Назола

Track 6.

— Мается, мается, то грешит, то кается,

То ли пыль на поле, то ли отчий дом,

Мается, мается, то заснет, то лается,

А все не признается, что все дело в нём.

Вроде бы и строишь, а все разлетается,

Вроде говоришь, да все не про то.

Ежели не выпьешь, то не получается,

А выпьешь — воешь волком

Ни за что, ни про что…

— Да это же про меня! — полудурашливо, полуобиженно заявил Тёма, когда Рост отложил гитару. — Мой портрет, ну сознайся же! Сознайся, пра-ативный! — и прыснул, а Рост привычно воздел глаза к потолку студии, будто бы его украшали, как минимум, фрески Микеланджело нашего Буонаротти.

На самом деле, как бы Тёма ни ёрничал сейчас, горло у него болезненно сжималось, и в глазах щипало. Он уже понял, что все свои взрывные и жаркие эмоции, которые Рост всегда держит в железном кулаке, выплёскиваются, выхлёстываются у него песней.

И он так видел его, Тёму!

Напрострел.

— Мается, мается, то заснет, то лается,

Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем,

Мается, мается, бог знает, где шляется,

А все не признается что все дело в нём.

Может, голова моя не туда вставлена,

Может, слишком много врал и груза не снесть,

Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена,

Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь…

Тёма не знал, сможет ли он вообще это спеть после того, как композитор, Илья вместе с Дэном обработают новую песню в общей музыкальной стилистике их проекта, «убрав бардовость и подлив попсы», как говорил отец. Эта песня оказалась слишком больной и слишком «его». До того, что дух захватывало.

Шутливо замахнувшись, он потыкал Роста кулаком в твёрдое плечо:

— Колись давай!

— У тебя мания величия, — довольно ухмыльнулся Рост, — переходящая в манию преследования и обратно. Но да… когда она пришла, я думал про тебя, долбоёб ты хренов.

Он всегда говорил про свои песни именно так: «Она пришла». Будто бы каждая из них была живой девчонкой — шалавистой, непутёвой, яркой, нежной, красивой до одури, и каждой из них Рост отдавался так же самозабвенно, как отдавался бы такой вот красаве. Отдавался и брал. И отдавал своих девчонок ему, Тёме. Делился так же щедро, как поделился бы едой, деньгами, временем, силой, самой своей жизнью.

— Польщён, — Тёма глубоко вздохнул. У него даже в боку закололо. — Польщён тем, что стал твоей Музой. Но, чёрт, Рост, я не представляю, как я буду это петь! Смогу ли.

— Лучше тебя мои песни никогда и никто не споёт, — сказал Рост тихо, серьёзно и даже сурово. — Я сам не спою так, как ты.

Тут Тёма совершенно охуел. Он постоял, поморгал и снова хрипло выдавил дурацкое:

— Польщён…

И поспешно скрылся в подсобке, примыкавшей к студии, где можно было переодеться и где у них стоял кофейник. Он чувствовал, что в спину ему упирается не только взгляд Роста, но и отцовский обеспокоенный взгляд.

Отец всегда за него волновался, Тёма это знал. Волновался, но Тёме своего волнения не показывал, и за это Тёма тоже был отцу благодарен.

А Рост, конечно же, немедля просунул голову в подсобку:

— Ну чо-о ты? — протянул он растерянно.

— Через плечо, — буркнул Тёма сварливо, колдуя над кофейником. Привычные действия успокаивали. — Ты меня раздел перед всем миром, ты, зараза, наизнанку вывернул… и хочешь, чтоб я это пел! — он покосился на виноватое и смущённое лицо Роста и, поколебавшись, выпалил: — Ты и вправду обо мне вот так вот думаешь?

Рост молча кивнул, и Тёма, чувствуя, как у него в груди всё холодеет от восторга, решил не педалировать тему, а свернуть на другую:

— Как у тебя это получается? Как они к тебе приходят, песни эти, а, Рост? Как это вообще происходит с тобой?

