход за целый трудовой день. Конечно, существовал еще и третий класс, но в нем было так грязно, что члены их семьи никогда в нем не ездили. Впрочем, им особенно и не требовалось экономить, так как его отец был одним из ведущих инженеров на Металлическом заводе, проектировал орудийные башни для боевых кораблей и мог себе позволить содержать одновременно и квартиру в Петербурге, и весьма прихотливой архитектуры дачу на Вырице, к тому же вполне по-городскому благоустроенную.