Простецкая физиономия Роста стала необычайно задумчивой и вместе с тем какой-то беззащитной.

— Я сам всё время гадаю, откуда меня так… накрывает, — пробормотал он, в замешательстве ероша свои вихры. — Я не знаю. Не знаю, Тёмыч, хоть убей. Это как… полёт. Я взлетаю, понимаешь?

Тёма понимал, ещё как. Понимал и отчаянно, до дрожи, завидовал этому парню, простому, как хлеб или вода, которого вдруг вот так «накрывало».

Ему самому не было этого дано.

— Амфетаминчиками не пробовал закидываться? — с вымученной усмешкой осведомился он. — Вставляет ещё круче, говорят.

По изумлённому выражению, появившемуся на лице Роста, Тёма понял, что зря задал этот вопрос, и махнул рукой:

— Ладно, ладно. Постимся, молимся, слушаем «Радио Радонеж», другой допинг нам нахуй не нужен. Кофе хоть будешь, валенок кинешемский, дитя природы, брахиопод-удильщик?

- Зас-сранец! — с чувством констатировал Рост, ухватил Тёму за шкирку и растрепал ему волосы, связанные сзади в аккуратный хвостик. Тёма, не подавая виду, балдел от каждого такого касания, от этой наивной щенячьей возни. Он правильно раскусил Роста — тот действительно был кинестетиком, сенсориком, ему неосознанно нравилось прикасаться к людям, тормошить их и тискать. Для самого Роста в такой возне не было никакого сексуального подтекста, но Тёма от неё просто чумел.

Он и сам то и дело касался Роста: проводил пальцами по голой руке, покрывавшейся мурашками, по щеке или по шее, ерошил ему вихры. Он знал, что Росту это нравится — тот приручался в прямом смысле слова, совершенно не подозревая об этом.

Ещё Тёма с Машкиных слов знал, что у Роста давно не было секса, наверное, с тех пор, как его кинула дура, уехавшая в Питер, по которой он, видимо, какое-то время сох. А потом у него была только армия и работа в проекте — опять без всяких подружаек. У самого же Тёмы тоже не было партнёра — ни постоянного, ни случайного — почти полгода. О последнем, завершившемся разрывом и достаточно поганом романе он старался не вспоминать.

Они с Ростом оба были свободны, так какого же рожна?! Роста, упрямого, гениального, сексуального, как чёрт, остолопа, не понимавшего своего счастья, следовало просто к этому счастью подтолкнуть.

Чем Тёма и собирался заняться в самое ближайшее время.

— Мается, мается, тропка все сужается,

Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.

Мается, мается, глянь, вот-вот сломается,

Чтоб ему признаться, что дело только в нём…

* * *

Тёма тщательно готовил операцию, которую собирался провернуть с ничего не подозревавшим Ростом. Готовил, как какой-нибудь фельдмаршал Маннергейм, заглушая шёпот дурацкой совести твёрдым голосом рассудка. Ясно же было, что после всего Рост будет ему, Тёме, только благодарен! За то, что тот снял с него ржавые моральные оковы!

Пусть и не совсем честным и чистым способом. Но снял же! «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил…» типа.

— Давай в клубняк смотаемся, — небрежно предложил Тёма Росту пятничным вечером, после очередной изматывающей записи в студии.

— Не ходок, — лаконично и с некоторой настороженностью откликнулся тот.

Тёма демонстративно вздохнул:

— Я же тебе не в гей-клубе предлагаю оттопыриваться, балбес! В обычном притоне для нормальных, — он намеренно подчеркнул последнее слово, заранее зная, что оно гарантированно взбесит Роста.

— А кто тут ненормальный? Или нормальный? — предсказуемо ощетинился тот, попавшись на удочку. — Просил же не говорить так никогда! Ещё раз услышу — вломлю, чесслово!

— Това-арищ сержант, вы всё обеща-аете и обеща-аете! — хихикнул Тёма и ловко увернулся от карающей длани Роста, поймав эту самую длань и крепко сжав обеими ладонями. — Ну пожалуйста, давай расслабимся чуть-чуть. Чего ты брыкаешься? Выпьем, музыку послушаем. Я прикольное место знаю. Поехали, а? Ну Ро-ост!

Он воззрился на хмурое лицо Роста — воззрился невинно и умоляюще. На отце этот взгляд был им отработан пятьсот миллионов раз и действовал безотказно — даже на такого твердокаменного зубра, каким являлся Галицкий-старший! А уж такому телёнку, как Рост, и вовсе не суждено было с Тёмой справиться.

— Вот пристал, — буркнул «телёнок», начиная давать явную слабину. — Может, Машку тогда вызвоним?

— В другой раз, — дипломатично, но решительно отказал Тёма. Машки только не хватало на его военной или хирургической — непонятно, какой — операции!

«Подлой», — мрачно подсказал внутренний голос, но Тёма немедленно отвесил ему яростного пинка, чтобы тот заткнулся. Что за хуйня, в самом-то деле! Хватит заниматься самоедством! Всё, что он задумал, было только к лучшему для Роста!

Тёма же любил его!

Последняя, такая простая и естественная мысль сразила его наповал. Он уставился на Роста во все глаза, позабыв дышать. Ноги у него подкосились, как чужие.

Это чувство, равного которому он не испытывал никогда — этот лютый мучительный голод, эта болезненная жажда, это смятение — на разрыв аорты… выходит, всё это и было любовью?!

— Рост… — шёпотом позвал Тёма, глядя в его непонимающее лицо, в распахнутые голубе глаза под светлым чубом, который тот, по своему обыкновению, нещадно теребил. — Рост…

— Эй, чувак, ну ты чего? — заботливо и уже с некоторой тревогой спросил тот, беря его за плечо. — Чего загоняешься-то так? Ну, пойду я, пойду в этот твой клубняк, не парься только!

— Я не… парюсь, — выговорил Тёма более-менее внятно, прижав локтем прыгающее сердце.

Он должен был сделать то, что спланировал! Он потом объяснится с Ростом. Он признается, что затеял это всё только ради него, из любви к нему! Рост поймёт, в каком Тёма был отчаянии! Он простит! И… и ведь уже к утру они оба окажутся в раю, в том раю, который Тёма им обоим устроит!

Он чувствовал себя Богом.

И последним подонком впридачу.

— Поедем тогда, — сглотнув, сипло произнёс он.

И они поехали.

Клуб назывался «Калебас», но в той тусовке, где Тёма раньше крутился, — теперь ему казалось, что это было сто лет назад, в эпоху до-Роста, — его резонно называли «Расколбас». Там и вправду был годный ди-джей, улётный музон, правильный танцпол и качественное пойло. Не гей-клуб в чистом виде, но «нетрадиционно ориентированных» среди посетителей хватало. Тёма только надеялся, что Рост не удерёт сразу, ибо сам он, потрясённый своим открытием истинных к нему чувств, навряд ли бы смог его удержать.

Но Рост не удрал и, судя по всему, даже не подумал об этом ни разу. Физиономия у него, едва они вошли внутрь, стала и охреневшей, и насмешливой, и взбудораженной одновременно. Это было до того умилительно, что Тёму опять кольнули угрызения совести по поводу спланированного им предприятия. Но отступать он уже не мог и не хотел. Чего ради? Он же всё бесповоротно решил!

Танцпол, болтовня, выпивка, снова танцпол, и снова болтовня с какими-то левыми полузнакомыми чуваками, которые, конечно же, пялились на Тёму и Роста с пониманием: интересно, взбесился бы Рост, сообразив, в чём подоплёка этих взглядов?.. Танцпол и музыка, бьющаяся в крови, шалые глаза Роста, блаженная его лыба — Боже, как удачно Тёма додумался начать с этого паршивого «Калебаса»! Вряд ли где-то ещё Рост завёлся бы вот так легко, с пол-оборота!

Тёму и самого уносило, как на доске серфинга: он поймал волну, выпитое пойло горячило кровь, как и взгляд хмельных горящих глаз Роста.

— Споём, может? — выдохнул тот прямо ему в ухо, заглушив пульсацию музыки, и указал на концертный пятачок перед танцполом, где зачастую выступали приглашённые владельцем клуба звездульки разной величины.

— Нам же нельзя! — Тёма повис на его твёрдом плече, чувствуя, как эта дикая идея махом сбивает с ног и его. — Запрещено контрактом!

— А мы не своё! — отрывисто выпалил Рост, всё так же шало и широко лыбясь. — Мы… да хоть Шнура, что ли, забацаем! Знаешь Шнура?

…И они забацали на пару и Шнура, и Хоя, и Фредди, и «Битлов». Это было такое сверкающее, безбашенное, свирепое удовольствие, что Тёме казалось, будто он бредит. Горячечный бред — биение музыки, рёв толпы, всполохи света, плечо Роста, упиравшееся в его плечо, их голоса, слившиеся воедино, сплетённые, переплетённые, словно тела…

«…Гори огнём. Приходи, жатва…»

Эти две фразы из кинговской «Тёмной Башни» — той её части, где на ведьмовском костре сжигали любимую девчонку Роланда-Стрелка — торчали у Тёмы в голове и в горле рефреном к каждой песне, что они пели с Ростом.

Гори огнём!

Приходи, жатва!

Гори огнём, весь этот грёбаный мир!

Гори…

—…Мы их всех поимели! — гаркнул Тёма, снова упоённо повисая на плече Роста, пока лифт возносил их всё выше над «Калебасом», оставляя далеко внизу свет, огни и пьяный гомон. — Эй, чувак, ты хоть понял, что мы поимели их всех?!

Он залился счастливым смехом, выдёргивая наконец из кармана небрежно наброшенной куртки бутылку с пепси. Отпил пару глотков и сунул бутылку Росту.

В мозгу у него словно что-то мягко повернулось, и эйфория нахлынула прибоем.

Только теперь это была уже чисто химическая эйфория. Вернее, грязно химическая.

Коктейль из нескольких одуряющих и нескольких возбуждающих таблеток — «сердечек», «игрушечек» — плавно упал на выпитый алкоголь. Сердце застучало, а в паху закололо. И это всего от двух глотков!

Тёма внимательно всмотрелся в лицо Роста, пытаясь контролировать навалившуюся блаженную одурь. Он не мог позволить себе одуреть. У него в кармане были ключи — ключи от квартиры наверху, которые ему любезно одолжил один из прежних знакомцев по клубу, ключи от рая, который Тёма собирался разделить с Ростом.

— Всё сразу не пей, — поспешно скомандовал он, отводя горлышко бутылки от губ Роста — тот пил так жадно, словно нашёл родник посреди пустыни.

Рост нехотя опустил бутылку и прыснул:

— В глотке пересохло… во мы наорались-то…

Он непроизвольно провёл языком по губам, покачиваясь; глаза его хмельно сверкали.

— Мы круты, — слабым голосом подтвердил Тёма, завороженно пялясь в эти глаза. — Господи, Рост…

— Чего? — тот ещё раз глотнул из зажатой в руке бутылки и свободной рукой обхватил Тёму за шею. — Блядь, мы боги, бро!

Он уткнулся влажным лбом в лоб Тёмы, тоже покрытый испариной, и блаженно вздохнул, а Тёма, наконец решившись, запустил обе руки под его футболку, с лихорадочным восторгом шаря ладонями по крепкому литому телу.

Сука-лифт дёрнулся и остановился, двери услужливо раздвинулись. Тёма, скрипнув зубами, уронил руки и судорожно нашарил одной из них ключи, а второй — руку Роста, который уже явно не соображал, что происходит, не протестовал, не возгудал и ни о чём не спрашивал. А послушно, как телёнок на бойню, шагнул за Тёмой к двери ближайшей к лифту квартиры.

На какую ещё, нахуй, бойню?! В рай, в ра-ай!

Голова у Тёмы звенела и кружилась, и он не препятствовал Росту снова прикладываться к волшебной бутылке, пока сам, не выпуская его запястья, кое-как провернул ключ в замке.

Замок щёлкнул, дверь гостеприимно открылась, и они ввалились в полутёмную прихожую, где стало абсолютно темно, едва Тёма захлопнул эту самую дверь за своей спиной и машинально сунул ключи обратно в карман.

— Это мы вообще где? — подал голос Рост.

Голос был удивлённым, но вполне расслабленным. Роста ничто не беспокоило, не настораживало.

«…ничто не мучит, не тревожит… и сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может…»

Отлично.

— В гостях, — коротко отозвался Тёма.

— А темнотища такая почему? — не унимался тот.

— Потому что мы играем в жмурки, — объявил Тёма. Его собственный голос дрожал и срывался от возбуждения. — И я тебя поймал!

И он действительно прижал Роста к стене, обхватив его обеими руками так крепко, как только мог, и услышал его недоумённый хмельной смешок. И, притянув к себе его встрёпанную голову, впился бешеным поцелуем в его смеющиеся губы.

Бутылка с отравой выскользнула из пальцев Роста и мягко ударилась об пол. Это оказалось последним, что услышал Тёма сквозь гул крови в ушах. Он буквально втолкнул Роста в стену, раздёргивая и задирая одежду на нём и на себе, чтобы прижаться телом к телу, кожей к коже — без всяких преград.

Горячая гладкая кожа, твёрдость мускулов, нежность и сладость губ.

Стон родился где-то глубоко в груди Роста — дрожащий и хриплый, и от этого стона в голове у Тёмы словно что-то взорвалось. Он целовал и целовал Роста так, будто пил его и хотел выпить до дна, не отрываясь даже, чтобы глотнуть воздуха. Он с сумасшедшим восторгом почувствовал, как шершавые ладони Роста скользят по его голой влажной спине, обжигая её… и спускаясь всё ниже. Он инстинктивно выгнулся, вжимаясь пахом в твёрдое бедро Роста.

И тут рука Роста взметнулась вверх, и пальцы запутались в Тёминых волосах, оттягивая назад запрокинутую голову.

— Что?! — выдохнул Рост ему в губы. Даже в темноте прихожей Тёма ощутил его взгляд — расфокусированный, беспомощный, плывущий — и прямо-таки физически почувствовал, как Рост изо всех сил пытается очнуться. Вынырнуть из чёрного манящего омута, где так сладко и неотвратимо тонули они оба.

Вынырнуть из рая!

Несмотря на острую боль в затылке, — Рост намертво сжал в пригоршне его волосы, — Тёма снова торопливо потянулся к его изумлённо раскрывшимся губам. Но губы эти вдруг плотно сжались, а ладони Роста обхватили Тёмины скулы, зажав лицо, будто в тисках.

— Что… ты… мне… подсыпал? — язык у Роста заплетался, и каждое слово падало камнем, а голос стал совершенно ледяным. — Только… не ври!

И Тёма не смог соврать.

Отчаянно глядя Росту в глаза и уже с оборвавшимся сердцем понимая, что всё пропало, всё рухнуло, что больше никогда… он выпалил:

— Просто таблетки! Чтобы ты… забалдел... и чтоб захотел… меня. Немного таблеток! Совсем немного! И я ведь тоже пил! Рост!

Рост даже не выругался.

Он лишь отшвырнул Тёму в угол прихожей, легко, как котёнка. Заскрежетал замок, входная дверь распахнулась, в квартиру на миг упала полоса света с лестничной площадки.

Дверь снова захлопнулась, и навалилась тьма.

— Рост! — заорал Тёма, давясь слезами.

За дверью загромыхал лифт.